Габри Бон-Берри. Книга 2. Новый дом

С любовью, ваш Габри Бон-Берри».

Часть 10. Обещание для юной леди

Я помню его…

Как он пришёл в наш дом одной осенью,

Как пил с мамой чай в беседке,

Как нёс корзинку, идя со мной на пикник,

Как разрешал плести ему косички,

Как пообещал мне однажды кое-что.

Я была маленькой и дала ему прозвище «одуванчик»,

Потому что, как пух одуванчика, он улетел из моей жизни,

Но крохотные пушинки всё витали вокруг…

И витают до сих пор.

Глава 1

Джиннистан, расположившийся в северном краю «империи великих людей» Вальда, издавна считался богатой долиной, полной еловых и берёзовых рощ, ручьёв, диких вишенников и садов, ради цветения которых гости приезжали сюда и во время Великой Северной войны. В основном в Джиннистане стояли изысканные старинные дома и усадьбы, унаследованные вместе с садом, но вместе с этим имелись и незамысловатые дома с мезонинами, где жили обыкновенные семьи, не имеющие ничего общего с аристократами, что заселяли этот край в далёком прошлом. Если раньше Джиннистан считался скорее обособленной от основного города Мохнхаупта и посёлка Гартен-Дорна аристократской долиной, то в нынешний век эти предрассудки давно устарели, и теперь Джиннистан был одним большим селением для всех, кто желал найти здесь свой дом.

Город Мохнхаупт в старину был построен на месте еловой рощи: и поныне в городе среди церквей и высоких классических домов зажиточных горожан, с громоздкими балконами и балюстрадами, высились ели и протягивались вдоль улиц хвойные аллеи. Весь Вальд был в древности лишь огромным лесом со множеством опушек, хитросплетённых развилок и в основном располагал хижинами для охотников, лесников, таинственных древних жителей, предпочитавших братство лесных деревьев, ручьев и трав ухоженным городам, например, в долине Розенвилля, уже славящегося своими замками и дворами, или Стейнхельма, усеянного горными деревнями и сёлами. Сам Джиннистан находился в сельском городке Гартен-Дорн, на самом севере Вальда, на границе с Эншайном. Не только за последние десять лет, но и в течение всей истории считалось, что чем ближе деревня лежала к северным горам, тем менее привлекательной она становилась для всех. Но Джиннистан избежал участи непривлекательного места. Наоборот, неведомым образом Джиннистан стал обетованной землёй для многих сельчан, плодородная почва и уютные леса, окружающие сады, широкие луга, украшенные драгоценностями прелестных луговых цветов, и озера, налитые водой нежной и красивой, словно нефрит, облагородили общий облик джиннистанского края. Все здесь относились друг другу с нежностью и добродушием: все соседские дети ходили в одну школу рядом с лесом, плели венки из ёлочных веток, устраивали посиделки у озера, возле которого колыхались кудрями плакучие ивы, а взрослые ходили друг к другу пить кофе в сад, в укромные беседки под липами, где помимо кофе также разливался чай, к которому подавали мёд, обязательно собранный с собственных угодий. Некоторые из старого поколения предпочитали разводить пчёл, из-за чего в Джиннистан располагал множеством пасек: мёд, поздние сливы и вишни, из которых по осени многие хозяева варили вкуснейшее варенье и готовили прелестные сладкие пироги из ягод, в одночасье стали одними из главных особенностей долин, и многие посланники коммерческих компаний приезжали на север Вальда, дабы побеседовать с местными селянами – обычно пожилыми хозяевами, владеющими собственным садом и пчелиными угодьями, – и закупиться у них ягодными и медовыми сиропами и урожайными плодами. Подобные предпринимательские сделки заключались в Джиннистане каждый год, и вместе с тем селяне уже давно привыкли к гостям. Так или иначе, для местных не было ни единого момента, когда бы рушилось спокойствие и приятно греющее душу умиротворение с природой и соседскими семьями, и даже приезжих, будь то коммерсант или зажиточный гражданин из города, по традиции принято было принимать с радушием.

Несколько одетых в бархатные уборы холмов окружало Джиннистан с нескольких сторон. По повелению старших как раз к этим холмам часто ходили дети, чтобы собрать ягод для варенья. В одном месте лесные ёлки расступались, и из-за них выглядывали холмистые поля, когда-то усыпанные медоносными цветами, теперь же все покрытые уже выцветшей осенней зеленью, и верхушки небольших северных гор вдали. Глядя на то, как осыпаются листьями и подсыхают ветками деревья, можно было с уверенностью сказать, что в садах Джиннистана уже заалели первые дни октября: сентябрь плавно перешел в его чудесную благодать. Поля уже были сжаты, берёзы надели свои золотистые бахромчатые платья, рябины, дикие вишни и сливы близ садов облачились в великолепнейшие оттенки тёмно-красного и пурпурного. Деревья ещё не стряхнули с себя последние листья, и в садах наблюдались медленные и красивые листопады, будто бы волшебные благодетельные духи с корзинками в руках рассыпали собранные листья. Дышалось и сладостью, не покинувшей с сентября, и пряностью: пчёлы, чьё жужжание витало в тёплых садах, порождало мёд, эту сладость со вкусом полевых цветов, а растущие в лесах ёлки добавляли в этот истинно осенний аромат свою пряную хвойную изюминку.

Станция поезда, приезжавшего в полдень, стояла как раз в том месте, где широкая дорога, ведущая в Джиннистан, проходила через небольшую долину, отгороженную с обеих сторон душистыми пихтами. Габри Бон-Берри молча стоял с чемоданом в руках и наблюдал за двумя-тремя колясками, извозчики которых встречали на станции своих гостей и родных и потом развозили их по домам и садам Джиннистана.

Из только что прибывшего поезда тем временем выходили мужчины со шляпами на голове и дамы в шарфах. Элиас Ренфред, сойдя с поезда, сразу же заприметил стоящего в одиночестве своего помощника, такого же невозмутимого, как и всегда. Хотя лицо его не отличалось особой выразительностью, некоторые едва уловимые детали его портрета давали понять, что он кого-то ждёт. На мгновенье Элиасу пришлось остановиться, пропустив вперёд тех, кто очевидно спешил, и в это же мгновенье он уставился издалека на Габри. Какое-то радостное чувство посетило его при виде своего подмастерье, который даже не видел его. Вскоре, как только стало понятно, что он действительно не заметил своего мастера среди прибывших, и тогда трогательное чувство, полнившее грудь Элиаса, мгновенно уступило место его неиссякаемому баловству. Элиас незаметно подкрался к Габри сзади и, едва подойдя к нему со спины, дотронулся до его лица, прикрыв ему глаза ладонями.

– Угадай кто, – прошептал он. Габри оставался спокоен:

– Мастер? – спросил он, и тогда опознанный мастер, обидчиво приуныв, опустил ладони.

– Всё верно. Как же ты меня распознал?

– Поверьте, вас ни с кем не спутаешь, – сказал он и повернулся к нему.

Лицом к лицу с ним Элиас не мог сдержать своей улыбки. Он улыбался, глядя в глаза Габри, и попутно его руки словно без его ведома мягко дотрагивались до его плеч. Он похлопал по ним, потом остановился на воротнике пальто. Слегка отряхнул его от невидимых пылинок, а затем вновь коснулся плеч.

– Вижу прекрасное белоснежное лицо, выполненное в лучших чертах рационализма и романтизма одновременно, и отмечаю с уверенностью – передо мной Габри Бон-Берри с его необыкновенной способностью глядеть на всё так, будто он пытается найти ответы на вопросы, касающиеся смысла жизни и человеческого существования. Вот он, мой верный чокнутый картограф! – После этих слов, вызвавших улыбку обеих сторон, мастер отпустил к Габри свой уже более тёплый и душевный взгляд. – Ну как ты, златовласка? Месяц без меня дался тебе, должно быть, очень тяжело. Я всё понимаю. Не стесняйся плакать, «я изопью из чаши твоих слёз». Эта изысканная фраза была в книге, которую я читал по пути сюда. Я обязательно должен рассказать тебе сюжет, эта поэма великолепна! Но так уж и быть, я расскажу о ней позже. Сначала ты мне скажи, как доехал? Сколько книг прочитал, сколько чашек чая выпил в вагоне? Расскажи мне всё.

Габри вежливо снял его ладони со своих плеч.

– Со мной всё было в порядке. Я прочитал всего одну книгу, а чай и вовсе не пил. Меня больше интересует, как ваши дела. Ведь за всё то время вы прислали мне всего лишь одно письмо, тогда как я отправил вам три.

– Да… – протянул он и с комичным выражением раскаяния опустил голову. – Мне очень жаль. Зато ты, ты строчил мне таки-и-и-ие красивые и нежные письма, что я на секунду подумал, что я тебе даже нравлюсь. Хотя бы немного… хотя бы чуть-чуть?

Элиас заискивающе улыбался и смотрел на него игриво-печальными глазами. Габри не мог ничего поделать и только лишь вздохнул, поправив шляпу.

– Вы неисправимы, мастер, – снисходительно сказал он.

– О нет, замри! – вдруг воскликнул тот, сделавшись слишком серьезным и обеспокоенным. Габри, слегка недоумевая, неволею так и замер. – Я кое-что заметил… о боже, я даже не знаю, что и сказать, так неожиданно… Это, конечно, не моё дело, и я не имею права вмешиваться в твою жизнь, но мне кажется… у тебя развязались шнурки. Прости, надеюсь, я не слишком напугал тебя этим.

Облегчённо выдохнув, Габри покачал головою.

– Что ж, я должен был уже привыкнуть, – промолвил он и нагнулся завязать действительно распутавшиеся шнурки ботинок. Когда же он выпрямился, увидел пред собою травинку, что держал на ладони господин Ренфред, преподнося то как дар.

– Гляди, нашёл четырёхлистный клевер, – довольный собою, улыбался мастер. – Возьми себе на удачу.

Габри принял подарок и, уже не в силах, видимо, скрывать искреннюю радость, забыв все шалости, улыбнулся мастеру в ответ.

– Я по вам скучал. Спасибо.

Так, предпочтя поездке на коляске медлительную прогулку по лесу, вместе они пошли по окаймлённой пихтами лесной тропе. Пока они шли, лёгкие осенние паутинки витали в воздухе, напоенном запахом хвои, шелестели ветра в кронах деревьев над головой и вились багряные ажуры полусухих веток. Иногда средь кустов появлялись покрасневшие лесные ягоды, и, конечно, попадалась рябина – её цвет был желанным гостем в этом лесу. Поскольку лес был по большей части еловым, весь лесной ковёр был усыпан опавшими шишками и хвоинками, похрустывающими под ногами. В пути Элиас страстно рассказывал Габри о поэмах и балладах, которые ему удалось прочитать в поезде, и о том, как с Бруфордом и Камиллой уже приезжал в Джиннистан однажды, но тогда ещё он был далёк от звания мастера. Теперь же он совершенно не помнил дороги к дому семьи Леманн, в которой оставался тогда и планировал остаться сейчас вместе с Габри. Когда тропинка кончилась, картографы вышли на основную дорогу, а по ней уже прошли до места, откуда начинались джиннистанские сады.

Первый дом, встретивший картографов на пути, был обнесен деревянной калиткой. Бабушка в шали, пожилая хозяйка дома, сидела у крыльца и пряла, спрятавшись в тени растущих в её саду слив. Остановившись у калитки, Элиас спросил у хозяйки, как дойти до семьи Леманн, и бабушка, как это обычно и бывает, не только подсказала верный путь, но и изволила завести с картографом маленькую беседу. После этого картографы пустились дальше в путь и, свернув на другую тропу, вышли к ручью, текущему откуда-то из рощ и бегущему к озеру, над которым покачивался замшелый бревенчатый мостик. Ветерок доносил аромат очаровательной октябрьской картины, от промокшей от дождя древесины до согретого солнцем озера и плакучих ив, склонившихся над ним. Вдруг до них с Габри донеслись вперемешку с этим радостные голоса и смех. Вдвоём они подняли голову и заметили четырех девушек с корзинками, идущих по мосту к ним с другого конца. Все юные девушки, одетые в тёплые платья, повесили свои шляпы на локоть и шли, весело болтая друг с другом. Увидев двух картографов, они переглянулись, а потом благоразумно поклонились им, не сдержав при этом стеснительного смеха. Элиас снял шляпу, поклонился им в ответ и затем попросил их подсказать, какими тропинками пройти к дому Леманн. Девушки сказали, что семья Леманн жила на холме, до которого идти полмили от озера. Бывалым хозяином дома был явно человек богатый, но предпочитающий гордое одиночество, а потому когда-то давно решил разместить особняк как можно дальше от соседей. Нынешняя домовладелица Роземари, сорокалетняя дама, была его полной противоположностью. Рождённая в Джиннистане, она с юности имела хорошую славу в садах и для многих казалась милой женщиной, немного чудаковатой, но доброй. Как сказали девушки, больше всего Роземари любилась детям. Она всегда разрешала им приходить к её дочери Алисе, чтобы поиграть в гостиной или за домом, и иногда сама с ними играла, водила их на озеро.

Роземари унаследовала старинный изящный дом на вершине холма, где позади расположилась небольшая рощица. Немудрено, что дети так любили гостить у Леманн, место их жительство в лучших традициях походило на иллюстрацию из детской акварельной книжки. Идя к их дому, Элиас и Габри издалека уже видели сад. Он уже медлительно облетал, но ещё расцвечивался поздними цветами и плодами: невысокими яблонями, вишнями с подсохшими листьями и сливами. У калитки росла календула, впитавшая в себя свет солнца, а саму калитку овивали колючие лозы красных роз. На заднем саду проглядывались еловые верхушки смолистых пихт, растущих за беседкой. Там, в окружении деревьев бегала девочка, собирая листья, мечтательно напевая себе что-то под нос, словно маленькая фея, несомая мягким ветром среди сияющих солнечных лучей и переходящих теней. Её тёмные волосы были заплетены в две косички и обвязаны шёлковыми лентами, на груди висел золотой кулон в виде сердца, а бродила она в простом красном платье с пуговицами и в лаковых туфлях на застёжках. Когда она увидела вдалеке картографов, то сразу распахнула глаза и, ахнув, умчалась к дому со словами:

– Мама, они идут!

Мама, госпожа Леманн для незнакомцев, Роземари – для друзей, в доме была главной хозяйкой, а её семилетнюю дочку звали Алисой. В тесных же кругах её звали просто Лиси и называли с шутливой учтивостью юной леди. Тем не менее, будучи также заклеймённой за некоторые свои детские недовольства «капризной», вседозволенности она тоже не ощущала: воспитание и привитые в семье духовные ценности сдерживали её, а мама, как и старший брат Эмиль, ушедший на войну, были для неё непререкаемыми примерами для подражания – она во всём их слушалась и за всё любила их, и именно поэтому не позволяла себе быть своевольной.

Увидев гостей, идущих по дороге к дому, Алиса Леманн быстро пробежала к парадной двери. Она скоро оббежала гостиную, кухню, а затем поднялась по винтовой старой лестнице, рядом с которой стены были увешаны сверху донизу семейными портретами. Когда же она поднялась на второй этаж, она мигом нашла нужную дверь и распахнула её. Спальня мамы примостилась в мезонине. В тот момент мама лежала у отворённого окна, вид с которого выходил тропа к лесу, и читала книгу. Ласковый утренний свет лился из окна и заполнял комнату теплом, играл солнечными переливами на светлых обоях. Кровать была покрыта одеялом, которое Роземари сама связала на спицах, а подушка, на которую облокотилась она, была одета в белую кружевную наволочку, которую Роземари сама связала крючком. На полу стлался плетёный ковёр, а на комоде стояли в вазе собранные ею сухоцветы из кленовых листьев, пшеничных колосков и календулы. Мама всегда любила сидеть в такой обстановке: чаще всего она любила проводить своё время либо у себя в спальне, либо в саду. По окончанию утреннего чтения, сопровождаемого кофе с молоком, она надевала фартук с ботинками и уходила в сад поливать кустарники, сажать новые семена или ухаживать за цветочными грядками. Протрудившись, она затем приходила на кухню и беседовала со старым слугой Филипом. Днём она начинала работать с векселями – загадочными, сложноустроенными бумажками, о значении которых Лиси не приходилось знать; она лишь знала, что это самое главное мамино занятье, но, увы, самое её нелюбимое. После него она садилась вышивать: так она отдыхала после «бумажных дел». Перед сном Роземари, отложив шитьё, вновь садилась за чтение, только уже не своих книг, а сказок, и читала она их Лиси, которая до сих пор спокойно засыпала возле мамы. Алиса думала, эта традиция как нельзя лучше поддерживала их семейное счастье. Иначе она думать не могла – мама ведь всегда такая жизнелюбивая, что нельзя было и предположить, что где-нибудь в глубине её души таятся какие-то другие чувства, кроме спокойного довольства.

Впрочем, юная леди Леманн даже непреднамеренно во многом походила на свою маму, ведь в прошлом среди садов Джиннистана Роземари слыла настоящей «кисейной барышней»: по мнению многих, не отличалась сильным и блестящим умом, но была благоразумной и необычайно проницательной особой, что в некотором роде выделяло её среди остальных девушек садов. Первой красавицей она так и не стала, однако же все её считали очень и очень очаровательной, из-за чего она снискала определённую известность. Она любила ходить в кисее и домашних платьях, любила смеяться и знакомиться с разными господами, угощаться шоколадом и пуншем, делать венки из веток и надевать их поверх своей дамской шляпы. Впоследствии она нашла своего суженного и, ещё совсем юная, родила ему сначала чудесного сына, а затем, спустя тринадцать лет, и чудесную дочь. Став матерью, вскоре Роземари стала гораздо степеннее: кисею сменила на удобный лён, весёлые вечера в гостях променяла на умиротворенный сад, а крепкий пунш – на мягкий чай и крепкий кофе по утрам. Не утратив в себе девичьего добродушия, она, помимо этого, обрела проницательность. Но какой бы она не была проницательной, в определённый момент она не угадала в суженном малодушия. Отец её детей оставил их семью, найдя себе другую женщину вдали от Вальда, и теперь о его существовании изредка напоминают лишь его подарки и открытки. В любом случае, Алиса твёрдо стояла на своём и была уверена, что этот человек не нужен им для счастья. Счастье для неё в первую очередь заключалось в чтении романов, прогулках, шитье и ухаживании за садом, – а это никак не зависело от того, есть ли отец в их семьи или нет. Кроме того, мама особенно любила принимать разных гостей, именно поэтому, когда ей пришло письмо господина Бруфорда из Грандсбурга, в котором её просили принять двух картографов у себя дома в Джиннистане, она с превеликим удовольствием ответила на него согласием.

– Мама, картографы идут! – торжественно объявила Алиса, забежав в мамину спальню.

Роземари тотчас же отложила книгу и поглядела в окно: через покачивающиеся ветви отцветающей яблони она увидела седую макушку Филипа, идущего с заднего сада с корзиной слив, а чуть дальше, право, по тропинке из леса к их дому и в самом деле шли двое молодых людей. Пока Лиси пыталась отдышаться от столь быстрого бега и поднятия по лестнице, Роземари уже встала, поправила подол платья и подошла к своему туалетному столику, уставленному духами, свечами и шкатулками в янтарном обрамлении. На болванке рядом лежала плетёная шляпа, которую впору бы носить какой-нибудь великосветской даме.

– Вот и хорошо, а то я уж думала, что они не доберутся до нас. Надо бы оказать им радушный приём. – Она улыбнулась, стоя у зеркала, и слегка овеяла себя сладким ароматом духов. В это время Лиси понуро пробрела к сундуку, стоящему у изножья кровати, и села на него, сделав обиженное выражение лица, которое непременно заметила мама. Она улыбнулась дочери с милосердием. – Ну, не дуйся, моя маленькая Лиси. Ты последнее время слишком недовольная, это же всего лишь гости. Ты, как юная леди, должна принять их с достоинством.

Осанка матери была прекрасна, как и её лицо, уже, увы, не такое утончённое и свежее как в молодости, но за которым она всё ещё продолжала столь же рачительно следить. Сохранились те же карие глаза, тёмно-русые кудри, чуть касающиеся её щёк с ямочками, и сохранилась её любовь к кружевным платьям, хотя она всегда носила их столь беззаботно, что, по мнению многих, не соотносилось не только с её возрастом, но и с её каким-никаким, но богатым родом. В отличие от взрослого поколения, оценивающего детские привычки Роземари скептическим взглядом, эти её черты всегда нравились местным детям, особенно девочкам, которым, безусловно, Роземари полюбилась не только за её гостеприимство, но и за то, что она была не так уж далеко от них самих: как и юная леди, она носила широкие шляпы с вплетёнными цветами, высокие ботинки и кулон-сердечко. За это и её великолепное умение видеть душу и утешать её также любила и Алиса. Однако в тот день она всё никак не могла смириться с тем, что мама теперь всё свободное время будет уделять этим гостям.

– Почему бы им не остаться в гостинице или где-нибудь у друзей? – возмутилась Лиси, скрестив руки на груди.

– На самом деле они и есть наши друзья, – ответила Роземари, украсив воротник брошью в виде ежевики. – Это приятели госпожи Конте и господина Бруфорда, ты ведь помнишь их? Когда ты была совсем крохой, они гостили у нас, а в качестве гостинца подарили тебе куклу принцессы из какой-то сказки, припоминаешь?

Лиси воодушевлённо загорелась и прыгнула к окну, чтобы увидеть тех приближающихся картографов. Ей посчастливилось увидеть, как они подходили к калитке.

– А они правда их друзья? – обратилась она к маме.

– Конечно, правда. Поэтому они поживут некоторое время у нас. Один из них, господин Ренфред, тоже когда-то гостил у нас, но ты не имела чести его видеть: он всегда был в отъезде. – Вдруг из передней донесся звон колокольчика, и Роземари сразу спохватилась. – О, вот и они. Надо бы подготовить угощения. Лиси, можешь ли оказать мне услугу? Наши гости из Грандсбурга, поэтому я очень хотела бы угостить их именно нашим чаем. Уж больно хочется мне похвастаться. Чайный сервиз я возьму сама, а ты, будь добра, принеси поднос с мёдом, корицей, сахарными кубиками, молоком, маслом и тостами на задний сад. Филипп занят вареньем весь день, ему некогда. Поможешь немного маме вместо него? Ах да, можешь ещё взять засахаренную вишню из кувшинчика? Пожалуйста.

Поначалу Алиса нахмурилась, но последнее слово мамы и её последующая угодливо-добрая улыбка смягчили детское сердце, и Алиса смилостивилась и вздохнула.

– Только потому, что ты просишь, – заявила она. – Иначе для этих гостей я ничего бы не сделала запросто так. Но пообещай, что потом ты проведешь время со мной!

– Разумеется, – кивнула мама. – Обещаю и благодарю тебя за помощь. А сейчас пойдём вместе откроем дверь гостям и поздороваемся с ними. Кстати говоря, не забудь про реверанс. Помнишь хоть, что это такое? – Она тихонько усмехнулась, а Лиси недовольно нахмурилась и, чтобы избавиться от повода насмехаться над своей забывчивостью, повторила реверанс, как её учили. Роземари махнула рукой с улыбкой. – Ты просто умница. Гордость Джиннистана! Всё, идём-идём.

Вдвоём они спешно спустились с лестницы и попали в гостиную. Гостиная была такой же, как всегда: диваны, кресла и пуфы были обиты гобеленом с узорами роз, на лампы были надеты кружевные абажуры тёмно-оранжевого цвета, а камин был украшен ниспадающими гроздьями алой рябины и дорогими фарфоровыми статуэтками. Скрип деревянного пола был уже слишком родным; Лиси знала, где наступить каблучком, чтобы древесина издала свой скрипучий голосок. Много картин висело как над камином, так на кухне – многие из них когда-то написал старший брат Эмиль, и почти все они изображали схожие пейзажи: куда ни погляди – везде цветущие сады, ручьи и соседские дома Джиннистана; бывало, промелькивали и натюрморты, и портреты разных людей. Картины брата всегда нравились Лиси и, смягчая её тоску, заставляли её чувствовать неявное присутствие Эмиля где-то рядом с собой.

В буфетном шкафу дожидались её конфеты, в кладовой – банки с сиропом и мёдом, что были сохранившимися летними воспоминаниями, а за стеклянными дверцами серванта она каждый раз видела одни и те же фарфоровые графины и кофейники с нежными цветами, чайнички с позолотой и чашки, из которых тем не менее никогда никто ещё не пил чай. В книжном шкафу в гостиной стояли в аккуратном ряду любимые книги мамы и брата, в основном – романтическая литература, труды известных философов Вальда и поэтов Розена. Увидев из створчатого окна тонущий в блаженной неге сад, откуда доносился дружелюбный птичий щебет, Лиси подумала, как было бы хорошо пойти с мамой гулять по лесу, ломая ветки и воображая, будто они её верные клинки. Но мама попросила её об одолжении, и она уже не смогла думать о другом. Ей пришлось мужественно сдерживать в себе детские желания, уступая их место благородному послушанию.

Как только Роземари и Алиса открыли входную дверь, они увидели двух мужчин. Лиси пришлось запрокинуть голову, чтобы увидеть их лица. На одного из картографов она посмотрела с вежливой улыбкой, а второго окинула подозрительным взглядом. «Какой-то он маленький», – подумала она. Затем её мысли о его возрасте улетучились, как только она изволила обратить внимание на его внешность: юношей с такими длинными шелковистыми волосами она ещё не встречала. В нём что-то было и странное, и заманчивое, и чужое, и смущающее. Он не казался совсем уж идеальным, но какое-то очарование воплощалось в его ясном, спокойном взгляде. Заглядевшись на него, Алиса напрочь забыла про реверанс, что только что повторила, и только тёплая рука матери, лёгшая ей на плечо, вывела её из полного очарования юношей и принудила опомниться. Кое-как пролепетав: «Добрый день», она неловко исполнила реверанс.