Лекции по антропологии

Если мы обратимся к выбору вещей, то числа – суть символические представления величин. Чтобы сделать их наглядными, нужно взять предмет, с которым можно их связать. Например, если гренландцу хотят дать понятие о числе жителей Дании, то, сколько бы ни назвали – сто тысяч, – он не поймет этого количества и не изумится. Но если сказать, что в Дании столько людей, что они на завтрак съедают больше, чем одного кита, – он наверняка ужаснется.

Мы и сами не можем ясно представить себе числа. Когда мы слышим, что в битве погибло множество людей, мы удивляемся, но были бы потрясены, увидев это своими глазами. Хассельквист в описании Египта говорит, что не станет рассказывать о пирамидах, ибо о них уже много писали. Он добавляет, что прочел все описания и не нашел ничего нового, чего бы другие уже не сказали. Но когда он сам увидел их, то это было так потрясающе, словно он прежде ничего о них не знал.

Многие вещи производят больше впечатления при непосредственном созерцании, чем при описании. Величественные горы, нависающие скалы, грозящие обвалом, бурные потоки, водопады, безбрежное море – все это действует гораздо сильнее при виде, чем при рассказе.

Английский математик Кейль описывает удивительную делимость асафетиды: сколько комнат можно наполнить частицами одного грана этого вещества, приводя огромное число. Но чтобы сделать делимость еще понятнее, он предполагает, что пик на острове Тенерифе высотой в одну немецкую милю и пять миль в окружности, если его разложить на песчинки и атомы, то, говорит он, едва ли в таком количестве гор окажется столько частиц, сколько их получается из одного грана асафетиды. Этот пример яркий и поразительный.

Символическое познание должно прекратиться, и должно начаться интуитивное, если требуется настоящий эффект.

Удивительно, как некоторые люди говорят о вещах, которых они ни не понимают, ни не чувствуют, и тем не менее их понимают другие.

Сандерсон, профессор Кембриджа, преемник Ньютона, был слепым от рождения, однако преподавал математику и оптику с полной ясностью. Он слышал от других о различных способах вычисления световых лучей и доказал, что красный цвет – самый сильный и яркий, хотя мы и не знаем, какое представление он сам имел о свете и цвете. Силу света он представлял себе по аналогии с силой звукового воздействия.

Так же многие говорят с пафосом, не будучи сами тронутыми. Они слышали, как другие говорят о добродетели с почтением, усвоили выражения, вызывающие определенные чувства, не задумываясь о самих вещах, и потому являются лишь живым эхом.

Няньки заставляют детей бояться брать в руки многие вещи. Если при виде гусеницы они делают испуганное лицо, дети наверняка оставят гусеницу в покое. Многие, порицающие пороки, не всегда испытывают к ним внутреннее отвращение, а лишь повторяют слова других, сказанные с презрением. Они перенимают этот тон и приобретают симпатическое отвращение через мимику и слова других, но не имеют собственного внутреннего отвращения.

Мужской пол обладает иными свойствами, чем женский. Женщины тоже высоко ценят возвышенные вещи, но не из-за их возвышенности, а потому, что другие их ценят. Они спрашивают не о сути самой вещи, а о мнении других. Они считают что-то ценным не потому, что сами так решили, а потому, что повторяют слова других. Часто у них возникают особые чувства при некоторых словах, в зависимости от того, какие чувства испытывали другие.

От них нельзя требовать того, что выходит за пределы их природы. Они высоко ценят великодушие, но сами не бывают великодушны. Щедрости от них ждать не стоит, поскольку, не имея собственного состояния, природа наделила их бережливостью, которая служит ограничением для часто расточительной щедрости мужчин.

Таким образом, слова тоже могут вызывать чувства.

Если читать у поэта отрывок, где множество страшных вещей изображено ужасающе и вселяет в нас страх, то в душе возникает множество образов. Иногда встречаются столь странные вещи, что их даже невозможно как следует представить, и все же они трогают. Например, у Вергилия циклопы, кующие на наковальне гром и дождь.

Не созерцание вещи вызывает движение души, а сами слова производят в нас потрясение. Поскольку при описании ужасного обычно используют определенные слова, они и пробуждают в нас страх. Поэтому слово может взволновать нас, даже если мы не думаем о том, что оно означает, просто потому, что само слово уже кажется нам страшным.

То же часто происходит с трогательными речами. Если хочешь вызвать у слушателя длительное решение, нужно изложить саму суть; но если хочешь побудить его к немедленному действию, нужно использовать красивые слова.

Тот римский оратор весьма искусно, с помощью очень выразительной речи и одновременно показывая народу тело убитого Цезаря, побудил их к мести против его врагов.

Проповедник тоже трогает слушателей не вещами, а словами. Например, когда он грозит громом божественных кар, он лишь рисует образы, вызывающие ужас.

Это не так уж и порицаемо, если делается в меру, ведь если слушатели уже знакомы с такими образами, достаточно лишь произнести их – и слушатель будет достаточно взволнован.

Поэта следует судить так:

Разве не трогает Клопшток? Чтобы оценить его, нужно отбросить метр и образы, прочитать текст просто как историческое повествование и посмотреть, трогает ли он тогда. Если понятия остаются теми же, и он все еще трогает, то его можно назвать поэтом.

Но если при декламации мне приходится использовать тон и слова тронутого человека, я скажу: Клопшток – не поэт в истинном смысле, он лишь принимает позу тронутого. Я вижу не сам предмет, а тронутого человека и, по симпатии, трогаюсь сам.

Иначе хотя бы образы должны трогать, если убрать слова, но этого не происходит. Иногда он использует необычные конструкции, звучащие наполовину по-польски, но ему это прощают.

О остроумии и проницательности.

Остроумие противопоставлено способности суждения.

Для изобретения требуется остроумие, для применения – способность суждения.

Сводить вещи воедино и устанавливать связи требует различающей способности.

Остроумие – это способность сравнивать.

Способность суждения – это способность связывать и разделять вещи.

Остроумным людям всегда приходит на ум что-то похожее. Однако сходство вещей еще не означает их связи, ведь между вещами может не быть ни малейшего сходства, даже если понятия одинаковы.

Сходство – это не связь вещей, а связь представлений о вещах.

Способность видеть различие относится не к остроумию, а к способности суждения.

Проницательность – это род, включающий оба понятия. Это способность замечать крайне скрытые мелочи.

Тот, кто внимательно слушает речь, просто внимателен. Но тот, кто в картине замечает неверную тень или другие скрытые детали, – проницателен.

В остроумии тоже может быть острота.

Адвокат, желающий защищать несправедливое дело, должен быть проницательным.

От всех людей нельзя требовать проницательности, но некоторого остроумия – можно.

Человек без остроумия не может формировать понятия, и его называют тупым.

Человек без способности суждения называется глупцом.

Тот, у кого нет проницательности, не получает порицания, ведь нельзя требовать ее от каждого.

Некоторых называют глупцами, хотя они просто тупые.

Клавиус, ученик иезуитов, должен был писать сочинения, речи и стихи, но никак не мог придумать ни одной поэтической идеи. Иезуиты, считавшие составление речей высшей целью учености, сочли Клавиуса глупцом и отправили его к кузнецу. Однако он вскоре осознал свои способности, приобрел знания из книг и стал великим математиком.

Здесь ясно видно, что у Клавиуса было много способности суждения.

При ярком и живом остроумии часто сомневаются в способности суждения, полагая, что два таких великих дара не могут сочетаться в одном человеке.

Остроумие очень обманчиво.

Если поэту приходит по-настоящему остроумная идея, он скорее согласится быть повешенным, чем задушить ее при рождении. Он считает это своего рода детоубийством – уничтожить прекрасное создание разума.

Тот, кто однажды склонен к остроумию, не может подавить его.

Игривое остроумие – это то, что не соответствует соотношению вещей, лишь сравнивает, но не показывает основания связи.

Оно отличается от истинного остроумия тем, что принимает случайные сходства за истинные и постоянные.

Например, когда ищут сходства в словах или каламбурах, которые вообще не соответствуют сути.

Во дворце герцога Мальборо в Англии был изображен петух и лев, разрывающий его. Петух должен был символизировать французов, но сразу видно, насколько это натянуто.

Остроумие проявляется в словах и представляет собой произвольное сравнение. Оно может стать ложным, а в итоге – плоским.

Например, разница между sot и fat.

Кестнер в своей часто язвительной манере говорит:

– Sot – это немец, который едет во Францию,

– Fat – это немец, который возвращается из Франции.

Он глупец, что поехал туда, будто не мог научиться тому же в своем отечестве. А вернувшись, он лишь приобретает нечто нелепое, ведь немец никогда не сможет перенять французскую легкость.

Повседневное не имеет ничего привлекательного, пошлое отвратительно – это занятие, ни к чему не ведущее.

Если нечего делать, это еще можно терпеть. Например, если я у хорошего друга, сижу тихо и не говорю ни слова, я все равно доволен, просто глядя на него.

Но если кто-то пытается развлечь меня плоским остроумием, такое общество становится невыносимым.

Человек во всех своих занятиях должен иметь цель.

Никто, например, не станет таскать колокол без языка для упражнения или скакать на палке, ведь это занятие ни к чему не ведет.

Это настолько верно, что если кто-то хочет долго гулять, он идет далеко. Он мог бы пройти короткий путь несколько раз, но поскольку это бессмысленно, он предпочитает выбрать место, куда направиться.

О моряках замечено, что, привыкнув ходить по своему судну взад и вперед и осматривать все вокруг, они, даже сойдя на берег, продолжают ходить по площадке, равной по длине их кораблю. Даже покупая загородное имение, они прогуливаются лишь в тех же пределах.

Прогулка становится нам гораздо приятнее, если мы заранее определяем себе маршрут, чем когда идем куда попало, куда взбредет в голову.

Плоский юмор – это тоже игра слов. Один человек, будучи в гостях у знатного господина, сказал, когда слуга, подавая суп, пролил ему на голову и испачкал одежду: «Здесь, видимо, summum ius, summa iniuria» (высшее право – высшая несправедливость). Сначала такой оборот может рассмешить неожиданностью, но потом все же не кажется удачным.

Остроумие и способность суждения нравятся нам как в себе, так и в других. Остроумие развлекает и забавляет, а рассудительность успокаивает и даёт удовлетворение. Мы любим остроумных людей, но высоко ценим и уважаем тех, кто обладает здравым суждением.

Остроумие приводит ум в движение, тогда как рассудительность, напротив, сдерживает его и обуздывает разнузданность остроумия. Остроумие открывает новые горизонты, соединяет вещи, придает одной мысли силу порождать множество других и создает новые идеи. Рассудительность же должна сдерживать необдуманные выходки остроумия и приводить их в порядок.

Остроумие развлекает и скорее вызывает симпатию, тогда как рассудительность успокаивает и заслуживает уважения.

Остроумие требует легкости – это его достоинство, но оно не должно быть заранее обдуманным и должно быть понятным для слушателей. Часто даже те, кто кажется остроумным, смеются первыми, чтобы задать тон смеху, если их шутка неудачна. Обычно окружающие не смеются вместе с ними, а если и делают что-то, то лишь из вежливости слегка улыбаются.

В рассудительности же нас радует осознание преодоленных трудностей, как, например, в трудах Ньютона. Если это кажется еще и легким, то впечатление становится еще приятнее.

Человека можно рассматривать с двух сторон: он использует свою память и разум либо для остроумия, либо для рассудительности. У остроумия больше последователей, чем у рассудка. И если науки не остаются замкнуты в школах, а распространяются среди всего народа (как, например, во Франции сто лет назад), это приводит к потоку остроумных сочинений. Люди тогда больше стремятся развлечься, чем поучиться.

Bon mots (остроты) в строгом смысле – это неожиданные мысли. Остроумие порождает догадки, а рассудительность – проницательность, как, например, у англичан и французов.

Некоторые науки не терпят игры ума. У французов остроумные мысли встречаются во всех сочинениях. Философия Террасона на разные темы разума и остроумия дает нам пример французского вкуса. Он у них в большом почете.

Труд Трюбле состоит сплошь из догадок, без глубины и разума. Возьмите их моральные сочинения – и вы увидите, что в них больше остроумных мыслей, чем истинных прозрений. Даже Монтескьё таков.

В сочинениях англичан больше разума и проницательности. Хотя среди них есть и те, кто остроумен, но видно, что их остроты заранее обдуманы. Однако, чтобы понравиться, они должны быть неожиданными.

Тонкость остроумия отличается от наивности. Тот, чье остроумие тонко, проявляет проницательность, замечая малозаметные различия, и не сразу бросается в глаза. Но наивность остроумия забавляет больше, чем тонкость.

Грубая наивность есть в «Дон Кихоте», в речах Санчо Пансы – например, в его пословицах или объяснении, кто такой странствующий рыцарь. Наивность – это здоровое начало, которое неожиданно проявляется и связано с остроумием.

Остроумие изменчиво и любит перемены. Оно жаждет новизны и нетерпеливо, если приходится долго ждать. Однообразие для него невыносимо. Оно постоянно ищет сравнения и новые сходства, в чем и проявляется его полезность.

Остроумные люди по натуре своей переменчивы и непостоянны. У них большая склонность проявлять свой ум – непроизвольно, через сатиру, стихи или размышления, чтобы рассмешить общество. Но они не только представляют вещи в разных вариациях, но и сами изменчивы. Это видно на примере французской нации.

Перемена сама по себе радует человека, ибо оживляет его воображение. Но если изменчивость переходит границы, так что человек не может долго останавливаться на одной мысли, это указывает на недостаток рассудительности – он хватается за химеры и фантомы.

Однако бывает и прочное остроумие. Англичане называют его «центнеровым остроумием», как, например, у Поупа, которого можно растянуть под французским молотом весьма далеко. Английское остроумие не так забавно, как французское. Первое проницательно, как «Гудибрас», чей юмор особого рода. Он умеет искусно соединять совершенно несхожие вещи, но делает это темно и тяжеловесно.

Так, например, он говорит школьному учителю (который признался, что обещал вдове вернуться к ней): «Совесть – это как бы судья». Юм и Вольтер утверждают, что это самое остроумное стихотворение в мире. Каждая строка в нем насыщена остроумием, это квинтэссенция глубочайшего знания. Но такой юмор не слишком веселит.

Некоторый юмор нравится в послевкусии. Острота, не требующая объяснения, но сначала кажущаяся темной, а затем раскрывающаяся в нескольких словах, всегда получает одобрение.

Не всякая острота вызывает смех. Плоские люди могут рассмешить и без остроумия, но тогда смеются над ними самими.

Некоторое остроумие серьезно, как у толкователей светских, а часто и священных писаний. Но такой юмор не требует большого таланта, ибо допускает много домыслов.

Он проявляется также в изобретениях и гипотезах. Поэтому человеку трудно отказаться от мысли, стоившей ему больших усилий.

Люди ничто в мире не любят так сильно, как остроумную мысль, и потому не могут удержать ее при себе. Более того, если некоторые не могут обнародовать её под своим именем, то делают это под чужим.

Того, кто вызывает смех и настроение, называют забавным или остроумным. Это происходит, когда вещь подается в серьезном тоне, но так размеренно, что переходит в смешное, как в «Гудибрасе». Англичане полны этим, а французы – нет. У них нет той серьезной мины, как у англичан.

«Тристрам Шенди» полон юмора и при этом – невероятно упорядоченная книга, точная, как если бы кто-то рассказывал что-то серьезное, а в конце заставлял смеяться.

Истинно остроумное – это то, что, кажется, и не намеревалось вызвать смех.

Представление о счастье и несчастье исходит не от вещей мира, а от склада ума людей и того, как они привыкли воспринимать впечатления.

У человека может быть некоторая мизантропическая и ипохондрическая настроенность, когда все кажется противным, а все друзья – лицемерами.

Но допустим, что человек мог бы выработать в себе такой склад ума, который возвышается над всем (начиная с того, чтобы рассматривать людей в их тщеславных заблуждениях как предмет сострадания, а не ненависти), – тогда он был бы совершенно счастлив. Мир казался бы ему терпимым, даже прекрасным, он становился бы веселее и находил бы радость повсюду.

Такие натуры действительно существуют.

Люди смотрят на вещи очень по-разному. Если, например, одного обошли по службе, он может считать это злым роком и переживать. Другой воспользуется случаем проявить остроумие, особенно если тот, кого предпочли, явно неспособен.

Таким образом, если кто-то способен выработать в себе остроумное и веселое расположение духа, он будет чувствовать себя прекрасно.

Тот, кто на это способен, умеет и так писать – только не из подражания.

О смехе.

Смех – явление удивительное. Все люди любят смеяться, даже ипохондрик. Небольшому толстяку смех очень к лицу, поэтому на театре для смешных ролей часто выбирают именно маленького и полного человека, так как сама его фигура уже как бы по симпатии вызывает смех. Полные люди особенно любят смеяться за едой; вообще за столом не стремятся щегольнуть ученостью, а предпочитают веселье и шутки.

Между тем, придумать что-то, что заставило бы смеяться всех, в том числе и разумных людей, не так-то просто. Во всем, что вызывает смех, можно заметить, что смешное приходит неожиданно, по крайней мере, в нашем представлении. За ним следует контраст, которого мы не предполагали.

Во Франции строительная комиссия возвела мост через реку. Когда работа была завершена, члены комиссии решили осмотреть свое творение и заказали неподалеку обед, куда и отправились. Пока они трапезничали, мимо моста прохаживался гасконец. Они наблюдали за ним, пока одному из компании не пришло в голову, что тот, должно быть, тоже знает толк в их деле. Тогда они пригласили его к столу. Гасконец присоединился к ним и с аппетитом принялся за еду.

За обедом зашла речь о мосте. Гасконец молча продолжал есть. Когда же он насытился, его спросили, что он думает о мосте, который так внимательно рассматривал.

– Я подумал, – ответил он, – что вы хорошо сделали, построив мост поперек реки, ведь если бы вы задумали возвести его вдоль, то никогда бы не закончили.

Во всех остроумных выдумках есть эта черта: ожидание обманывается. Ум возвращается назад, следуя за неожиданным поворотом мысли. Но как идеи вызывают такие физические движения? Почему смех доставляет такое удовольствие, что мы считаем его лучшим средством против меланхолии, ипохондрии и уныния, хотя он не питает разум и часто даже возникает из нелепостей? Первые принципы душевных волнений еще не изучены достаточно глубоко.

Во всем смешном есть некое противоречие. Над одними вещами мы лишь улыбаемся – это попытка засмеяться, которая не может быть доведена до исполнения. Насмешливый смех – признак не лучшего душевного склада: в нем скрыта злость. Многие из доброты не смеются вместе с другими в таких случаях. Смех должен быть таким, чтобы каждый мог в нем участвовать. Но тот, над кем смеются, не может смеяться вместе со всеми. В насмешке нет тонкой веселости, в ней есть что-то ехидное. Видно, что тот, кто смеется за счет других, сознает свою неправоту, ведь он напрягается.

Каждый смеется, когда кто-то падает, не ушибясь, но есть и те, кто не смеется, думая: «А ведь упавший не может смеяться вместе с нами». Смех должен быть безобидным, радостным, передающимся всем. Мы можем смеяться, не высмеивая никого. Часто бывает, что человек по рассеянности совершает нелепость, над которой потом и сам смеется, когда замечает ее.

Один человек писал письма арендатору и графу, но перепутал конверты: графа назвал «мой милый добрый Иван», а арендатора – «высокородный господин». Здесь смеются вместе с ним.

Если кто-то ведет себя напыщенно, а на деле оказывается жалким, и эта ничтожность выглядывает из всех углов, то смеются от души, потому что он сам наказан своим тщеславием.

Когда насмешника высмеивают в ответ, смех становится особенно громким, потому что, видя его осмеянным, все человечество как бы получает удовлетворение. Но и это не совсем здоровый смех – смеяться, чтобы наказать кого-то.

Если кто-то произносит пафосную речь, в которой нет нужды, и делает это плохо, мы смеемся. Но если кандидат, впервые проповедуя, запнется, в нас пробуждается сочувствие.

Материя смеха.

Помимо упомянутых противоречий и очевидных вещей, смех часто рождается из причудливых несоответствий, даже без участия остроумия или замысловатых историй.

Один гасконец, увидев триумфальную арку, на которой гений держал корону над головой изображенного персонажа, сказал:

– Непонятно, снимает он ее или надевает.

Смеются над одеждой, особенно если она выражает не бедность, а тщеславие. Иногда смеются и над украшениями. Например, женщины готтентотов, отправляясь к возлюбленным, рисуют на лицах шесть полос и воображают, будто вооружены стрелами Амура, способными ранить любого.

Мы уже видели, что в основе смеха должно быть противоречие, и назвали его нелепостью, когда оно возникает внезапно и вызывает смех. Но как противоречие может порождать такую радость, что мы не можем забыть его и потом еще улыбаемся про себя, хотя это выдает слабость?

Стоит ли смеяться над глупостями других? Это показало бы лишь недостаток ума и мало причин для радости – разве что тому, что сам не так глуп и прост, как они.

Мы никак не можем понять, почему нелепость вызывает веселье, и так же трудно объяснить причину смеха через противоречие.

Генрих IV однажды увидел дворянина, который важно расхаживал с гордым видом – видимо, он редко покидал свою деревню, где был самым важным человеком. Король был одет очень просто и спросил его:

– Кому вы служите?

– Никому, – ответил дворянин. – Я сам себе господин.

– Жаль, – сказал король, – ведь у вас настоящий грубиян в господах.

Противоречие здесь в том, что, выражая сожаление, он как бы желает добра, а на деле говорит прямо противоположное.

Сборник остроумных, смешных и наивных высказываний тоже полезен, например, «Vademecum».

Один индеец был в гостях у знатного англичанина в фактории на острове Сурат. Хозяин как-то угощал его и, вытащив пробку из бутылки, выпустил шампанское в воздух. Индеец изумился.

– Не удивляйтесь так сильно, – сказал ему хозяин.

– Я и не удивляюсь, как оно вышло, – ответил индеец, – а тому, как вам удалось его туда поместить.

Смех возникает, когда ум, словно мяч, отскакивает назад. Это происходит неожиданно, и человек впадает в колеблющееся состояние.

Истинная радость смеха – механическая.

Механика смеха.

Этим можно объяснить многие другие явления. Например, почему нам нравится ходить на трагедии, чтобы поплакать. Механический смех у человека легко возбуждается, особенно у тех, кто чувствителен к щекотке. Это непроизвольный смех, он им неприятен, и они раздражаются.

Щекотка – это раздражение волокон и нервов. Цвергфейл (слой, окружающий всю внутреннюю часть тела, расположенный над желудком, между верхней и нижней частью туловища) при ожидании сокращается; он приходит в колебательное движение, вызванное неожиданными воздействиями. Это движение затрагивает лёгкие и также приводит их в действие, а вдохи и выдохи воздуха прерывисто вызывают взрыв радости – смех.

Мысль, возникающая при смехе, сама по себе не веселит, но внутреннее движение, вызванное смехом, – это более полезное упражнение, чем пилка дров или верховая езда. Чрезмерный смех вреден, так как нервы и волокна от него ослабевают. Говорят: Люди, которые слишком много смеялись, выглядят так, будто их ударили по носу.

Врачам следовало бы обращать внимание на это внутреннее движение у пациентов. При прогулках больным полезно иметь весёлого спутника – это принесёт больше пользы, чем любое лекарство.

Наша душа никогда не мыслит отдельно от тела, а только в его лаборатории; между ними всегда существует гармония. Как только душа начинает думать, она сразу же приводит в движение тело. Движения тела продолжаются, и потому внезапные прыжки так поражают нас.

Однажды Генриха IV должен был приветствовать магистрат. Члены магистрата выехали ему навстречу за милю, взяв с собой мулов для перевозки вещей. Когда один из них начал свою приветственную речь, закричал осёл. Господа члены магистрата! – воскликнул король. – Пожалуйста, не говорите все разом!