Пелена Мары

А потом раздался стук копыт. Частый, стремительный, не похожий на мерную рысь крестьянской лошадки. Звук приближался по единственной дороге, ведущей в деревню, и в нём слышалась спешка, неотложное дело.

Работа в поле и во дворах замерла. Люди выходили из домов, щурясь на солнце, пытаясь разглядеть, кто нарушил их покой. Яромир, работавший с отцом в кузнице над новым заказом, отложил молот и вышел на порог, вытирая пот со лба. Сердце у него тревожно сжалось. Он знал. Просто знал.

На площадь, вздымая клубы сухой пыли, вылетел всадник. Конь под ним был взмылен, бока его ходили ходуном, а изо рта валила пена. Сам всадник был с головы до ног покрыт дорожной грязью. На нём был простой кожаный доспех, за спиной – короткий лук и колчан, а на боку – видавший виды меч. Но не оружие выдавало в нём слугу князя. На груди, притороченный к ремням, висел небольшой серебряный щиток с выгравированным соколом – знаком княжеской дружины Святослава. Это был гонец.

Он натянул поводья у самого дома старосты, и конь, тяжело дыша, замер. Всадник не слезал с седла, лишь обвёл площадь тяжёлым взглядом, ища главного.

– Староста! – крикнул он, и голос его, хоть и охрипший от пыли и долгой скачки, прозвучал властно и требовательно.

Отец Любавы, степенный и рассудительный Еремей, уже шёл ему навстречу, на ходу оправляя рубаху. Вся деревня, затаив дыхание, наблюдала за этой сценой.

– Я староста, – ответил Еремей, подходя ближе. – Чем обязан, служивый? С какой вестью к нам пожаловал?

Гонец не стал тратить время на приветствия. Он развязал тесёмки на кожаном тубусе, притороченном к седлу, и извлёк оттуда туго свёрнутый свиток пергамента, скреплённый тяжёлой восковой печатью с тем же соколом.

– Слово и воля Великого князя Святослава Игоревича! – громко, чтобы слышали все, провозгласил он, протягивая свиток. – Читайте. И дайте ответ скоро. Мне ещё в три села до ночи поспеть надо.

Еремей принял свиток с почтением, но руки его слегка дрожали. Он аккуратно сломал печать, и в наступившей тишине звук треснувшего воска прозвучал оглушительно громко, как звук лопнувшей струны. Он медленно развернул пергамент. Яромир стоял достаточно близко, чтобы видеть крупные, угловатые буквы, выведенные чернилами. Староста не был великим грамотеем, но княжеские указы читать умел. Он пробежал глазами по строкам, и его лицо становилось всё более хмурым и осунувшимся с каждым прочитанным словом.

Люди ждали. Напряжение было таким сильным, что, казалось, его можно было потрогать. Где-то испуганно заплакал ребёнок, и мать тут же зашикала на него.

Наконец староста поднял голову. Он обвёл взглядом своих односельчан – их напряжённые лица, их застывшие в ожидании фигуры.

– Князь созывает войско, – произнёс он глухим, бесцветным голосом.

Тревожный шёпот, похожий на змеиное шипение, прошёлся по толпе.

– В грамоте сказано, – продолжал староста, повышая голос, чтобы его все услышали, – что ляшские племена, что доселе грызлись промеж собой, объединились под рукой одного вождя. И сила их велика. И смотрят они с жадностью на земли наши. Границы наши западные в опасности. Посему, князь Святослав повелевает всем градам, весям и погостам собрать ратных людей и направить их в Киев на великий сбор. Дабы дать отпор ворогу, коли тот посмеет сунуться на Русь.

Он сделал паузу, набирая в грудь воздуха, чтобы произнести самое главное.

– С нашей деревни, по числу дворов, требуется пять человек. Мужей крепких, оружие в руках держать умеющих. Снарядить их лучшим, что есть, и без промедления отправить в стольный град. Такова воля князя.

Последние слова он произнёс, как приговор.

Громкий женский плач прорезал тишину. Пять человек. Для большого города это капля. Для их небольшой деревни – это пять мужей, пять сыновей, пять отцов. Пять дыр в обороне, пять пустых мест за столом. Пять жизней, которые могли не вернуться.

Яромир стоял неподвижно. В ушах у него гудело. Слухи с торга обернулись суровой реальностью княжеского указа. Сон о чёрном волке обернулся зовом боевого рога. Война, о которой шептались у костра, пришла за ними. Она стояла посреди их деревни в образе этого пыльного, усталого гонца на взмыленном коне.

Он перевёл взгляд на своего отца. Сварга смотрел на гонца, и лицо его было твёрдым, как закалённая сталь. Потом он посмотрел в сторону дома старосты и на мгновение встретился глазами с Любавой, выглядывающей из-за приоткрытой двери. В её глазах плескался такой ужас, что у Яромира всё внутри похолодело.

Гонец ждал. Деревня молчала. Выбор должен был быть сделан.

Глава 11: Призыв Князя

Наступила тяжёлая тишина. Никто не хотел быть первым. Идти на войну – это не в лес на медведя. Там враг хитёр, многочислен и вооружён. Там смерть ходит по пятам и не спрашивает имени. У каждого были семьи, хозяйство, планы на жизнь.

– Ну, что ж… – вздохнул староста. – Дело ясное. Коли охотников не сыщется, будем тянуть жребий. Кто из глав семейств здесь? Выходи по одному.

Из толпы стали выходить мужчины, чьи имена могли попасть в шапку для жребия. Яромир увидел, как дёрнулся его отец, но тут же застыл, встретившись с умоляющим взглядом матери. Сварга был уже немолод, но всё ещё могуч. Его имя, несомненно, было бы в списке.

Он видел, как бледнели лица жён, чьи мужья выходили вперёд. Видел, как Прошка-мельник, ещё недавно хваставшийся своей смелостью, побледнел и попытался затеряться в толпе.

Призыв князя прозвучал. Он больше не был просто словами на пергаменте. Он требовал ответа. Он требовал имён. Он требовал жертвы. И каждый в этой толпе понимал, что жизнь их маленькой, затерянной в лесах деревни уже никогда не будет прежней. Сейчас, на этой площади, решалась судьба пяти семей. И никто не знал, чья соломинка окажется самой короткой.

Яромир смотрел на всё это, и в его душе боролись два чувства. Глухой, первобытный страх, который шептал: "Спрячься, не высовывайся, пусть выберут другого". Но ему противостояло что-то новое, твёрдое, выкованное за последние дни – слова отца о борьбе со своим "шлаком", тепло обережного пояса на талии и жуткая уверенность в том, что этот призыв, этот "вождь-волк" – имеет к нему прямое, личное отношение.

Сон требовал ответа. И Яромир чувствовал, что больше не может прятаться.

Глава 12: Решение Яромира

Староста Еремей уже достал старую глиняную миску и оглядывал толпу, готовясь начать перепись тех, кому предстояло испытать судьбу. Мужчины, один за другим, неохотно выходили вперёд. Их лица были мрачны. Это был не выбор, а повинность, тяжёлый и опасный долг. Каждый шаг отдавался гулко, словно они шли не по утоптанной земле площади, а по эшафоту.

В этой гнетущей тишине, нарушаемой лишь тихим женским плачем и покашливанием стариков, вдруг раздался твёрдый, молодой голос, прозвучавший неожиданно громко:

– Я пойду.

Все головы разом повернулись.

Яромир сделал шаг вперёд из толпы, выходя в центр круга. Он стоял прямой, широко расставив ноги, как стоял у наковальни – уверенно и основательно. Его лицо было серьёзным, в серых глазах не было ни страха, ни мальчишеской бравады. Была только спокойная, холодная решимость.

По площади пронёсся вздох изумления. Никто не ожидал этого. Доброволец. Первым. И кто – сын кузнеца! Ещё не женатый, бездетный, но единственный сын у своих родителей.

– Яромир! – вскрикнула его мать, Зоряна. Её лицо вмиг побелело. Она бросилась к нему, вцепившись в его предплечье. Её хватка была железной, как у воительницы. – Ты с ума сошёл? Молчи! Не говори глупостей!

Сварга, его отец, тоже шагнул вперёд. Его лицо, обычно непроницаемое, как камень, исказилось от смешанных чувств – гордости и отчаяния.

– Сын, одумайся, – прохрипел он, и в его голосе прорезались нотки, которых Яромир никогда прежде не слышал. – Ты ещё молод. Жребий рассудит. Это не твоё дело решать.

Но Яромир мягко, но настойчиво высвободил свою руку из хватки матери. Он посмотрел сначала на неё, потом на отца.

– Моё, – тихо, но так, чтобы слышали все вокруг, сказал он. – Отец, ты учил меня выбивать шлак. Ты говорил, что нужно смотреть страху в лицо. Вот мой страх. Он пришёл, и я должен встретить его. Если я спрячусь за жребий, то какой же я тогда кузнец? Какая же сталь во мне?

Он обернулся к старосте, который смотрел на него с изумлением.

– Пиши меня первым, староста. Я, Яромир, сын Сварги, иду добровольно.

Эти слова были как удар грома. Они нарушили привычный порядок вещей. Они заставили других мужчин, стоявших в нерешительности, почувствовать укол стыда. Они изменили всё.

– Не пущу! – Зоряна снова схватила его за рубаху. В её глазах, обычно таких спокойных и мудрых, плескался первобытный материнский ужас. Она знала, что такое война, не из сказок. Она видела её своими глазами. – Ты единственный. Наша надежда, наша старость. Кто подаст нам воды? Кто будет вести хозяйство, когда отец ослабнет?

– Мама, – Яромир накрыл её руку своей широкой ладонью. – Ты сама учила меня не только силе, но и хитрости. Учила смотреть в глаза врагу. Мой враг явился мне во сне ещё до прихода гонца. Это моя битва. Если я не пойду, он найдёт меня здесь.

Он не стал рассказывать всем о волке, но его мать всё поняла. Она знала о его ночных кошмарах, видела его метания. Её рука, державшая его, ослабела. Она посмотрела ему в глаза и увидела в них не мальчишеское упрямство, а твёрдость мужчины, принявшего своё первое и самое важное решение. В её взгляде ужас смешался с горьким пониманием. Она учила его быть воином, и он им стал. Она сама вложила ему в руки этот невидимый меч, и теперь он шёл в бой.

– Смелый шаг, Яромир, – медленно произнёс староста Еремей, кивая. – Достойный шаг. Что ж. Один есть.

Взгляд Яромира скользнул по толпе и наткнулся на глаза Любавы. Она стояла у крыльца своего дома, бледная, как полотно, и прижимала руки к груди. Её губы были плотно сжаты, а в широко раскрытых глазах стояли слёзы. Но она не плакала. Она смотрела на него так, словно весь мир для неё сузился до его фигуры, и в этом взгляде было всё: страх, восхищение, боль и невысказанная мольба.

Решение Яромира переломило ход сбора. Вдохновлённые его примером или устыдившиеся своей нерешительности, вперёд вышли ещё двое. Один – пожилой, но крепкий охотник Остап, вдовец, чьи дети уже выросли и жили своими семьями. Второй – молодой парень Вадим, его ровесник, всегда мечтавший о ратных подвигах.

Оставалось ещё двое. И старосте пришлось готовить жребий для остальных. Но самое тяжёлое уже свершилось. Первый шаг был сделан.

Сварга подошёл к сыну и положил свою тяжёлую руку ему на плечо. Он ничего не сказал. Просто стоял рядом, и в этом молчаливом жесте была и отцовская боль, и гордость, и принятие. Он понял, что его сын сегодня перековал себя. Из послушной заготовки он превратился в клинок с собственной волей. И теперь этот клинок шёл на свою первую закалку. Самую страшную и непредсказуемую.

Глава 13: Слёзы и Обещания

Общий сбор закончился. Имена пяти воинов были названы – трое добровольцев и двое, выбранных слепым жребием. Люди расходились медленно, в гнетущей тишине, обсуждая новость шёпотом. Площадь пустела, унося с собой ощущение общей беды и оставляя каждую семью наедине со своим личным горем или облегчением.

Яромир всё ещё стоял на том же месте, рядом с родителями. Мать молча плакала, отвернувшись, а отец так и держал руку у него на плече, будто боясь, что если отпустит, сын тут же исчезнет. Яромир чувствовал себя опустошённым и одновременно наполненным какой-то новой, гранитной твёрдостью. Решение было принято, мосты сожжены.

Он собирался идти домой, готовиться к разговору, который, он знал, будет самым трудным в его жизни, когда услышал за спиной быстрые, лёгкие шаги. Он обернулся.

Любава.

Она бежала к нему, не обращая внимания ни на кого вокруг. Её лицо было бледным и заплаканным, красивая коса растрепалась, а в глазах плескалось отчаяние. Она остановилась прямо перед ним, тяжело дыша, и на несколько мгновений просто смотрела на него снизу вверх, словно не веря, что всё это происходит наяву.

Его родители тактично отошли на несколько шагов, оставляя их наедине.

– Зачем? – выдохнула она, и её голос сорвался. – Яромир, зачем ты это сделал?

– Так было нужно, Любава, – ответил он просто, хотя сердце его сжалось от вида её слёз.

– Кому нужно? – в её голосе зазвенела горечь. – Князю? Старосте? Им нужны пять человек, любых! Почему именно ты? Ты мог ждать жребия! У тебя были все шансы остаться! Ты… ты ведь не воин! Ты кузнец! Твоё место здесь, у горна!

Слёзы хлынули из её глаз, и она уже не пыталась их сдерживать. Они катились по щекам, оставляя блестящие дорожки.

– Глупый! Ты такой глупый! – шептала она, сжимая кулаки. – Ты думаешь, это игра? Как ваши тренировки с матерью? Это война! Настоящая! Там убивают! Ты хоть понимаешь это?

Она подалась вперёд и ударила его своими маленькими кулачками в широкую грудь. Удары были слабыми, отчаянными, полными бессильной ярости и страха.

– Не уходи… прошу тебя… – её гнев сменился мольбой. Она вцепилась в его рубаху, умоляюще заглядывая ему в глаза. – Пойди к отцу, скажи, что передумал. Пусть возьмут другого! Прошку-мельника, он такой хвастун, пусть и докажет свою смелость! Кого угодно, только не тебя!

Яромир молчал, позволяя ей выплеснуть свою боль. Он осторожно взял её руки в свои, прекращая её удары, и почувствовал, как она дрожит. Её руки были ледяными.

– Я не могу, Любава, – сказал он тихо, но твёрдо. – Если бы я спрятался сегодня, я бы не смог больше смотреть ни в глаза отцу, ни тебе. Я бы перестал уважать себя. И как бы я жил с этим?

– Я не хочу твоего уважения! Я хочу, чтобы ты был жив! – вскрикнула она. – Я…

Она запнулась, не решаясь произнести то, что рвалось из самого сердца. Но её глаза говорили громче любых слов. В них была не просто девичья симпатия или страх за соседа. В них была любовь – отчаянная, испуганная, впервые обнажившая себя перед лицом неминуемой разлуки.

И Яромир, смотревший в эти глаза, всё понял.

– Я вернусь, – сказал он. Это было единственное, что он мог ей обещать.

– Никто не знает этого! – она замотала головой, слёзы снова потекли по её лицу. – Война забирает лучших. Я знаю… я слышала сказки…

– Значит, это будет моя сказка, – он постарался вложить в свой голос всю уверенность, которую мог найти в себе. – Та, в которой герой возвращается. Я сильный, Любава. И мать меня многому научила. Я не дам себя убить.

Он увидел, что его слова не утешают её. Её плечи поникли в отчаянии. Она поняла – он непреклонен. Его решение было твёрдым, как сталь, которую он ковал.

Она молчала, лишь всхлипывала, опустив голову. Яромир не знал, как её утешить. Он никогда не видел столько боли в одном человеке, и от осознания того, что он – причина этой боли, ему самому становилось невыносимо.

– Обещай, – прошептала она наконец, не поднимая головы.

– Что?

– Обещай, что вернёшься, – она подняла на него свои глаза, красные от слёз, но полные последней, отчаянной надежды. – Поклянись мне. Богами, землёй, чем угодно. Просто обещай. Мне нужно будет во что-то верить, когда ты уйдёшь.

Он посмотрел на её заплаканное, родное лицо. И в этот момент война перестала быть для него делом чести или битвой с призрачным волком. Она стала препятствием. Препятствием, которое он должен преодолеть, чтобы вернуться сюда, к ней.

– Я обещаю, Любава, – произнёс он медленно, вкладывая в каждое слово всю свою волю. – Я клянусь тебе огнём моей кузницы и небом над этой землёй. Я вернусь.

Она долго смотрела ему в глаза, словно пытаясь найти в них ложь, но видела лишь твёрдую решимость. Медленно она кивнула, принимая его клятву, как единственное лекарство от своего страха. Это было хрупкое обещание против целой армии, но сейчас это было всё, что у неё было.

Глава 14: Прощальный Платок

Настал день ухода. Неделя сборов пролетела как один миг, наполненный суетой, тихими слезами и тяжёлым, гнетущим ожиданием. Яромир почти не выходил из кузницы. Вместе с отцом они работали, как одержимые, словно пытаясь заглушить грохотом молота тревогу и боль.

Они выковали ему добротный меч – не слишком тяжёлый, но идеально сбалансированный, с лезвием, способным перерубить молодой дубок. Отец, молча и сосредоточенно, вложил в этот клинок всё своё мастерство, всю свою невысказанную отцовскую любовь и страх. Мать починила и подогнала по росту старую кожаную куртку, подбитую изнутри мехом, – всё, что осталось от её воинского прошлого. Она научила его, как правильно наматывать обмотки, чтобы не натереть ноги в долгом походе, и вложила в мешочек с солью и сухарями несколько сушёных целебных трав, способных остановить кровь или снять жар.

Вся деревня собралась у околицы, чтобы проводить пятерых своих воинов. Утро было серым и холодным, будто само небо скорбело вместе с ними. Воздух был полон сдавленных рыданий, коротких напутствий и скрипа телеги, на которой везли скудные припасы для новоиспечённых ратников.

Яромир попрощался с родителями. Мать, вопреки своему воинскому нраву, крепко обняла его, уткнувшись лицом ему в плечо. Её тело сотрясалось от беззвучных рыданий. "Будь не только волком, но и лисой, слышишь?" – прошептала она ему на ухо. – "Живи, сынок. Просто живи". Отец лишь молча стиснул его плечо своей огромной ладонью. В его взгляде Яромир прочитал больше, чем в любых словах: боль, гордость и благословение.

Он уже собирался присоединиться к остальным четверым, ждавшим у дороги, когда увидел её.

Любава стояла в стороне от всех, у старой берёзы. Она не плакала, как другие женщины. Её лицо было бледным и строгим, и она смотрела только на него. Когда их взгляды встретились, она медленно кивнула, призывая его подойти.

Он отделился от толпы и подошёл к ней. Мир вокруг них, со всеми его звуками и слезами, казалось, отступил, создав маленький, тихий островок только для них двоих.

– Я пришла попрощаться, – сказала она тихо, и голос её был ровным, лишённым истерики прошлых дней. В ней появилась новая, хрупкая, но несгибаемая решимость.

– Спасибо, что пришла, – ответил он, не зная, что ещё можно сказать. Слова казались пустыми и бессмысленными перед лицом разлуки.

Она молчала, вглядываясь в его лицо, словно пытаясь запомнить каждую черту: линию скул, выгоревшие на солнце брови, маленькую родинку у виска.

– Ты обещал, – прошептала она, и это был не вопрос, а утверждение.

– И я сдержу слово, – так же тихо ответил он.

Любава медленно разжала кулак. На её ладони лежал маленький, аккуратно сложенный кусочек ткани. Это был тонкий льняной платок, белый, как первый снег. Но не его белизна поразила Яромира. По самому краю платка шла искусная вышивка шёлком – тонкая нить василькового цвета, того самого, что и её глаза, образовывала узор из переплетённых полевых цветов и колосьев. Это была кропотливая, ювелирная работа. И в уголке платка был вышит крошечный знак – молот и пламя. Его знак.

– Это… чтобы у тебя было что-то, что будет напоминать о доме, – сказала она, и её голос впервые дрогнул. – Он не защитит от меча и не остановит стрелу. Но он будет с тобой.

Она взяла его большую, загрубевшую руку и вложила в неё платок. Ткань была прохладной и гладкой на ощупь, пахла травами и… ею.

– А ещё… – она запнулась, собираясь с духом. – Чтобы ты помнил, что тебя здесь ждут.

И тогда она подняла на него свои огромные, полные слёз и любви глаза, и произнесла слова, которые стали его вторым оберегом, возможно, даже более сильным, чем вышитые узоры.

– Я буду тебя ждать, Яромир, – прошептала она. – Сколько бы ни прошло времени. Зима или лето, год или пять. Я буду выходить на эту дорогу и смотреть, не идёшь ли ты. Я буду ждать. Обещаю.

Её обещание было ответом на его клятву. Они обменялись не просто подарком и словами. Они связали свои судьбы невидимой нитью, переброшенной через войну, через расстояние, через саму смерть.

Яромир бережно, словно это было величайшее сокровище, спрятал платок за пазуху, под кожаную куртку, ближе к сердцу. Он чувствовал его лёгкое прикосновение к коже.

– Меня уже зовут, – глухо сказал он, услышав голос Остапа.

Любава кивнула, отступая на шаг. Она не пыталась его обнять или удержать. Она понимала, что прощание и так невыносимо.

– Иди, – прошептала она. – И возвращайся.

Он развернулся и, не оглядываясь, пошёл к своим товарищам. Он не оглядывался, потому что боялся, что если увидит её заплаканное лицо ещё раз, его гранитная решимость даст трещину.

Он шёл по дороге, удаляясь от родной деревни, от кузницы, от родителей. Но на сердце у него лежал маленький, вышитый васильками платок. Прощальный подарок и молчаливая клятва. И он знал, что этот клочок ткани даст ему больше сил, чем любой меч, и согреет в самые лютые морозы лучше любого огня. Потому что теперь у него была причина не просто выжить. У него была причина вернуться.

Глава 15: Материнское Благословение

Накануне ухода, когда последние приготовления были закончены, а тяжёлые мысли заполнили дом густой, гнетущей тишиной, мать подозвала Яромира. Отец, не в силах выносить это молчаливое прощание, ушёл во двор, якобы проверить скотину. Они остались вдвоём в полумраке избы, освещённой лишь неровным светом догорающих в печи углей.

Зоряна сидела на лавке, прямая и строгая, и её лицо в пляшущих отсветах пламени казалось высеченным из камня. Вся её материнская мягкость ушла, спряталась куда-то вглубь. Перед ним сидела воительница, какой она, должно быть, была много лет назад.

– Подойди, сын, – сказала она тихо, и её голос был твёрд, без единой слезинки. Слёзы она выплакала вчера, сегодня было время для дела.

Яромир подошёл и сел напротив.

Мать положила на стол перед ним длинный, узкий свёрток из старой, вытертой кожи. Она медленно, почти ритуально, развернула его. Внутри лежал нож.

Это было не то оружие, которое ковал его отец, – широкое, основательное, созданное для мощного удара. Этот нож был иным. Узкое, хищное лезвие, тёмное от времени, слегка изогнутое, как коготь хищной птицы. Оно было идеально заточено, и даже в слабом свете на его кромке играл холодный, зловещий блик. Рукоять была сделана не из дерева, а из обмотанных тёмной кожей плоских костяных пластин, идеально лежавших в руке. Навершие рукояти было выполнено в виде головы рыси – зверя тихого, хитрого и смертоносного.

Яромир никогда не видел этого ножа. Мать хранила его в самом дальнем углу своего сундука, вместе с вещами из прошлой, дозамужней жизни.

– Меч тебе выковал отец, – произнесла она, не сводя с него своих пронзительных глаз. – Меч – оружие для боя. Он кричит о себе, он виден издалека. Он для воинов. Но война, Яромир, это не только поле битвы.

Она взяла нож в руки, и он стал будто продолжением её ладони. Она держала его не как деревенская женщина, а как человек, который не раз пускал подобное оружие в ход.

– Чаще всего жизнь спасает не тот, кто громче всех кричит, а тот, кто умеет быть тихим. Этот нож – оружие для тени. Он не для того, чтобы рубить доспехи. Он для того, чтобы перерезать верёвку, вскрыть замок, снять часового. Он для того, чтобы нанести один, точный, тихий удар, когда никто не ждёт. Он для того, кто хочет выжить.

Она протянула нож ему, рукоятью вперёд. Яромир осторожно взял его. Оружие было удивительно лёгким, но идеально сбалансированным. Он почувствовал, как холод металла передаётся его коже, и в этом холоде была заключена смертоносная эффективность.

– Это был мой нож, – сказала она. – Он служил мне верой и правдой в те времена, о которых я не люблю рассказывать. Он спас мне жизнь трижды. Теперь пусть он послужит тебе. Носи его в сапоге или под левой рукой, под курткой. И никогда не показывай без крайней нужды. Пусть все думают, что у тебя есть только меч. Твоё главное оружие – то, о котором враг не знает.

Яромир молча кивнул, пряча нож в специально пришитые матерью кожаные ножны.

Она наклонилась к нему, и её голос стал ещё тише, превратившись в напряжённый шёпот, предназначенный только для его ушей.

– А теперь слушай меня внимательно. Я учила тебя драться, но теперь я скажу тебе самое главное. Забудь всё, чему учат воеводы. Забудь о славе, о подвигах и честном бое. Это сказки для князей. Твоя задача – одна. Вернуться. Живым.

Она вцепилась пальцами в его плечи, заглядывая ему в самую душу.

– Если можешь убежать – беги. Если можешь спрятаться – прячься. Если можешь ударить в спину, чтобы не получить удар в грудь, – ударь и не думай. Не лезь в самую гущу. Держись с краю. В бою всегда смотри по сторонам, а не только на того, кто перед тобой. Смерть приходит сбоку. Никогда не спи на земле, всегда ищи укрытие, даже если это простая канава. Не доверяй никому, кто обещает лёгкую добычу или говорит сладкие речи. Не пей из чужой фляги. И всегда, слышишь, всегда помни: на поле боя нет героев. Есть только живые и мёртвые. Твоё дело – быть среди первых.