Пелена Мары

Alex Coder

Пелена Мары

Глава 1: Песнь Молота

Душное, плотное марево кузницы было его стихией, его колыбелью и его полем боя. Для Яромира мир начинался и заканчивался здесь, в полумраке бревенчатого сруба, где воздух был густым от запаха раскалённого железа, горелого угля и едкого мужского пота. С самого детства он засыпал не под колыбельную матери, а под ритмичный, завораживающий грохот – песнь отцовского молота, бьющего по наковальне. Теперь эта песнь стала и его собственной.

Солнце едва перевалило за полдень, но внутри кузницы царил вечный сумрак, пронзаемый лишь яростным, слепящим светом из горна. Огонь в нём дышал, как живой зверь, пожирая уголь и выдыхая волны такого жара, что воздух, казалось, плавился и дрожал. Яромир, обнажённый до пояса, стоял у наковальни. Его молодое, но уже могучее тело было покрыто сажей и блестящими ручейками пота. Каждый мускул на его спине и руках перекатывался тугими узлами, сплетёнными из жил и лет тяжёлого труда. Длинные, выгоревшие на солнце русые волосы были стянуты на затылке кожаным ремешком, но несколько мокрых прядей всё равно прилипли ко лбу и вискам.

В клещах он держал пылающий оранжевым светом кусок стали – заготовку для боевой секиры.

– Ещё! – рявкнул его отец, Сварга.

Голос отца был подобен скрежету металла о камень – хриплый, сильный, не терпящий возражений. Сварга, чьи виски уже посеребрила седина, а лицо избороздили глубокие морщины, был шире сына в плечах, словно вросший в землю древний дуб. Он орудовал большим кузнечным молотом, задавая ритм.

Яромир рванул мех горна. Тот вздохнул с натужным рёвом, и пламя взметнулось вверх, жадно облизывая металл, доводя его до нужной температуры, когда железо становится податливым, как глина в руках гончара.

– Давай! – снова прорычал Сварга.

Яромир выхватил клещи из огня и одним плавным, отточенным движением положил заготовку на наковальню. И тут же началась их музыка.

БУМ! – тяжёлый молот Сварги опустился на сталь, выбивая сноп ослепительных искр, похожих на рой огненных насекомых. Он задавал основу, бил сильно и мощно, осаживая металл.

Дзинь! – и тут же, в короткий промежуток, вступал Яромир. Его молот был меньше, но удары – быстрее, точнее. Он формировал лезвие, оттягивал обух, придавал будущей секире смертоносную форму.

Это был танец огня, силы и точности. Они не сговаривались, не обменивались взглядами. Они чувствовали друг друга, чувствовали металл под своими молотами. Песнь гремела под тёмным потолком кузницы: тяжёлый припев отца и звонкий, частый запев сына. Каждый удар Яромира был выверен. Он знал, с какой силой ударить, под каким углом, чтобы металл покорился, а не треснул от напряжения. Он видел, как под его руками грубый кусок железа обретает душу, превращаясь из безжизненной руды в оружие, способное забрать или защитить жизнь. Это было ремесло богов, и он, сын кузнеца, был его жрецом.

– Хватит! В воду! – скомандовал отец, отступая от наковальни и тяжело дыша.

Яромир схватил клещи и погрузил раскалённое добела лезвие в огромную дубовую кадку с водой. Кузницу наполнил оглушительный, яростный шип. Густые клубы пара взвились к потолку, на мгновение скрыв всё вокруг в молочном тумане. Это был крик новорождённого оружия, момент закалки, когда мягкое становится твёрдым, а податливое – несгибаемым.

Он вытащил секиру. Металл из огненно-оранжевого стал иссиня-чёрным. Яромир с удовлетворением осмотрел свою работу. Идеально ровное лезвие, правильный изгиб, крепкий обух. Он провёл по ещё тёплой поверхности подушечкой большого пальца, чувствуя гладкую, смертоносную мощь, заключённую в этом куске железа.

– Добро, – скупо бросил Сварга, и для Яромира эта короткая похвала была дороже любой награды. – На сегодня всё. Ступай, омойся.

Яромир кивнул. Он положил секиру остывать и вышел из кузницы наружу. Яркий дневной свет на миг ослепил его. Он зажмурился, вдыхая свежий воздух, пахнущий нагретой солнцем травой, дымом из очагов и далёким ароматом соснового бора. Мир за пределами кузницы был другим – живым, зелёным, полным звуков. Жужжали пчёлы, где-то вдалеке мычала корова, слышался смех играющих у реки детей.

Он подошёл к колодцу, зачерпнул ледяной воды и с наслаждением вылил себе на голову. Вода смывала сажу и пот, стекая по груди и плечам чёрными ручьями. Он фыркал, отряхивался, чувствуя, как уходит усталость и напряжение, как тело, ещё недавно бывшее единым целым с молотом и наковальней, снова становится его собственным.

Поймав своё отражение в тёмной воде ведра, он увидел парня с ясными серыми глазами, в которых ещё плясали отблески кузнечного горна. Сильного. Умелого. Сына своего отца. Но иногда, в такие вот тихие моменты, ему казалось, что в глубине этих глаз прячется что-то ещё. Какая-то тень, смутное предчувствие, что песнь его молота – это лишь начало совсем другой, куда более громкой и опасной песни.

Краем глаза он уловил движение у соседского плетня. Мелькнул край яркого сарафана и тут же скрылся за плетёной изгородью. Яромир усмехнулся про себя. Любава. Дочь старосты. Снова смотрит. Он сделал вид, что ничего не заметил, и, зачерпнув ещё одно ведро, направился к дому, чувствуя на своей мокрой спине её пристальный, любопытный взгляд. Жизнь была простой, тяжёлой и понятной. И ему это нравилось. Он ещё не знал, как скоро всё это изменится.

Глава 2: Уроки Матери

Если кузница была царством его отца, то небольшой, утоптанный до плотности камня пятачок земли за домом, скрытый от любопытных глаз густыми зарослями смородины и старой яблоней, был вотчиной его матери. Здесь не было огня и грохота. Здесь царили тишина, стремительное движение и свист рассекаемого воздуха.

Его мать, Зоряна, не походила на других деревенских женщин. В ней не было их дородности и плавной, размеренной стати. Она была жилистой и гибкой, как ивовый прут, который можно согнуть до земли, но который никогда не сломается. Её руки, хоть и привыкшие к домашней работе, сохранили на ладонях твёрдые мозоли совсем иного рода – те, что оставляет рукоять меча, а не ухват для горшка. В её серых, как у сына, глазах таилась такая глубина и зоркость, что порой Яромиру казалось, будто она видит не его самого, а его намерения ещё до того, как они успевали оформиться в мысль.

Она ждала его, оперевшись плечом о ствол яблони. В руках у неё были две крепкие, гладко оструганные палки из ясеня, имитирующие короткие мечи. Увидев сына, она молча бросила ему одну.

– Дыхание восстановил? – её голос был негромким, но чистым и твёрдым, как сталь, которую закаливал её муж. – Хорошо. Отцовский молот учит тебя силе. Но сила – это бык. Упрямый и предсказуемый. И любой толковый охотник знает, как завести быка в яму.

Яромир усмехнулся, перехватывая деревянный меч. После целого дня в кузнице мышцы гудели приятной усталостью, но были полны мощи. Эта разминка с матерью казалась ему игрой, способом выпустить пар. Он встал в стойку, как она его учила, и почувствовал знакомый прилив уверенности. Он был выше её на голову и вдвое шире в плечах. Он был сильнее.

– Я готов, – сказал он, предвкушая поединок.

Зоряна кивнула, и в её глазах мелькнула едва заметная, хитрая искорка. Она не стала ждать. Одним текучим движением она шагнула вперёд. Яромир выставил свой «меч», готовясь принять её удар на блок и отбросить её своей мощью.

Но удара не последовало.

В последнее мгновение она резко ушла в сторону, её движение было неуловимым, как тень рыси. Его палка со свистом пронзила пустоту, увлекая его вперёд по инерции. Пока он восстанавливал равновесие, её нога, обутая в мягкий кожаный поршень, нашла подколенный сгиб его опорной ноги. Земля качнулась. Не успел он охнуть, как деревянное острие её меча уже упиралось ему в горло, а сама она стояла над ним, спокойная и неподвижная.

Поединок не продлился и пяти ударов сердца.

– Твоя сила – твоя же яма, – ровно произнесла она, убирая палку. – Ты бросаешься на врага, как на раскалённую болванку. Но враг – не железо. Он двигается. Он думает. Он обманывает.

Яромир поднялся, отряхиваясь и чувствуя, как горят уши от стыда. Он не был рассержен, скорее, сбит с толку. Как она это сделала? Он даже не успел понять.

– Вставай, – приказала мать. – Снова. И на этот раз забудь, что ты – молот. Представь, что ты – вода. Молот бьёт в одно место. А вода находит путь повсюду. Она просачивается в малейшие щели. Не пытайся проломить защиту. Обойди её.

Они начали снова. Теперь Яромир был осторожнее. Он не спешил атаковать, выжидая её движения. Он старался думать, предугадывать. Вот она делает обманный выпад влево – он не дёргается. Делает шаг вперёд – он отступает, сохраняя дистанцию. Бой затянулся. Деревянные мечи несколько раз столкнулись с сухим, щелкающим звуком.

– Лучше, – одобрила Зоряна, не сбавляя темпа. – Но ты всё ещё смотришь на моё оружие. Глупец! Оружие – лишь продолжение руки. Смотри в глаза. Глаза не лгут. Или лгут, если боец искусен. Учись читать эту ложь.

Она заговорила его, отвлекая. Её слова были таким же оружием, как и палка в руках. И пока он пытался вглядеться в её лицо, её ноги пришли в движение. Серия быстрых, коротких шагов – и вот она уже не перед ним, а сбоку. Её меч скользнул по его руке, оставив на коже красный, саднящий след. Он развернулся, но снова опоздал – лёгкий удар пришёлся по затылку. Голова загудела.

Он отскочил, тяжело дыша. Он проиграл снова. Но на этот раз он видел, как проиграл. Она заставила его мозг работать в двух направлениях сразу – следить за её телом и слушать её слова, и он не справился.

– Бой выигрывают не в день битвы, а задолго до неё. Умом, – сказала она, опуская палку и давая ему передышку. – Настоящий воин всегда ищет преимущество. Ветер дует в спину? Хорошо, пыль будет слепить врага, а не тебя. Солнце низко? Встань так, чтобы оно светило ему в глаза. Под ногами грязь и камни? Заставь его поскользнуться. Используй всё. Победить должен не самый сильный, а самый хитрый. Волк силён, но и он попадает в капканы, которые ставит ему лисица. Будь и волком, и лисицей.

Она подошла и взъерошила его мокрые от пота волосы. В её жесте была материнская нежность, такая редкая во время их тренировок.

– Твой отец дал тебе тело из железа. Это великий дар. Но я должна дать тебе разум из дамасской стали – гибкий, острый и многослойный. Ибо настанет день, когда одного железа будет мало.

Яромир молча кивнул, переводя дыхание. Боль от ударов быстро проходила, но урок оставался. Он посмотрел на свои руки – большие, сильные, способные укротить металл. А потом на мать – её изящную фигуру, в которой таилась смертоносная грация.

И он понял. Сила дробит. Но хитрость побеждает.

Сегодня он снова проиграл ей, но впервые почувствовал, что чему-то научился. Чему-то, что нельзя было выковать в огне горна.

Глава 3: Тень за Плетнём

За домом кузнеца, где двор переходил в небольшой сад, а сад упирался в плетёную изгородь, соседствующую с подворьем старосты, время, казалось, замедляло свой бег. Здесь пахло мятой, ромашкой и нагретыми на солнце яблоками. Густые, переплетённые ветви орешника и старые кусты крыжовника создавали плотную зелёную стену, идеальное укрытие для той, кто хотел видеть, оставаясь невидимым.

Любава затаила дыхание, припав щекой к шершавым, тёплым прутьям плетня. Сквозь небольшую щель, проделанную ею давно и бережно, открывался вид на утоптанную поляну – арену, где происходило волшебство. Её сердце билось так сильно, что стук отдавался в ушах, заглушая жужжание пчёл и шёпот листвы.

Для неё Яромир был явлением двойственной природы. Одним она любовалась днём, когда тот, могучий и яростный, стоял у наковальни, и мускулы ходили под его кожей, а пот блестел, словно его тело было выковано из того же металла, что он укрощал. Это был Яромир-богатырь из сказок, которые ей рассказывала нянька, образ силы, простой и осязаемой.

Но был и другой Яромир. Тот, что появлялся здесь, на закате, под пристальным взглядом своей странной матери. Этот Яромир был другим: быстрым, сосредоточенным, но при этом… уязвимым. И именно этот Яромир завораживал её до дрожи.

Она видела, как он только что проиграл. Видела, как легко и стремительно его мать, Зоряна, обошла его, поставив на колени. Любава закусила губу. В этот момент она ощутила укол сочувствия к нему, смешанный с восхищением его матерью. Какая женщина! Ни одна в деревне не могла бы так. Все только и шептались за спиной Зоряны, что она "нездешняя", "волчица", пришлая с воинами, которые когда-то проходили через их края.

Но потом Яромир поднялся. Его лицо было серьёзным, в серых глазах, которые она так любила, плескалось упрямство. И бой начался снова. Любава перестала дышать. Она следила за каждым их движением, за каждым выпадом и уклонением. Деревянные палки сталкивались с сухим треском, а её воображение уже рисовало блеск настоящих мечей, звенья кольчуги и суровые лица воинов в бою.

Ей нравилось, как он двигается. В нём не было той медвежьей неуклюжести, что присуща многим деревенским парням-силачам. Его мощь была плавной, текучей, как у речного потока. Даже проигрывая, он был прекрасен в своей борьбе. Каждая натянутая мышца, каждая капля пота, катящаяся по виску, каждая напряжённая складка у бровей – всё это она впитывала глазами, запоминала, хранила в самом сокровенном уголке своей девичьей души.

Её подруги вздыхали по сыну мельника, за его белозубую улыбку, или по сыну бортника, за его весёлый нрав и сладкие гостинцы. Они не понимали Любаву. Не понимали, что она нашла в этом угрюмом, вечно чумазом сыне кузнеца, который редко говорил и почти никогда не улыбался.

А она и не могла им объяснить. Как объяснить, что когда она видит его, ей кажется, будто он сделан из чего-то более настоящего, чем все остальные? Как рассказать, что стук его молота для неё слаще любой песни, что в его молчании больше смысла, чем в болтовне десятка других парней? Он был как камень-кремень: невзрачный с виду, но если ударить – высечешь огонь.

Заметив, что бой закончился и Зоряна что-то говорит сыну, Любава отпрянула от щели. Её щёки горели. Она провела пальцами по тёмно-русой косе, переброшенной через плечо, поправила выбившиеся пряди. Сердце всё ещё колотилось. Она знала, что это неправильно – подглядывать. Её мать, строгая и властная жена старосты, пришла бы в ужас, узнай она об увлечении дочери. Ей прочили в женихи кого-то знатного, ровню себе, сына другого старосты или зажиточного купца из города. А сын кузнеца… это было немыслимо.

Но мыслям не прикажешь, как и сердцу.

Она рискнула и заглянула ещё раз. Яромир стоял к ней спиной, а Зоряна взъерошила ему волосы. В этом простом, материнском жесте было столько тепла, что у Любавы на мгновение перехватило дыхание. Она увидела не просто сильного парня, а сына, которого любит мать. И это сделало его ещё ближе, ещё желаннее.

Внезапно Яромир начал поворачиваться.

Любава пискнула и отскочила от плетня, присев на корточки за самым густым кустом крыжовника. Сердце пропустило удар и забилось где-то в горле. Заметил! Он заметил!

Она сидела не шевелясь, боясь даже вздохнуть. Минуты тянулись, как часы. Но шагов не было слышно. Никто не подошёл к изгороди. Осторожно, как мышка, она снова приподнялась.

Яромир уже уходил к дому, унося вёдра с водой. Он не смотрел в её сторону.

Она выдохнула с облегчением, но чувство неловкости осталось. Она – дочь старосты, первая красавица деревни, как говорили заезжие торговцы. И она прячется в кустах, чтобы тайком поглядеть на парня, который, возможно, даже не знает, как сильно бьётся её сердце, когда он рядом.

Любава ещё раз бросила взгляд на опустевшую поляну. Тень от яблони уже вытянулась, касаясь дома. Вечер опускался на деревню. Ей нужно было идти, пока её не хватились. Она поправила свой лучший сарафан, синий, с вышитыми по подолу васильками, и, стараясь не шуметь, проскользнула обратно к своему двору.

Но образ Яромира, с мокрыми волосами, напряжёнными мускулами и серьёзным взглядом, она унесла с собой. И знала, что завтра, когда вечерние тени снова начнут удлиняться, она вернётся к своему тайному окошку в чужой мир. Потому что эта тень за плетнём уже давно стала частью её самой.

Глава 4: Разговор у Реки

Тренировка с матерью выжала из него последние силы, но оставила приятное чувство опустошенности, когда каждый мускул ноет, а голова ясна как никогда. Ополоснувшись у колодца, Яромир решил сходить к реке. Вечерняя прохлада манила, хотелось смыть с себя не только дневную грязь, но и горечь очередного поражения, пусть и учебного.

Река лениво катила свои тёмные воды у самой околицы. Пологий берег был усыпан гладкой галькой и порос мягкой травой, а старые плакучие ивы склоняли свои ветви до самой воды, создавая уютные, уединённые заводи. Детские крики уже смолкли, женщины с коромыслами разошлись по домам. В это время у реки было тихо и безлюдно. Почти.

Он заметил её издалека. Силуэт девушки в синем сарафане на фоне темнеющей воды был так ярок, что не увидеть его было невозможно. Любава сидела на большом плоском валуне у самой кромки воды, подобрав под себя ноги, и, казалось, была погружена в свои мысли, водя пальцем по гладкой поверхности камня.

Сердце Яромира стукнуло чуть сильнее обычного. Он видел её и раньше – на праздниках, у колодца, мельком во дворе. Знал, что она дочь старосты, и поэтому держался от неё так же далеко, как от княжеских гридней. Они были из разных миров: она – знатная, ухоженная, недосягаемая; он – простой ремесленник, вечно пахнущий дымом и железом.

И всё же он знал, что она за ним наблюдает. Он не был слепым. Боковым зрением, обострённым тренировками матери, он не раз ловил её тень за плетнём. Он делал вид, что не замечает, не зная, как на это реагировать. А сейчас она была здесь, одна. И отступать было поздно – она уже подняла голову и увидела его.

На её щеках вспыхнул лёгкий румянец. Она явно не ожидала его здесь увидеть и растерялась. Любава хотела было встать и уйти, но что-то удержало её на месте.

Яромир подошёл ближе. Неловкость повисла в вечернем воздухе, густая, как туман. Он, привыкший говорить с металлом языком молота, совершенно не умел говорить с девушками. Особенно с такими, как она.

– Добрый вечер, – проговорил он наконец. Его голос, привыкший к грохоту кузни, прозвучал неожиданно хрипло и тихо.

– Добрый, – её голос был похож на звон маленького серебряного колокольчика. Она потупила взгляд, теребя в руках край своего длинного рукава.

Он остановился в нескольких шагах от неё, не зная, что делать дальше. Уйти? Это было бы грубо. Остаться? Но о чём говорить? Он опустил взгляд на её босые ноги. Они были маленькие и изящные, в отличие от его широких, мозолистых ступней.

– Вода сегодня тёплая, – сказала она вдруг, нарушив затянувшуюся паузу.

– Да, – кивнул Яромир, благодарный за то, что она нашла тему для разговора. – После горна любая вода – что ледяная.

Она улыбнулась, и уголки её губ робко дрогнули. Яромир впервые увидел её улыбку так близко. От неё на душе стало неожиданно тепло, будто кто-то раздул внутри маленький уголёк.

– Тяжёлый был день? – спросила она, осмелев.

Он усмехнулся, пожав плечами. – Обычный. Секиру ковали для воеводы. Отец говорит, добрая сталь вышла.

– Я слышу, – сказала она, и её глаза блеснули. – Всегда слышу, когда вы работаете. Звук долетает даже до нашего крыльца. Будто кто-то огромный отбивает ритм.

От её слов ему стало не по себе. Она слушает… значит, она думает о нём. Эта мысль была одновременно и пугающей, и пьянящей.

– Это просто работа, – пробормотал он, чувствуя, как краснеют уши.

– Это не просто работа, – возразила она мягко. – Это искусство. Вы из мёртвого камня создаёте живые вещи. Это… волшебство.

Яромир поднял на неё глаза. Волшебство? Никто и никогда не называл его труд волшебством. Грубая сила, ремесло, упрямство – да. Но не волшебство. В её взгляде он не увидел ни капли лести, только искреннее, почти детское восхищение. И ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы она продолжала так на него смотреть.

– Я… я видел, как ты вышиваешь, – вдруг сказал он, сам удивившись своей смелости. Он вспомнил, как однажды, проходя мимо дома старосты, увидел её сидящей на завалинке с пяльцами. – Твои узоры… они тоже как живые. Особенно кони.

Теперь настала её очередь краснеть. Она так смутилась, что спрятала лицо в ладонях.

– Это баловство, – прошептала она.

– Нет, – твёрдо сказал он, и эта твёрдость была знакома ему, она пришла оттуда, из кузницы. – Это не баловство. Создавать красоту – это не баловство.

Она убрала руки от лица и посмотрела на него с удивлением и благодарностью. Их взгляды встретились, и в наступившей тишине они вдруг услышали не только плеск реки и стрекот кузнечиков, но и биение собственных сердец. Неловкость никуда не исчезла, но теперь под ней появилось что-то ещё – хрупкое, едва уловимое чувство взаимопонимания. Они оба были творцами в своём мире, и это их роднило.

– Скоро темнеть будет. Мне пора, – наконец прошептала Любава, поднимаясь с камня.

– Да. Мне тоже, – кивнул Яромир.

Она пошла по тропинке в сторону деревни. Он остался стоять, провожая её взглядом. У самой ивы она обернулась.

– Яромир, – тихо позвала она.

– Да?

– Береги руки, – сказала она и, смутившись ещё больше, быстро скрылась за деревьями.

Он остался один. "Береги руки"… Простая, незамысловатая фраза. Но почему-то эти слова согрели его сильнее, чем жар самого горна. Он опустился на тот самый камень, на котором она сидела. Он был ещё тёплым. Яромир посмотрел на свои ладони – широкие, в шрамах, саже и мозолях. И впервые в жизни подумал, что эти грубые руки кузнеца способны не только на то, чтобы ковать смертоносную сталь.

Глава 5: Вечерние Сказания

Когда последние лучи солнца утонули за лесом, и на деревню опустились густые, пахнущие росой и дымом сумерки, началось священное время сказаний. В центре деревни, на вытоптанной площадке, где днём шумел небольшой торг, а по праздникам водили хороводы, уже жарко пылал большой костёр. Его живые, оранжевые языки рвались в тёмно-синее небо, выхватывая из мрака кружок света, в котором собрались жители.

Женщины постарше сидели на принесённых из домов лавках, занимаясь неспешной вечерней работой – прядением или починкой одежды. Мужики стояли чуть поодаль, оперевшись на заборы, и вели тихие разговоры о предстоящей жатве и капризах погоды. Но всё их внимание, как и внимание окруживших костёр детей, было приковано к одному человеку.

Дед Михей, самый старый житель деревни, сидел на почётном месте, на гладком сосновом обрубке. Его лицо, похожее на печёное яблоко, было испещрено такой густой сетью морщин, что казалось, будто на нём начертана карта всей его долгой жизни. Он набил свою короткую глиняную трубку, раскурил её от поднесённого мальчишкой уголька и, выпустив облако душистого дыма, начал говорить. Его голос был скрипучим, как несмазанная телега, но в вечерней тишине он завораживал.

Яромир пришёл одним из последних. Он не сел к детям, но и не присоединился к мужикам. Он нашёл себе место в полутени, прислонившись плечом к колесу брошенной телеги. После разговора с Любавой на душе у него было светло и немного тревожно. Он заметил её – она сидела рядом со своей матерью, и в свете костра её тёмная коса блестела, как шёлк.

– Лес, детки, он не просто деревья да трава, – начал Михей, и все разговоры тут же стихли. – Лес живой. У него есть хозяин. Леший. Он не злой и не добрый, он – какой есть. Нрава переменчивого. Заплутавшего может вывести на тропинку, а может и завести в такую чащу, в такое болото, что и костей не соберёшь.

Дети придвинулись поближе друг к другу, их глаза стали круглыми и блестящими.

– А как узнать его, дедушка? – пискнул чей-то тоненький голосок.

– А никак, – усмехнулся Михей, показав беззубые дёсны. – Он оборотень. Может и пнём прикинуться, и зверем обернуться, и даже голосом твоего батьки позвать из-за деревьев. Главное правило запомните: коль в лесу заблудились, одёжу наизнанку выверните. Лешего это с толку сбивает, путает. А ещё лучше – без дела за Кривую Сосну не ходить. Там его владения.

Яромир слушал вполуха. Про Лешего он слышал сотни раз. Обычные деревенские страшилки, чтобы молодёжь не шастала по лесу по ночам. Он больше смотрел на то, как пламя играет на лицах слушателей, как оно заставляет тени плясать безумный танец на стенах домов, превращая знакомую деревню в нечто таинственное и чужое.

– А что на болотах, то гиблое дело, – продолжал старик, и его голос стал ниже и глуше. – Там Болотник сидит. Вот тот уже не шутит. Тот не путает, тот губит. Схватит за ногу и утянет в трясину. И никто не услышит крика твоего, лишь пузыри по воде пойдут… А ночью, в лунные ночи, на берегах рек и озёр русалки выходят. Косы расчёсывают гребнем из рыбьей кости и поют так сладко, что у любого парня голова кругом пойдёт. Заманят в воду, защекочут до смерти и утащат на дно…