Пелена Мары

Несколько девушек, включая Любаву, испуганно переглянулись. Яромир поймал её взгляд на одно короткое мгновение. В её глазах он увидел не только страх, но и любопытство.

– Но это всё нечисть явная, – Михей замолчал, снова затягиваясь трубкой. Дым окутал его голову, делая его похожим на старого лесного духа. – Её увидать можно, услыхать. А есть те, кто рядом с нами живёт, в тени. В каждом доме – свой Домовой. Обидишь его – начнёт проказить, посуду бить, вещи прятать. А будешь с ним в ладу, молочка в блюдечке на ночь оставишь – он и от пожара дом убережёт, и за скотиной присмотрит.

Это всё было знакомо. Но потом старик сказал то, что заставило Яромира насторожиться.

– А есть и другие. Безымянные. Те, что живут в пограничье. Между светом и тьмой, между явью и навью. Они невидимы для большинства, но они есть. Проскользнёт тень краем глаза – а ты думаешь, показалось. Скрипнет половица в пустом доме – а ты думаешь, от старости. Ветер вздохнёт за спиной… а ветра-то и нет. Они здесь, среди нас. Они смотрят. Они ждут.

При этих словах по спине Яромира пробежал холод. Он вдруг отчётливо вспомнил те странные моменты в кузнице, когда от усталости плыло в глазах. Тени, которые, казалось, двигались сами по себе. Неясные силуэты на периферии зрения, которые исчезали, стоило ему повернуть голову. Он всегда списывал это на игру света и тени от горна, на усталость. Но что, если?.. Что, если он видел их?

Эта мысль была настолько странной и дикой, что он тут же отогнал её. Чушь. Сказания старого деда совсем затуманили ему голову. Он крепче сжал руки, чувствуя под пальцами привычную твёрдость дерева телеги. Он был кузнец. Он верил в то, что можно потрогать, в то, по чему можно ударить молотом.

Костёр начал угасать. Дед Михей закончил свои рассказы, и люди стали расходиться по домам, унося с собой частичку древнего, суеверного страха. Деревня погрузилась в тишину, нарушаемую лишь треском догорающих углей.

Яромир побрёл к своему дому. Но теперь привычная тропинка казалась иной. Тени между домами выглядели глубже. Шорох листьев в саду заставлял вздрагивать. Слова старика про "безымянных" застряли в голове, как заноза. И впервые в жизни, идя по знакомой до боли тропинке, Яромир почувствовал себя не просто жителем, а тем, за кем, возможно, наблюдают невидимые глаза из мира, что лежит совсем рядом, в одном шаге от его собственного.

Глава 6: Сон о Волке

Ночь опустилась на деревню, укутав дома в тишину и прохладу. Яромир спал тяжело, как всегда после дня, полного труда и физического напряжения. Он лежал на своём сеннике на чердаке, и сквозь щели в досках крыши на него падали тонкие серебряные лучи лунного света. Воздух пах сеном, сухими травами и далёким дымом остывающих очагов. Сон пришёл быстро, но был он неспокойным, рваным, словно сотканным из теней и тревоги.

И в какой-то момент он перестал быть просто сном.

Он стоял посреди леса. Но это был не его родной, знакомый до последнего оврага бор. Деревья здесь были неправильными: голые, чёрные, скрюченные, их ветви тянулись к свинцовому небу, как костлявые пальцы утопающих. Под ногами хрустел снег, хотя Яромир точно помнил, что на дворе стоит тёплый летний месяц. Воздух был морозным, неподвижным и мёртвым, в нём не было ни единого звука – ни стрекота сверчков, ни уханья совы. Лишь гнетущая, абсолютная тишина.

Мир был раскрашен только в два цвета: иссиня-чёрный и серебристо-серый от света огромной, неестественно яркой луны.

Страх подступил к горлу холодной, тошнотворной волной. Он хотел крикнуть, позвать на помощь, но из горла не вырвалось ни звука. Его ноги словно вросли в мёрзлую землю.

И тогда из-за частокола чёрных стволов появился он.

Сначала это была лишь тень, темнее прочих теней. Потом она обрела форму. Волк. Огромный, размером с молодого телёнка, он вышел на заснеженную поляну. Его иссиня-чёрная шерсть, казалось, не отражала, а поглощала лунный свет. Он двигался с плавной, текучей грацией, которая совершенно не вязалась с его чудовищными размерами. Каждый его шаг был преисполнен уверенности и силы.

Но самым страшным были его глаза. Они не горели звериной желтизной или зеленью. Они были цвета замёрзшего угля, и в их глубине таился не животный инстинкт, а холодная, осмысленная воля. Этот взгляд не был взглядом зверя. Это был взгляд вождя, полководца, короля. Взгляд того, кто ведёт за собой.

Яромир застыл, не в силах отвести глаз. Волк остановился посреди поляны и посмотрел прямо на него. Не просто посмотрел – он увидел. Взгляд, который, казалось, пронзал его насквозь, видя не просто парня, а его суть, его страхи, его будущее. В этом взгляде не было ярости, только ледяное спокойствие и непоколебимая цель.

А потом за его спиной из лесной тьмы начали появляться другие. Один. Второй. Десяток. Сотня. Скоро вся опушка заполнилась волками. Их были сотни, а может, и тысячи. Они были меньше своего вожака, но каждый был крупнее обычного лесного хищника. Их глаза горели голодным, чужим огнём, и двигались они бесшумно, как тени, вытекающие из-под земли. Вся стая стояла в идеальном порядке, ожидая команды.

И команда последовала.

Огромный чёрный волк поднял голову к луне и открыл пасть. Но воя не было. Вместо этого Яромир почувствовал его у себя в голове – беззвучный, всепроникающий приказ, от которого застыла кровь в жилах. Это был зов к походу. К войне. К охоте.

И вся эта бесчисленная серая армия пришла в движение. Единым потоком, рекой из клыков и меха, они хлынули вперёд, огибая поляну, на которой стоял оцепеневший Яромир. Они не обращали на него внимания, их взоры были устремлены вперёд, ведомые невидимой волей своего предводителя. Они текли мимо, и от их близости веяло могильным холодом и запахом сырой земли.

Они шли на восток. Туда, где за пределами этого мёртвого леса спала его деревня, его мир.

Когда последний волк из стаи скрылся за деревьями, чёрный вожак, стоявший всё это время неподвижно, медленно повернул голову и ещё раз посмотрел на Яромира. В его тёмных глазах мелькнуло что-то похожее на усмешку. Холодное обещание встречи. А затем он растворился во тьме, последовав за своим войском.

Яромир резко сел на своём сеннике, хватая ртом воздух. Сердце колотилось в груди, как отцовский молот по наковальне, а по спине струился холодный пот. На чердаке было тихо, пахло сеном, а сквозь щели в крыше светила та же спокойная, настоящая луна.

Но ужас сна не отпускал. Он не ощущался как обычный ночной кошмар, порождение усталости или съеденного на ночь лишнего куска хлеба. Он был слишком ярким. Слишком… реальным. Образ огромного чёрного волка и его умные, холодные глаза стояли перед ним так отчётливо, словно он всё ещё был там, в том мёртвом лесу.

Он вспомнил вечерние сказания деда Мирона. О духах, о знамениях, о тьме, что всегда бродит на границе мира людей. До этого вечера всё это было для него лишь сказками, которыми пугают детей. Но сейчас…

Сейчас Яромир понял, что впервые в жизни по-настоящему боится. Боится невидимого врага, идущего во тьме. И это был страх, от которого не защитит ни один выкованный им меч.

Глава 7: Отцовский Совет

Утро встретило Яромира серой усталостью. Образы тревожного сна цеплялись за края его сознания, как репейник, не давая полностью проснуться и в то же время не позволяя забыться. Он почти не говорил за скудным завтраком, и мать, Зоряна, несколько раз бросала на него быстрые, встревоженные взгляды, но вопросов не задавала. Она знала, что есть раны, которые лучше не трогать, пока человек сам не будет готов их показать.

В кузнице тяжёлый, знакомый воздух не принёс обычного облегчения. Сегодня он казался удушливым. Яромир машинально раздул огонь в горне, подбросил угля. Его движения были верными, выученными годами, но в них не было души.

Отец, Сварга, заметил это сразу. Он был мастером своего дела, а мастер чувствует не только металл, но и своего молотобойца. Он видел, что взгляд сына пуст, а плечи опущены, будто он всю ночь таскал камни, а не спал.

– Лемех для сохи Воропая, – коротко бросил Сварга, вытаскивая из груды заготовок плоский кусок кричного железа. – Работа простая. Разогреемся.

Это была рутина. Тысячи таких лемехов прошли через их руки. Здесь не требовалось особого искусства, только сила, ритм и точность. Но именно сегодня ритм и покинул Яромира.

Он встал у наковальни, взял в руки свой молот. Отец задал темп – тяжёлый, размеренный, уверенный. БУМ! Яромиру нужно было лишь подхватить, ударить следом. Дзинь!

Но его удар пришёлся на долю мгновения позже. Вместо того чтобы правильно оттянуть металл, он лишь оставил на нём уродливую вмятину. Сварга промолчал, выровнял заготовку своим следующим ударом. Снова. БУМ! Яромир сосредоточился, вложил всю силу, но его мысли были далеко, в заснеженном лесу, под взглядом огромного волка. Его молот ударил не под тем углом, соскользнув и выбив сноп искр.

Сварга снова исправил его оплошность. Он не кричал, не ругался. Он просто работал, давая сыну шанс войти в колею. Но после третьего неверного удара, когда молот Яромира со звоном ударил мимо раскалённого железа по самой наковальне, нарушив всю песню кузни оглушительным, фальшивым КЛАЦ!, Сварга опустил свой молот.

– Хватит, – глухо произнёс он. Железо на наковальне быстро остывало, теряя свой огненный цвет. – Иди. У колодца остынь.

Яромир молча подчинился. Чувство стыда жгло его сильнее, чем жар горна. Он не просто плохо работал – он испортил их танец, их общее дело.

Когда он вернулся, вылив на голову ведро ледяной воды, отец сидел на бревне у входа в кузницу, чистя трубку. Он не смотрел на сына, его взгляд был устремлён на лениво плывущие по небу облака.

– Твой молот сегодня пустой, – сказал Сварга, не поворачивая головы. – Сила в руке есть, а души в ударе нет. Что грызёт тебя?

Яромир пожал плечами, не зная, как облечь в слова свой иррациональный страх. – Сон дурной приснился. Не идёт из головы.

Сварга кивнул, словно ждал именно этого ответа. Он забил трубку табаком, прикурил от тлеющей лучины. Некоторое время они молчали, и в тишине слышался лишь стрёкот кузнечиков да далёкий стук топора.

– Ты знаешь, откуда мы берём железо? – наконец спросил отец.

– Из болотной руды, – ответил Яромир, удивлённый вопросом.

– Верно. Из болота. Из грязи. И когда мы выплавляем его в домнице, оно выходит пористым, грязным, полным шлака. Хрупким. Таким его нельзя ни на меч пустить, ни на лемех. Оно сломается.

Он сделал глубокую затяжку, выпустив облако сизого дыма.

– Человек – та же болотная руда. Рождается на свет, а душа его полна шлака: страхов, сомнений, глупостей. И если оставить его так, он сломается от первого же серьёзного удара судьбы.

Сварга посмотрел на свои огромные, покрытые шрамами от ожогов руки.

– Что мы делаем со шлаком в железе, сынок? Мы его выбиваем. Ставим заготовку в самый жар, а потом – на наковальню. И бьём. Снова и снова. Каждый удар молота не просто придаёт форму. Он уплотняет металл, заставляет его стать единым, выгоняет всю грязь наружу. Чем больше шлака выбьешь, тем чище и крепче будет сталь.

Он повернулся и посмотрел Яромиру прямо в глаза. Его взгляд был тяжёлым и пронзительным, как удар кузнечного молота.

– Твой дурной сон, твой страх – это шлак. Он сидит внутри тебя и делает твою душу хрупкой. Он мешает тебе держать ритм не только здесь, в кузне, но и в жизни. Ты можешь делать вид, что его нет, но он останется внутри. И в самый важный момент, когда от тебя потребуется вся твоя крепость, он даст трещину. И ты сломаешься.

Отец замолчал, давая словам впитаться.

– Так что делать? – тихо спросил Яромир.

– То же, что и с железом. Бери свой страх. Положи его на наковальню у себя в голове. И бей по нему. Смотри ему в лицо, думай о нём, не отворачивайся. Бей, пока не выбьешь всю дурь и не останется только чистое понимание. Пока не поймёшь, чего ты боишься на самом деле. Страх силён, только когда прячется в темноте. Вытащи его на свет, и увидишь, что он не так уж и велик.

Сварга поднялся, выбил трубку о бревно.

– А теперь пошли. Лемех сам себя не скуёт. И запомни: хороший кузнец куёт не только железо. Прежде всего он куёт себя.

Яромир встал следом. Отцовские слова были простыми и грубыми, как рукоять молота, но в них была вековая мудрость его ремесла. Он вошёл обратно в душный полумрак кузницы, и на этот раз он показался ему родным и безопасным.

Он снова взял в руки молот. В его голове всё ещё стоял образ чёрного волка, но теперь это был не просто туманный ужас. Это была заготовка на его внутренней наковальне. Он не знал, как с ней справиться, но теперь он знал, что нужно делать. Не бежать. А бить.

Сварга раскалил лемех добела. Положил его на место. БУМ!

Яромир вздохнул, выгоняя сомнения, и ударил в ответ. Дзинь!

Удар был чистым, точным и звонким. Песнь молота вернулась.

Глава 8: Подарок Любавы

Прошло несколько дней. Яромир следовал отцовскому совету, и хотя тревожный сон не исчез из памяти, он перестал быть всепоглощающим ужасом. Он превратился в глухую, ноющую занозу, напоминание о том, что мир гораздо больше и сложнее, чем стены его родной деревни. Он стал молчаливее, ещё более сосредоточенным на работе. Иногда, ловя себя на задумчивости у остывающей наковальни, он представлял чёрного волка и мысленно наносил по нему удар. Это не приносило облегчения, но давало ощущение контроля.

Он почти не видел Любаву после их разговора у реки, и этот короткий миг тепла начал казаться ему таким же сном, как и кошмар про волка.

Однажды вечером, когда он закончил работу и направлялся к дому, умытый и уставший, он услышал, как его тихо окликнули. Голос был робким, но знакомым до боли в сердце.

Любава стояла в тени старой плакучей ивы, что росла на границе их дворов. Она прижимала к груди какой-то свёрток и смотрела на него так, словно собиралась с духом для прыжка через широкий овраг. Вечернее солнце золотило её тёмно-русые волосы, собранные в тяжёлую косу, а на щеках играл румянец – от смущения или от заката.

– Яромир… – повторила она тише, когда он подошёл.

– Любава, – он остановился, чувствуя, как его обычная уверенность тает. Рядом с ней он ощущал себя грубым, неотёсанным валуном. – Что-то случилось?

– Нет-нет, ничего, – она поспешно замотала головой, отчего несколько прядей выбились из косы. – Я просто… я хотела тебе кое-что отдать.

Она протянула ему свёрток. Её руки слегка дрожали.

Это был пояс. Широкий, тканый из крепкой льняной нити, окрашенной в глубокий синий цвет, как вечернее небо. Но не это поразило Яромира. Весь пояс, от начала до конца, был покрыт искусной вышивкой красными и белыми нитками. Это была не просто роспись, а целая история, рассказанная языком узоров, который он понимал с детства.

В центре располагался могучий Перунов цвет, символ мужества и защиты воина, оберегающий от злых сил и дарующий удачу в бою. От него в обе стороны расходились сложные переплетения символов. Вот Ярило-солнце, дарующее жизненную силу и свет. Вот символ Рода, оберегающий семью и дом. А по самым краям шли волны – знаки воды, очищения и течения жизни. Но самым удивительным был тонкий, едва заметный узор, вплетённый между основными символами: маленькие, стилизованные языки пламени и крохотные молоточки. Это было сделано для него. Лично для него.

Яромир осторожно провёл пальцами по вышивке. Стежки были мелкими, ровными, идеальными. Он представил, сколько часов, сколько долгих вечеров она, склонившись над работой при свете лучины, вкладывала в это свой труд, своё терпение, свои мысли. В каждом стежке чувствовалась её душа. Это был не просто пояс. Это было благословение. Охранная грамота, сотканная из девичьих чувств.

– Он… он очень красивый, – наконец проговорил он, и слова показались ему до смешного бедными и неуклюжими. – Я никогда такого не видел.

Любава опустила глаза, пряча улыбку. – Это оберег. Матушка моя учила, что если вкладывать в работу добрые мысли, вещь будет защищать того, кто её носит. Я… я думала о тебе, когда вышивала. Чтобы твоя рука была твёрдой, а молот точным. И чтобы… чтобы никакая беда тебя не коснулась.

Последние слова она произнесла почти шёпотом. И в этом шёпоте Яромир услышал всё: её тайные взгляды из-за плетня, её тревогу за него, её робкую, невысказанную нежность.

Он не знал, что сказать. Слова благодарности застревали в горле. Он просто смотрел то на пояс в своих руках, то на неё, и чувствовал, как в его душе, там, где до этого сидел холодный страх, разливается тепло. Этот пояс был как щит, но не из металла, а из света и заботы. Он казался невесомым, но Яромир ощущал его вес – вес её чувств, доверенных ему.

– Почему? – тихо спросил он, сам не зная, что именно хочет услышать в ответ.

Любава подняла на него свои ясные, васильковые глаза. В их глубине не было ни робости, ни кокетства. Только чистая, обезоруживающая искренность.

– Потому что, когда я смотрю на тебя, Яромир, я вижу силу, – сказала она. – Но я вижу и то, что у тебя на душе тяжело. Я не знаю, как прогнать твои тени. Я не воительница, как твоя мать, и не мудрая ведунья. Я умею только вышивать. И я… я просто хотела дать тебе что-то светлое, чтобы оно всегда было с тобой. Даже когда темно.

И в этот момент Яромир понял, что подарок Любавы был ответом. Не на его сон, не на его страх, но на тот невысказанный вопрос, который таился в его душе. Вопрос об одиночестве.

Он развязал свой старый, потёртый кожаный ремень и надел её подарок. Пояс лёг идеально, словно был сшит по его мерке. Синий цвет красиво оттенял простую холщовую рубаху, а красные узоры горели в лучах заходящего солнца.

– Спасибо, – сказал он, и на этот раз слово прозвучало весомо и твёрдо, как удар молота, завершающий работу. – Я буду носить его. Всегда.

Он сделал шаг и, повинуясь порыву, который был сильнее всякого смущения, осторожно взял её руку. Её ладонь была маленькой и тёплой, пальцы – исколоты иглой. Он на мгновение сжал её, передавая свою молчаливую благодарность, и отпустил.

Любава вспыхнула до корней волос, но не отняла руки. Она лишь кивнула, и, одарив его последней сияющей улыбкой, развернулась и почти бегом скрылась за калиткой своего двора.

Яромир остался стоять, чувствуя на талии тепло её подарка. Мир вокруг остался прежним: те же дома, те же деревья, то же небо. Но что-то изменилось внутри него. Теперь он знал, что его тени видит не только он один. И что где-то совсем рядом есть душа, готовая поделиться с ним своим светом.

Глава 9: Слухи с Торга

Раз в месяц, когда луна становилась полной, в деревню приходил праздник. Громыхая по ухабам, ввалились два пыльных, просмоленных воза, запряжённых усталыми, но крепкими лошадьми. Прибыли "гости" – заезжие торговцы, чей приезд был для селян глотком иного мира, источником новостей и диковинных товаров.

Вся деревня высыпала на центральную площадь. Воздух наполнился гомоном, смехом, деловитым перешёптыванием и запахами, которых не бывает в обычные дни: терпким ароматом пряностей, солёным духом вяленой рыбы, сладким запахом привозного мёда и незнакомым, городским запахом крашеной ткани и дублёной кожи.

Яромир был здесь по поручению отца. Сварга велел ему присмотреть у торговцев хороший оселок для заточки и пару добротных точильных камней, потому что местные, из речного песчаника, были слишком мягкими и быстро стирались. Протискиваясь сквозь толпу, Яромир чувствовал себя немного не в своей тарелке. Он привык к уединению кузницы, а здесь всё шумело, двигалось, пестрело. Женщины в ярких платках и сарафанах ахали, разглядывая стеклянные бусы и медные серьги. Мужики, степенно сбившись в кучку, обсуждали цены на соль и железо.

Краем глаза он заметил Любаву. Она стояла рядом с матерью, женой старосты, и рассматривала отрезы яркого синего сукна. Их взгляды на мгновение встретились поверх голов. Она едва заметно улыбнулась ему, и щёки её тронул лёгкий румянец. Он молча кивнул в ответ, и на душе стало теплее. Пояс, её подарок, уютно лежал у него на талии под рубахой, ощущаясь живым и тёплым.

Закончив торг и договорившись с купцом о камнях, Яромир не спешил уходить. Его, как и других мужчин, привлёк круг, образовавшийся вокруг главного торговца – дородного, бородатого мужчины по имени Богдан, который, попивая из ковша квас, с удовольствием делился последними новостями.

– …дороги нынче неспокойные, – басил он, вытирая усы тыльной стороной ладони. – К югу печенеги снова нос кажут, а на севере, за лесами, ятвяги шалят. Но это всё дело привычное. Лесные волки да степные. С ними наши князья знают, как говорить.

– А что на западе слыхать, гость дорогой? – спросил староста, отец Любавы. – Как там ляхи поживают? Всё так же друг дружке чубы рвут да деревни палят?

Улыбка сошла с лица Богдана. Он поставил ковш, и его взгляд стал серьёзным, собранным. Шум вокруг него притих, люди почувствовали перемену в настроении.

– Вот тут-то, отче, и начинается самое дивное, – понизил он голос, и все подались вперёд, чтобы лучше слышать. – Перестали. Рвать перестали.

По толпе пронёсся удивлённый шёпот. Поляки, которые веками не могли договориться между собой и постоянно воевали друг с другом, вдруг заключили мир? Это было так же дико, как если бы волки и овцы начали пастись на одном лугу.

– Там объявился один вождь, – продолжал торговец. – Имя ему Лех. Жесток, говорят, и хитёр, как лис. И то ли словом медовым, то ли мечом калёным, а собрал он все их племена под одну руку. Усмирил тех, кто брыкался, приласкал тех, кто покорился. Старые распри забыты. Старые вожди либо головы сложили, либо клятву ему принесли. Теперь у них один вождь, одно войско.

Яромир почувствовал, как по спине пробежал холодок, до боли знакомый по недавнему сну. Один вождь… ведущий за собой стаю…

– И что ж этот Лех, сидит себе мирно, раз объединился? – недоверчиво хмыкнул кто-то из мужиков.

– Мирно? – усмехнулся Богдан без тени веселья. – Как же. Он свою секиру точит, да только не для своих уже, а для соседей. Первым делом на пруссов пошёл, на север. Говорят, так их там потрепал, как ястреб куропатку. Лесные их города пожёг, воинов порубил, а кого в плен увёл. Добычи набрал – возы ломились. И теперь…

Торговец сделал паузу, обводя притихших слушателей тяжёлым взглядом.

– Теперь его глаза на восток смотрят. Люди мои, что из тех краёв вернулись, сказывают, будто собирает он силы, каких ещё никто на тех землях не видел. И шепчутся, мол, не пруссами едиными он сыт будет. Хочет границу свою укрепить, чтоб все его боялись. И мы для него – та самая граница.

Тишина стала почти осязаемой. Праздничное настроение торга испарилось, как утренняя роса. Женщины тревожно переглядывались, мужчины хмурили брови. Совет отца прозвучал в голове Яромира, как набат: "Вытащи свой страх на свет".

Вот он. Его страх. Он больше не был просто ночным кошмаром. У него появилось имя – Лех. И направление – запад. Его личный, внутренний ужас обрёл плоть и кровь в рассказе бородатого торговца. Огромный чёрный волк обернулся польским вождём, а его серая стая – объединённым войском.

– Да пусть только сунутся! – выкрикнул Прошка-мельник, но его бравада прозвучала неуверенно.

Староста покачал головой. – Волк, что в одиночку бродит, не так страшен, как стая под одним вожаком. Тревожные вести ты принёс, гость. Тревожные…

Яромир больше не слушал. Он развернулся и пошёл прочь от гомонящей толпы. Шум торга, который ещё недавно казался таким живым и радостным, теперь звучал фальшиво и неуместно. Он чувствовал себя так, словно стоял на берегу спокойной реки, но в глубине уже различал грозный гул приближающегося паводка.

Сон и явь сплелись в один тугой, ледяной узел у него в груди. И песня молота, что звучала в его голове с самого детства, впервые была заглушена другим, далёким, но отчётливым звуком – глухим ритмом марширующих ног и бряцанием оружия.

Глава 10: Гонец из Киева

Не прошло и недели после торгов. Слухи, принесённые Богданом, осели в деревне, как пыль на заброшенной дороге. Жизнь текла своим чередом: мужики уходили в поле, женщины хлопотали по хозяйству, дети гоняли гусей к реке. Но под этой видимой безмятежностью залегла тревога. Разговоры у колодца стали тише, смех – реже, а отцы семейств чаще обычного осматривали припрятанные на чердаках рогатины и старые, зазубренные мечи. Тень, пришедшая с запада, была невидима, но ощутима.

В один из таких дней, когда солнце стояло в зените, а воздух был неподвижным и горячим, тишину деревенского полудня разорвал звук, который здесь слышали нечасто – яростный, отчаянный лай собак со всех дворов. Собаки не просто брехали на чужака. Они рвались с цепей, захлёбываясь злобным лаем, будто почуяли смертельную угрозу.