Полная версия
Летний сад
– Сэм…
– Кто это?
– Это я, Сэм…
– Боже мой… Таня!
– Сэм…
– О БОЖЕ. МОЙ!
– Сэм…
– О боже мой!
– Сэм…
– Семнадцать месяцев, Таня! Ты понимаешь, что натворила? Ты можешь лишить меня работы! Ты можешь лишить своего мужа свободы!
– СЭМ…
– Я говорил вам обоим, когда он только что вернулся, – необходим полный отчет! Так просто! Расскажите нам о вашей жизни, капитан Баррингтон! Своими словами. Пара часов беседы с мелким чиновником, так просто, так легко! Мы поставим штамп, что его дело закрыто, мы предложим ему образование, дешевую ссуду, работу…
– Сэм…
– А вместо того? В такое невероятно напряженное время – ты что, газет не читаешь? – его дело, его открытое дело перешло с моего стола выше, добралось до министра иностранных дел, потом до министра обороны, потом до юридического департамента… Он получил особый статус! Сам Эдгар Гувер его ищет! А, это тот Александр Баррингтон, который был майором в Красной армии и чей отец был коммунистом… Кто его впустил в страну? Ты не можешь быть офицером Красной армии без того, чтобы быть советским гражданином и членом Коммунистической партии. Кто это одобрил? А тем временем Интерпол ищет Александра Белова… Они утверждают, что он убил шестьдесят восемь человек, пытаясь сбежать из военной тюрьмы. И даже Комитет по антиамериканской деятельности им интересуется! Они хотят знать, он их или наш? Кому он предан – сейчас, тогда, вообще? Есть ли какой-то риск? Кто он, этот человек? И никто не может его найти, чтобы задать самые простые вопросы! Почему?
– Сэм…
– Ох, что ты натворила, Татьяна! Что ты…
Она повесила трубку и села на землю. Она не знала, что делать. Остаток утра она так и сидела на влажной от росы траве в тумане залива Сан-Франциско, пока Энтони заводил друзей и качался на качелях.
Что делать?
Только Александр мог бы вывести ее из этого болота, но он ведь не стал бы убегать от чего бы то ни было. Он был не на ее стороне.
И в то же время он был единственным, кто стоял на ее стороне.
Татьяна видела в памяти, как она открывает окна на острове Эллис, в то первое утро, когда они туда приплыли, после той ночи, когда родился ее сын. С тех пор она никогда не ощущала себя такой брошенной и одинокой.
Взяв с Энтони торжественную клятву не говорить его отцу, где они были, Татьяна провела два часа, изучая карту Калифорнии, почти как если бы то была карта Швеции или Финляндии, которую внимательно изучал советский солдат Александр Белов, мечтая о побеге.
Татьяна старалась заставить себя не дрожать. Это было труднее всего. Она чувствовала себя слишком больной.
Первым, что сказал Александр, перешагнув порог, было:
– Что с тобой случилось? Джин сказал, ты уволилась.
Она сумела изобразить фальшивую улыбку:
– А, привет. Проголодался? Наверняка. Переодевайся и давай поедим.
Она схватила Энтони.
– Таня! Ты уволилась?
– Я тебе объясню за ужином. – Она уже надевала вязаный жакет.
– Что? Кто-то тебя обидел? Что-то сказал такое? – Кулаки Александра сжались.
– Нет-нет, тише, ничего подобного.
Она просто не знала, как будет все объяснять. Когда с ними был Энтони, вообще невозможно было серьезно говорить о серьезных вещах. Ее работа требовала быстроты и внимания. И потому лишь за ужином и вином в их общей комнате, за столом в углу, когда Энтони раскрашивал свою книжку, она сказала:
– Шура, я действительно уволилась. И мне бы хотелось, чтобы ты тоже уволился.
Он молча всмотрелся в нее. Нахмурил лоб.
– Ты слишком тяжело работаешь.
– С каких это пор?
– Посмотри на себя. Весь день в темном подвале, в этих погребах… Чего ради?
– Не понимаю вопроса. Я должен где-то работать. Нам ведь нужно есть.
Прикусив губу, Татьяна покачала головой:
– У нас пока что есть деньги… Осталось кое-что из денег твоей матери, и в Кокосовой Роще ты заработал для нас тысячи, кокетничая с дамами на катере.
– Мамуля, что такое «кокетничать»? – тут же спросил Энтони, отрываясь от раскраски.
– Да, мамуля, что такое «кокетничать»? – с улыбкой произнес Александр.
– Моя идея в том, – сказала Татьяна, делая непроницаемое лицо, – что нет необходимости тебе надрывать спину, как будто ты в советском трудовом лагере.
– Да, а как насчет твоей мечты о винодельне в долине? Ты думаешь, там не придется надрывать спину?
– Да… – Она умолкла.
Что сказать? Ведь всего неделю назад они говорили об этом.
– Наверное, это слишком быстро для мечты. – Она уставилась в свою тарелку.
– Мне казалось, ты хотела осесть здесь? – недоуменно сказал Александр.
– Ну, получается, что это не совсем то. – Татьяна откашлялась, протянула ему руку. Он сжал ее. – Тебя нет по двенадцать часов в день, а когда ты возвращаешься, ты измучен. А мне хочется, чтобы ты играл с Энтони.
– Я с ним играю.
Татьяна понизила голос:
– Мне хочется, чтобы ты и со мной тоже играл.
– Детка, если я буду играть с тобой больше, мой меч сломается.
– Какой меч, папа?
– Энтони, тсс! Александр, тихо! Я не хочу, чтобы ты засыпал в девять вечера. Я хочу, чтобы ты курил и пил вино. Я хочу, чтобы ты читал все те книги и журналы, которые еще не прочитал, и слушал радио, и играл в бейсбол, баскетбол, футбол… Я хочу, чтобы ты учил Энтони ловить рыбу и рассказывал ему военные истории.
– Вряд ли я стану скоро их рассказывать.
– Я хочу готовить для тебя. Играть с тобой в домино.
– Уж точно не в домино.
– Я бы даже позволила тебе понять, почему я всегда выигрываю. – Представление, достойное Сары Бернар.
Качая головой, Александр медленно произнес:
– Может, лучше в покер.
– Прекрасно. Значит, в покер.
Грустная, как в русском Лазареве, улыбка скользнула по их лицам.
– Я буду заботиться о тебе, – шептала Татьяна; ее вторая рука дрожала под столом.
– Бога ради, Таня… Я мужчина! Я не могу не работать!
– Ты никогда и не прекращал. Давай же, хватит хлопотать из-за меня. – Ирония этих слов вызвала в ней дрожь, но она понадеялась, что он этого не заметит. – Позволь мне позаботиться о тебе, ты же знаешь, мне этого очень хочется. Позволь делать все для тебя. Как я ухаживала за тобой в интенсивной терапии в Морозове. Пожалуйста… – На глазах Татьяны выступили слезы. Она быстро продолжила: – Когда деньги кончатся, ты сможешь снова найти работу. Но пока… давай уедем. Я знаю одно местечко… – Ее улыбка была жалобной. – «Из тяжких, как камень, скорбей я воздвигну Вефиль…»[3] – прошептала она.
Александр молча изучал ее, снова в недоумении, снова тревожась.
– Я действительно не понимаю, – сказал он наконец. – Я думал, тебе здесь нравится.
– Ты мне нравишься больше.
Глава 5. Бетель-Айленд, 1948 год
Атака на ветряные мельницыОни распрощались с горьковато-сладким, головокружительным, тяжелым ароматом зреющего винограда, сели в свой «номад» и уехали. Татьяна указывала им дорогу на юго-восток от Вьянцы, чтобы они затерялись на тысячах квадратных миль дельты Калифорнии, среди островов, таких невысоких, что некоторые из них должны были затапливаться в дождливое время. В сотне миль от винной долины, возле устья рек Сакраменто и Сан-Хоакин, они нашли крошечный островок Бетель и там остановились.
Бетель-Айленд. Окруженный речными протоками, дамбами и древними топями. Нигде ничего не двигалось, кроме цапель. Каналы казались стеклянными. Холодный ноябрьский воздух был застывшим, как перед штормом.
Это место даже не похоже было на часть все той же страны, но при этом безусловно было Америкой. На Датч-Слау они арендовали деревянную хижину с длинным причалом в форме буквы «Г» – он выдавался в канал. Домик был именно тем, в чем они нуждались. Комната для них двоих, ванная. По другую сторону канала не было ничего, кроме плоских полей и горизонта.
– Похоже на Голландию, – сказал Александр, когда они распаковывали вещи.
– А тебе не хотелось бы когда-нибудь поехать в Голландию? – спросила Татьяна, хлопотливо устраиваясь.
– Я никогда и ни при каких обстоятельствах не уеду из Америки. А как ты нашла это место?
– Посмотрела на карту.
– А, так ты теперь еще и картограф? – усмехнулся Александр. – Не хочешь ли выпить стаканчик вина, мой маленький геолог, капиталист и картограф?
Он принес им обоим шипучего вина.
На следующий день ровно в восемь утра под окном их спальни прогудел в рожок проплывавший мимо на лодке почтальон. Представившись как мистер Шпекель, он спросил, будут ли они получать какую-то почту. Они сказали, что нет. Но возможно, тетя Эстер захотела бы послать Энтони подарок к Рождеству? Татьяна ответила: нет. Они могут позвонить Эстер в Рождество; этого будет вполне достаточно.
Но хотя почты не предвиделось, Шпекель все равно прибывал каждое утро в восемь, гудел в рожок под окнами, просто чтобы дать им знать, что почты для них нет, и поздороваться с Александром, который по своей военной привычке уже вставал к этому времени, умывался и причесывался, одевался и выходил на причал с удочкой. В каналах водились доисторические осетры, и Александр пытался поймать одного.
Шпекелю было шестьдесят шесть, и он жил здесь уже двадцать лет. Он знал всех. Знал, кто чем занимается на острове. Кто-то был бывшим заключенным, как он сам, кто-то отдыхающим, кто-то беглецом.
– А откуда вы знаете, кто есть кто? – спросил как-то раз Александр, когда Шпекель закончил свой водный маршрут и Александр пригласил его выпить.
– О, это сразу видно.
– И кто же мы? – спросил Александр, наливая почтальону стакан водки, о которой Шпекель сказал, что никогда такого не пробовал.
Они чокнулись и выпили. Александр проглотил свою разом. Шпекель осторожно прихлебывал, словно чай.
– Вы беглецы, – ответил он, наконец допив свою порцию и задохнувшись. – Ей-богу, приятель, такого я больше пить не стану. Оно просто обжигает тебя огнем. Идем лучше с нами в «Боатхаус» в пятницу вечером. Мы там пьем хорошее старое пиво.
Александр вежливо отказался.
– Но насчет нас вы ошибаетесь. Почему вы решили, что мы беглецы? Мы не беглецы.
Шпекель пожал плечами:
– Ну, мне приходилось ошибаться и раньше. Вы надолго здесь?
– Понятия не имею. Думаю, ненадолго.
– А где ваша жена?
– Занята охотой и собирательством.
Татьяна одна отправилась в магазин за продуктами. Она всегда ходила одна, отвергая предложение Александра помочь.
– Я сегодня так и не поймал ни одного осетра.
В воде было много другой рыбы. Полосатые окуни, зубатки и обычные окуни. Простой окунь, перш, был русской рыбой, удивленно думал Александр, видя, как здесь, далеко от реки Камы, он бьется у него на крючке. Татьяна не упоминала о существовании русской рыбы в американских водах, когда чистила и готовила ее. А Александр не упоминал о том, что она об этом не упоминает.
Но он упомянул о том, что сказал ему Шпекель:
– Представь себе, он нас называет беглецами. Мы ведь самые неприкаянные из всех людей, каких только я знаю. Мы бродим везде, находим какое-то место и останавливаемся…
– Он просто глуп, – решила Татьяна.
– Ты принесла мне какую-нибудь газету?
Татьяна ответила, что забыла.
– Но я знаю, что только что убили чешского министра иностранных дел Яна Масарика, он как бы «упал» из окна своего кабинета при коммунистическом перевороте в Праге. – Она вздохнула.
– Теперь моя грустная жена еще и комментатор службы новостей и чехофилка. С чего вдруг интерес к Масарику?
Татьяна уныло ответила:
– Давно, в тридцать восьмом, Ян Масарик был единственным, кто стоял за свою страну, когда Чехословакию чуть не поднесли Гитлеру на тарелочке. Советы его ненавидели, а Гитлером все восхищались. Потом Гитлер захватил его страну. А теперь Советы отняли у него жизнь. – Она посмотрела в сторону. – И мир сходит с ума.
– А я и не знал. У нас даже радио в доме нет. Ты нашла радио, как я просил? Я не могу постоянно бегать в «номад».
Об этом Татьяна тоже забыла.
– Ты принесла журнал «Тайм»?
– Завтра, милый. Сегодня я нашла для тебя несколько хороших американских книг о девятнадцатом веке. «Крылья голубки» Генри Джеймса, рассказы Эдгара По и собрание Марка Твена. Если тебе хочется чего-то более современного, вот тебе «Вечный человек» Честертона, издан в двадцать третьем году.
Изоляция на их последнем рубеже была полной. Это называлось свободой. Причал, с которого ловили рыбу, они назвали «Моя привилегия». Небо здесь день за днем оставалось металлически-серым, без просвета, и голубые цапли прятались в тростнике за каналом, и лебеди улетали стаями. Тишина и покой, на сколько мог видеть глаз по вертикали и горизонтали.
Ну, возможно, не по горизонтали, потому что у них была своя комната и ящик искристого вина.
Они дрейфовали сквозь зиму, как речные крысы в потерянном мире вниз по течению от залива Суисун.
Как-то мартовским утром сорок восьмого года Шпекель, приветствуя их гулом рожка, сказал:
– Похоже, я ошибался насчет вас и вашей жены, капитан. Я удивлен. Не многие женщины способны изо дня в день вести вот такую жизнь.
– Ну, вам виднее, – ответил Александр, не выпуская изо рта сигарету и продолжая удить. – И вы не знаете мою жену.
И Татьяна, слышавшая через окно этот обмен репликами, подумала, что и Александр, возможно, тоже не знает свою жену.
Мальчик был удивительным. Он был так темноволос, темноглаз, рос таким стройным. Он справлялся с лодками; теперь он был бесстрашен. На Бетель-Айленде они учили его читать на английском и на русском, играть в шахматы, в карты, печь хлеб. Они купили биты, перчатки и мячи и холодные дни проводили на улице. Все трое отправлялись на ближайшее поле и, одетые в зимние куртки – потому что температура падала до сорока по Фаренгейту, – целыми днями играли в футбол и бейсбол.
Энтони уже научился петь – на английском и на русском. Они купили ему гитару, учебные пособия и длинными зимними днями разучивали с ним ноты, и аккорды, и песни, и как читать басовый ключ и скрипичный ключ, тоны и полутоны. Вскоре уже он сам учил их.
Однажды днем Татьяна, к своему ужасу, увидела, как Энтони меняет обойму в отцовском кольте 1911 за шесть секунд.
– Александр! Ты в своем уме?
– Таня, ему скоро пять!
– Пять, а не двадцать пять!
– Ты разве не видишь? – Александр сиял. – Не видишь, каков он?
– Очень даже вижу. Но зачем тебе учить его такому?
– Я учу его тому, что знаю сам.
– Но ты же не собираешься учить его всему, что знаешь, нет?
– Ох, это придает зиме пикантность! Иди сюда…
Они бездельничали, ели ягоды, спали, ждали, когда растает лед. Татьяна хранила внутреннее молчание. Даже самой себе она словно ни в чем не признавалась. Ради сына, ради мужа она храбрилась, но боялась, что храбрости ей недостает.
Сидя рядышком, Александр и Энтони закончили рыбалку; подошел к концу тихий день, и перед ужином они опустили удочки. Энтони забрался на колени к Александру и потрогал щетину на его щеке.
– Что такое, сынок? – Александр курил.
– Ничего, – тихо ответил Энтони. – Ты сегодня брился?
– Ни сегодня, ни вчера. – Он и не помнил, когда брился в последний раз.
Энтони погладил его по лицу, потом поцеловал в щеку:
– А когда я вырасту, у меня тоже будут черные волосы на лице, как у тебя?
– К несчастью, да.
– Они такие колючие. Почему мамуля всегда говорит, что ей они нравятся?
– Мамуле иногда нравятся странные вещи. – Александр улыбнулся.
– А я буду таким же высоким, как ты?
– Конечно, почему нет?
– И большим, как ты?
– Ну, ты же мой сын.
– А я буду… таким же, как ты? – прошептал Энтони.
Александр внимательно заглянул в немигающие глаза мальчика. Наклонившись, поцеловал его:
– Наверное, пузырь. Тебе, и только тебе самому решать, каким человеком ты хочешь стать.
– Буду бояться щекотки, как ты?
Энтони приподнял рукав фланелевой рубашки Александра и пощекотал его предплечье и внутреннюю сторону локтя. А потом под мышкой.
Александр выбросил сигарету.
– Поосторожнее! – предупредил он, прижимая к себе сына. – Потому что через минуту я перестану быть милосердным к тебе!
Энтони взвизгнул, обнял Александра. Стул под ними едва не перевернулся. Внезапно Энтони прижался губами к уху Александра:
– Папа, не оглядывайся, а то испугаешься! Мамуля стоит прямо за нами!
– А мамуля сегодня выглядит устрашающе?
– Да, она плачет. Не оглядывайся, говорю же тебе!
– Гм… – буркнул Александр. – Как ты думаешь, в чем дело?
– Не знаю. Может, завидует, что мы играем?
– Нет, – возразил Александр. – Она не завистлива.
Он шепнул на ухо Энтони, и тот кивнул и медленно сполз с его коленей. И оба повернулись лицом к Татьяне. Она стояла неподвижно, ее лицо было еще влажным.
– Раз-два-три… бегом! – сказал Александр.
Они побежали, и она побежала от них; они догнали ее в доме и опрокинули на ковер, и она смеялась, и она плакала.
Александр сидел в конце длинного причала, в стеганой зимней пестрой куртке, курил, ловил рыбу. Он уже несколько недель не брился, у него отросла лохматая борода. Татьяна знала, что, если она привлечет к ней внимание, сочтет слишком длинной, он может ее состричь. Поэтому она просто наблюдала за ним издали, когда он сидел на маленьком стуле, с удочкой и сигаретой, тихо напевая. Он всегда напевал, когда пытался поймать доисторического осетра.
Татьяна не смогла сдержаться. Вытерев лицо, она прошла по причалу к нему, прижалась щекой к его голове, поцеловала в висок, в обросшую щеку.
– Это в честь чего? – спросил он.
– Просто так, – прошептала она. – Мне нравится твоя пиратская борода.
– Ну, твой капитан Морган скоро освободится. Я надеюсь наловить нам рыбы.
– Не заставляй меня плакать, Шура.
– Ладно, Таня. И ты тоже. Твоими поцелуями. Что вообще с тобой и сыном в последнее время?
Она повернула его голову к себе:
– Пойдем в дом, милый. Пойдем в дом. Ванна для тебя уже готова.
Ее губы скользнули по его волосам.
– А она и вправду сильно отросла, да? – рассеянно произнес Александр.
Но, вернувшись в дом, не стал сбривать бороду.
Позже, ночью, в полной тьме, после горячей совместной ванны, после любви, Александр спросил:
– Детка, чего ты так сильно боишься?
Она не могла объяснить.
– Мы застряли здесь, – продолжил он. – Энт меняется…
– Тебе не нужно было рассказывать мне о снах, – невыразительно заговорила Татьяна. – Я теперь только об этом и думаю… Я просыпаюсь и вижу, как тебя тащит куда-то Каролич… – Татьяна была рада, что в темноте он не видит ее лица. – А что, если вся эта скромная жизнь, мы сами – всего лишь некая иллюзия? И скоро она закончится…
– Да, – только и ответил Александр.
Они спали беспокойно, а потом все продолжилось в таком же благословенном молчании.
Залив Суисун– Как долго ты намерена держать меня здесь?
Наступила весна, они провели в Бетель-Айленде уже полгода. Но Татьяна не могла успокоиться и постоянно вздрагивала.
– Дни, недели, месяцы, годы? Скажи мне! Или мы здесь и останемся? Это все, чем я могу заниматься? Может, займу место Шпекеля, когда он умрет? Может, мне следует уже теперь подать заявку, если вдруг имеется лист ожидания?
– Шура…
Александр был задумчив:
– Ты прячешь меня от меня самого? Мы здесь потому, что тебе кажется: я не могу приспособиться где-то там?
– Конечно нет.
– Так почему ты меня прячешь?
– Я не прячу, милый. – Татьяна погладила его по спине, осторожно касаясь шрамов. – Ты тревожишься без причины. Давай спать.
Но Александру спать не хотелось.
– Что? Ты не можешь представить меня в каком-нибудь офисе? Целый день в костюме, за письменным столом, продающим разные товары, или ценные бумаги, или страховки, и что я прихожу повидать тебя на винодельне, в сером фланелевом костюме, прямо из городской конторы?
Татьяна внутренне сжалась.
– Я могу представить, как ты приходишь повидать меня.
– Отец хотел, чтобы я стал архитектором. Отличное дело – архитектор в Советском Союзе. Он хотел, чтобы я строил для коммунистов мосты, дороги, здания.
– Да.
– А я провел жизнь, взрывая чертовы дома. Наверное, я мог бы стать взрывателем.
– Нет, только не ты. – «Пожалуйста, пусть этот разговор закончится…» – Не тревожься. Ты разберешься.
Но Александр продолжил:
– Я здесь именно этим занимаюсь? Разбираюсь? Кто я таков? Я всю жизнь задаю себе этот вопрос. И там, в Советском Союзе, и здесь, на этом заливе. Простого ответа нет, я носил и орла СС, и серп и молот на рукаве…
Татьяне хотелось сказать: ты американец, Александр Баррингтон. Американец, который сражался за Красную армию и женился на русской девушке из Ленинграда, девушке, которая не может жить без своего солдата. Вот кто ты.
– Мои отец и мать знали, кто они.
Вот уж это было последним, о чем хотелось бы говорить Татьяне. Ее тело превратилось в пружину; еще минута, и она могла катапультироваться от него.
– Они не должны были ничего делать с тобой. – Только это она и смогла сказать.
– Коммунисты и крайние феминисты, советские эмигранты, о, они знали, кто они. – Александр сел и закурил. – Можно только надеяться, что в нынешней атмосфере никто ничего не узнает о моей матери и отце, потому что кто тогда даст мне постоянную работу? Я могу ведь заодно быть и убийцей… – Он выпустил над кроватью клуб дыма.
Татьяна не могла этого вынести, она отпрянула:
– Но Джимми тебя нанял, и Мэл тоже, и Себастьяни дал тебе работу…
– Да, пока один человек не сказал: а что это за номер у тебя на руке, Александр? И мы уехали. Я не знаю, что потом случилось во Вьянце, но что-то было, потому что там был кусочек рая, но мы там не остались, так? Что мы собираемся делать? Каждый раз, когда кто-нибудь задает нам этот вопрос, мы бежим. Где ты служил, когда был в армии, Александр? И мы тут же бросаемся в какое-нибудь убежище. Так, Таня? Мы теперь так и будем жить?
Татьяна не знала, где и как они будут жить. Она не знала, будет ли у них когда-нибудь нормальная жизнь, как у других людей, как у других женатых пар, – простая, спокойная, скромная, милая… Существовала ли вообще нормальная жизнь для них двоих? Она не знала, как долго сумеет прятать его в убежище, в прекрасной изоляции, в удалении от людей?
Шаг во внешний мир ради любвиАлександру хотелось увидеть Айдахо, Адское ущелье. Он хотел повидать гору Рашмор, Йосемитский национальный парк, гору Вашингтон, национальный парк Йеллоустон, пшеничные поля Айовы.
«Нет, – твердила Татьяна, – давай побудем здесь еще немножко».
Недели шли.
«Я пойду с тобой в магазин, помогу с покупками».
«Нет, оставайся здесь, лови рыбу, Шура».
«Я пойду в „Боатхаус“, выпить с почтальоном».
«Давай лучше в воскресенье поедем в Сакраменто. Найдем католическую церковь, потом перекусим в „Хьят Ридженси“, прогуляемся по Мейн-стрит, покажем Энтони здание Капитолия, поедим мороженого».
«Я не хочу идти. Мне кое-что нужно сделать. Я должна мыть-чистить-готовить-печь-шелушить. Я хочу, чтобы ты соорудил мне ящик для разных мелочей и скамейку, чтобы удобно было сидеть, и починил столбики ограды и доски на причале. Давай лучше прокатимся на лодке по каналам».
Ее нежелание куда-то выходить напомнило Александру о зимнем Оленьем острове: шел снег, а она все равно не предлагала двигаться дальше. И здесь было так же. Метафорически тоже шел снег, а она держалась за место.
Александр не помнил, когда это началось, такая неторопливость. Это оставляло его наедине с собой, когда он ловил рыбу, и слушал крики цапель, и учил Энтони управлять лодкой, и играть в бейсбол и футбол, а Энтони читал ему вслух свои детские книжки, пока Александр сидел с удочкой. Душа понемногу исцелялась. Словно его мать и отец были рядом с ним все двадцать четыре часа, присматривали за ним, разговаривали с ним, играли с ним, и Энтони перестал просыпаться от кошмаров посреди ночи и понемногу обретал внутренний покой.
Именно на Бетель-Айленде Александр перестал нуждаться в ледяных ваннах в три ночи – теперь была горячая пенная ванна поздними вечерами, с мыльными руками и мыльным телом Татьяны.
Но наконец одним воскресным утром в июле сорок восьмого года Александр предложил поехать в Сакраменто и не услышал возражений.
И они поехали в Сакраменто. Пошли на мессу в католическом соборе, а потом перекусили в «Хьят Ридженси».
Во второй половине дня они гуляли по главной улице, рассматривая витрины, и тут у поребрика остановился полицейский автомобиль, и из него выскочили два офицера и побежали к…
Какую-то секунду было непонятно, куда они спешат, и в эту самую секунду Татьяна шагнула вперед, прикрыв половину Александра своим маленьким телом. Но полицейские, не обратив внимания на Баррингтонов, вбежали в бакалейную лавку.
