Летний сад

Александр затих. И передвинул ее к себе за спину. Она лежала за ним, легонько целуя неровный шрам, слыша, как под лопатками бьется его сердце.

Через какое-то время он заговорил:

– Ты хочешь знать, где я пропадал тогда, в Мэне?

– Нет.

– Я пытался найти того человека.

– И ты… – Голос Татьяны сорвался, она прижалась лбом к его спине. – И ты его нашел?

– Видимо, нет. Я чувствовал, что я все прохлопал, что это полный провал. Я не знал, кем я был. Я также не знал того человека, который вернулся с тобой из Берлина. Ты хотела найти того юношу, с которым познакомилась в сорок первом, юношу, которого любила, за которого вышла замуж. Я не мог его найти, но я не мог найти и тебя за твоим ищущим взглядом. Я видел совсем другое – тревогу за меня, заботу. Это был взгляд сострадания, каким ты смотрела на полковника Мура, это правда. Но, как ты знаешь, мне не нужен был этот жалеющий взгляд, твои жалеющие руки. Стена между нами казалась высотой в сотню футов, не каких-нибудь двенадцать. Я не мог ее преодолеть. Ты старательно построила ее для себя, пока меня не было, а теперь я проклинал и разрушал ее. Нам с полковником обоим нужно было остаться в том военном госпитале. Он там остался, но для меня места не было. Не было места для меня там, и рядом с тобой тоже. Для меня вообще не было места нигде в мире.

Он тогда взял с собой пистолет и оставил ей деньги. Татьяна тяжело дышала, закрыв лицо ладонями, стараясь удержаться, не сломаться окончательно.

– Поверить не могу, что ты говоришь мне такое, – сказала она наконец. – Поверить не могу, что ты говоришь мне все это вслух. Я такого не заслужила.

– Знаю. Потому и не говорил ничего. Ты нужна нашему сыну. У него впереди целая жизнь. Я думал, ты сможешь помочь хотя бы ему, спасти его.

– О боже… но как же ты? Шура, тебе отчаянно нужна была моя помощь.

«И до сих пор нужна», – хотелось добавить ей. Она пыталась вытереть слезы с лица, но это было бесполезно.

Александр повернулся к ней, лег на бок.

– Я знаю… – Он коснулся ее глаз, губ, ее сердца. – Поэтому я и вернулся, – прошептал он, гладя ладонью ее лицо. – Потому что я хотел спасения, Татьяша.

Татьяна спала плохо, как будто это ее саму то и дело били по горлу прикладом винтовки. Можно было надеяться, что время ему поможет. Месяц здесь, месяц там, месяц без москитов и снега; время – оно как свежая земля на неглубоких могилах. Довольно скоро грохот пушек может затихнуть, ракеты перестанут со свистом взлетать над землей. Но не сейчас. Когда-нибудь в будущем, в нашей недолгой обреченной жизни. Другими словами, в тюрьме.

…Я хотел спасения, Татьяша.

«Поближе к тебе, – прошептал он ей в прошлую ночь перед тем, как заснуть. – Даже если для этого меня поднимут на кресте».

Выше, выше, выше, второпях, без спасения, через Унылый каньон, через соленые пустоши Юты, через пик Санрайз в Аризоне, туда, в долину, где есть вино.

Глава 4. Вьянца, 1947 год

Шампанское «Буазель»

Да, в этой долине было вино.

Шардоне, каберне, мерло, пино нуар, совиньон фран и совиньон блан. Но игристое было самым изысканным, с привкусом ореха, фруктов, взрывавшееся вкусами зеленых яблок и цитруса; его пузырьки были заперты в бутылках для максимальной пены и максимальной радости.

Их приютили итальянцы Себастьяни, у них был маленький винный заводик у туманной, вьющейся, холмистой дороги, протянувшейся между другими винокурнями от гор Майакама на востоке до Сономы на западе. Себастьяни занимались виноделием так, словно жили в Тоскане. Их желтый оштукатуренный средиземноморский дом выглядел как в давней стране матери Александра. Александр едва успел остановить фургон, как его тут же, в тот же день, нанял на работу Ник Себастьяни. Стоял конец августа, время сбора урожая, и виноград нужно было мгновенно перерабатывать, иначе с ним могло случиться ужасное: он мог перезреть и стать кислым. Его нужно было «охладить, размять, избавить от кожуры, раздавить в стальных барабанах». Это Ник объяснял Александру, пока Татьяна оставалась с Энтони на немощеной парковке, пытаясь сообразить, что делать дальше.

Она не спеша подошла к винокурне и поздоровалась с Джином Себастьяни, а через пятнадцать минут обнаружила, что не только пьет незнакомое, но очень приятное вино, но еще и соглашается на работу в качестве помощницы в патио, разносить вино!

Татьяна пробормотала что-то насчет Энтони, но Джин сказал:

– О, ничего, мальчик может вам помогать! Увидите, у нас тут много хороших людей.

И этим людям действительно понравился маленький помощник, да и к его матери они отнеслись благожелательно. Татьяне пришлось натянуть на белое платье без рукавов жилет на размер меньше необходимого, и так она сновала между столами. И пока Александр работал, собирая грозди на многих акрах виноградников, зарабатывая семь долларов в день за двенадцать часов, Татьяна собирала чаевые, словно трудилась на императоров.

Конечно, заработок Александра был невелик, но тут уж ничего было не поделать: вокруг было слишком много людей, готовых работать и за меньшее. Поэтому Александр работал как всегда, и, когда Ник Себастьяни это увидел, он повысил ему плату до десяти долларов в день и поставил старшим над двадцатью другими мигрантами.

Поначалу они жили в своем доме на колесах, рядом с бараками, чтобы пользоваться душем. Себастьяни хотел, чтобы Александр жил в бараке с другими рабочими. Но Александр отказался:

– Я не могу ведь жить в бараке с семьей, Таня. Здесь что, Заксенхаузен? Ты хочешь быть моей маленькой лагерной женой?

– Если пожелаешь.

Они устроились подальше, сняв комнату на втором этаже пансиона с завтраком в двух милях от бараков. Комната была дорогой – пять долларов в день, – но очень большой. В ней была кровать таких размеров, каких они никогда не видели прежде. Александр назвал ее кроватью для борделя, потому что где еще могли понадобиться такие спальные просторы? Он был бы рад и узкой кровати на Оленьем острове, ведь они так долго не спали в одной постели. У Энтони была собственная раскладушка в дальнем углу. В конце коридора имелась ванная комната с душем, а в столовой внизу им подавали завтрак и ужин, так что Татьяне не нужно было готовить. Но это не слишком понравилось и Александру, и Татьяне.

Александр сказал, что они уедут, как только похолодает. Наступил сентябрь, но все еще было тепло; ему это нравилось. К тому же Татьяна не только зарабатывала немного денег, ей разрешалось в небольшом количестве бесплатно пить игристое вино – брют «Бизоль», который она находила довольно вкусным. После работы она могла сидеть с Энтони, есть хлеб с сыром и запивать вином. Закрыв винодельню, Татьяна подсчитывала выручку, играла с сыном, ожидая, пока работу закончит Александр, и пила вино. Потом они ехали в пансион, ужинали, съедали шоколадное печенье и выпивали еще вина, принимали душ, укладывали Энтони в постель, и к этому времени Татьяна была настолько расслабленной, настолько податливой и согласной на все его безумства, что Александр не был бы простым смертным, если бы позволил чему-нибудь встать между его женой и ее брютом. Да и кто был бы настолько ненормален, что уехал бы из такого места в засушливые края? Здесь рекой текло пенистое вино, что нравилось им обоим.

Александр снова начал открываться ей понемногу, шепотом, ночь за ночью.

«Таня… хочешь знать, что доводит меня до безумия?»

«Да, милый, пожалуйста, расскажи… пожалуйста, прошепчи…»

«Когда ты сидишь, выпрямившись, положив руки на колени, и твоя грудь выдается вперед, и розовые соски такие мягкие… я просто задыхаюсь, глядя на них».

«Проблема в том, что, как только я замечаю, что ты на них смотришь, они перестают быть мягкими».

«Да, они ужасно стыдятся, – шепчет он, задыхаясь, касаясь ее груди губами. – Но твои твердые соски тоже сводят меня с ума, так что все прекрасно, Таня. Все очень-очень хорошо…»

Энтони был отделен от них раздвижной перегородкой. У них было нечто вроде уединения, и после того, как несколько ночей подряд мальчик не просыпался, они осмелели; Александр вытворял с Татьяной невообразимое, что заставляло ее взрываться стонами, и он стал изобретать новые способы насыщать ее уже после собственного насыщения.

«Скажи, чего тебе хочется. Я сделаю все, что тебе нравится, Таня. Только скажи. Что я могу сделать… для тебя?»

«Что угодно, милый… что угодно, чего хочется тебе…»

И уже не было никакого ГУЛАГа в их всепоглощающей любви на этой восхитительной кровати у окна, кровати, что превратилась в мягкий островок с четырьмя столбиками и балдахином, с такими огромными подушками и такими толстыми одеялами… и позже он лежал, обливаясь потом, и она лежала, задыхаясь, и бормотала, уткнувшись в его грудь, что ей хотелось бы всегда иметь такую мягкую большую кровать, такую уютную и такую приятную. Как-то она спросила: «Разве это не лучше, чем на твердой печи в Лазареве?» Александр понимал, что она ждет от него согласия, и так и ответил, но он не то имел в виду, и, хотя она хотела услышать «да», он знал, что она тоже подразумевала другое. Разве что-то могло сравниться с теми днями в Лазареве, когда они почти умирали, когда у них не было шампанского, или вина, или хлеба, или кровати, не было работы, или еды, или Энтони, или будущего, кроме стены и затемнения, – но они как-то умудрились прожить короткий месяц в высочайшем единении? Они были так изолированы, и в памяти они все еще оставались рядом с Уральскими горами, или в промерзшем Ленинграде, или в лесу под Лугой, где они лихорадочно сливались, обреченные, одинокие. И все же… Только посмотреть на этот трепетный свет, похожий на сон, – в Америке, в душистом краю винограда, с полными бокалами шампанского, в белой постели под пологом… И ее дыхание, и ее грудь прижимается к нему, и ее губы целуют его лицо, и ее руки обнимают его, и все такое спокойное… И такое реальное.

– Ты хочешь, чтобы я шептал тебе, – шепчет Александр в другую голубую ночь, пока голубую, но рассвет уже слишком близок.

Она лежит на спине, закинув руки за голову, ее золотые волосы пахнут земляничным шампунем. Он наклоняется над ней, наслаждаясь ее шоколадно-винным вкусом, целует ее приоткрытые губы, ее горло, ключицы, облизывает ее грудь, ее набухшие соски.

– Может, не просто шептал? – стонет она.

Он передвигается ниже, с наслаждением прижимается лицом к ее животу, встает перед ней на колени; он медленно целует ее женскую плоть, прислушиваясь к ее тихим мольбам. Он ласкает ее так легко, как только может. Когда она начинает вскрикивать, он останавливается, давая ей время отдышаться и успокоиться. Но она не успокаивается. Он выливает на нее немножко игристого вина – оно шипит, она изгибается, – а он слизывает с нее капли, мягко целуя. Она задыхается, она стискивает в пальцах одеяло. «Пожалуйста, пожалуйста», – шепчет она.

Его ладони на ее бедрах, так изысканно раскинутых, таких живых. «Ты знаешь, какая ты сладкая?» Он целует ее. «Ты такая мягкая, такая гладкая… Таня, ты так прекрасна…» Его губы обожающе касаются ее губ.

Она задыхается, цепляется за него, снова и снова вскрикивает.

«Я люблю тебя».

И Татьяна плачет.

– Ты знаешь это, ведь так? – шепчет Александр. – Я люблю тебя. Я ослеплен тобой, болен тобой. Я говорил тебе все это в ту первую ночь, когда просил тебя выйти за меня, и говорю это теперь. Все, что случилось с нами, все из-за того, что я перешел все грани ради тебя. Я боготворю тебя. Ты полностью осознаешь это. В тот день, когда я обнял тебя, коснулся тебя, когда, о боже, вошел в тебя, случилось все, чего я не могу сказать при дневном свете. Татьяна, Таня, Татьяша, детка, ты чувствуешь меня? Почему ты плачешь?

Вот это я называю шепотом.

Он шепчет, она плачет, она отдается ему без условий и плачет, плачет. Освобождение приходит нелегко, и для нее, и для него, но оно окончательно приходит под покровом ночи.

А в серо-фиолетовом рассвете Александр находит Татьяну в ванной комнате, она умывается. Он наблюдает за ней, потом подходит и встает позади. Она вскидывает голову. Он целует ее.

– Ты опоздаешь, – с легкой улыбкой говорит Татьяна.

Его грудь разрывается от ночной тоски по ней. Ничего не говоря, он обнимает ее сзади, потом спускает с ее плеч сорочку, снова и снова проводит по ее груди мокрыми намыленными руками, ласкает.

– Шура, пожалуйста, – шепчет она, дрожа, и ее розово-красные соски напрягаются, упираясь в его ладони.

Энтони просыпается. Александр снова натягивает на жену сорочку, и она говорит: какой теперь в этом смысл, – а он говорит: не совсем же это бессмысленно – и отступает, наблюдая в зеркало, как она заканчивает умывание, и ее грудь видна сквозь влажную сорочку, и соски крупные и напряженные. И она весь день танцует в его сердце и в его неутолимых чреслах.

Что-то проснулось в нем здесь, в винной долине под луной. Что-то, что он считал умершим.

Наверное, молодая женщина, всю ночь так основательно занимавшаяся любовью, отдававшаяся обжигающим ласкам, не могла днем скрыть сияния кожи и глаз, выдававших ее ночные наслаждения. Наверное, невозможно было скрыть ее нежную сексуальность, потому что клиенты без конца подзывали ее с подносом. Они приезжали отовсюду и сидели за маленькими столиками в патио, а она вместе с Энтони, не отходившим от нее, быстро двигалась между ними, и ее слегка припухшие губы улыбались, когда она говорила:

– Привет. Что вам принести?

Александр и не думал, что это его сын снова и снова привлекает горожан в серых фланелевых костюмах в рабочие дни. Александр знал, что это потому же, почему и он сам однажды скрылся из виноградника, чтобы пообедать за одним из ее столиков. Вообще-то, он просто сел за стол, а Энтони подбежал к нему и забрался на его колени, и они ждали, и ждали, и ждали, пока их мать и жена скользила вокруг, тихо напевая, как колибри, смеясь, шутя с посетителями, как какая-нибудь комедийная актриса, – в особенности с двумя мужчинами в стандартных костюмах, которые снимали шляпы, говоря с ней, таращились с разинутыми ртами на ее губы и заказывали еще и еще вина. Выражение их лиц заставило Александра посмотреть на сына и осторожно спросить:

– А мамуля всегда так занята?

– Ох, пап, сегодня спокойный день. А ты посмотри, сколько я заработал! – И он показал отцу четыре монетки по пять центов.

Александр взъерошил ему волосы:

– Это потому, что ты хороший мальчик, пузырь, и все они это видят.

Энтони убежал, а Александр продолжал наблюдать за ней. На Татьяне было белое хлопковое облегающее платье, прямое, без рукавов, очень простое, длиной ниже колен. Один из мужчин во фланелевых костюмах посмотрел вниз и что-то сказал, показывая на розовые ногти на ее ногах, – она их покрасила для Александра днем в прошлое воскресенье. Татьяна рассыпалась коротким смехом. Фланелевый мужчина протянул руку и смахнул прядь волос с ее лица. Она отшатнулась, ее улыбка угасла, она оглянулась, проверяя, заметил ли это Александр. Ох, конечно он заметил. И она наконец направилась к его столу. Он сидел на круглом металлическом стуле, скрестив руки на груди, – тонкие ножки стула поскрипывали на каменных плитах каждый раз, когда он шевелился.

– Прости, что я так долго, – смущенно пробормотала Татьяна с улыбкой, теперь уже предназначенной только ему, одетому в рабочие джинсы, а не в костюм. – Видишь, как я здесь занята?

– Я все вижу, – ответил Александр, несколько мгновений всматриваясь в ее лицо, прежде чем взял ее руку, повернул ладонью вверх и поцеловал, сжимая запястье.

Не отпуская, он обнял ее за талию так крепко, что Татьяна пискнула, но не попыталась отодвинуться.

– Ох. Это к чему бы?

– Только один медведь ест из горшка с медом, Таня, – сказал он, продолжая сжимать ее.

Покраснев, наклонившись к нему, она произнесла насмешливо певучим голосом:

– Ох, капитан, вот ваш яблочный сидр, капитан, и не взлетит ли мое платье над головой, капитан, потому что вы действуете так быстро, капитан, и заметили ли вы мои подпрыгивающие тити, капитан?

Александр засмеялся.

– Подпрыгивающие тити? – тихо и восторженно повторил он, снова целуя ее руку и отпуская ее. – Ох, я их заметил, детка!

Она ушла, чтобы принести ему еду, а потом села рядом с ним, и Энтони тут же залез к нему на колени.

– У тебя есть время, чтобы посидеть со мной? – спросил он, стараясь справляться с едой одной рукой.

– Немножко. Как прошло утро? – Она вынула из волос Александра виноградную веточку. – Энтони, иди ко мне, посиди с мамулей, дай папе поесть.

Александр покачал головой, быстро жуя:

– Пусть сидит. А утро могло быть и лучше. Мы получали партию ягод с другого виноградника, и из моего грузовика вывалилось полтонны гроздей.

– Ох нет!

– Энт, ты знаешь, сколько это – полтонны винограда? – спросил Александр сына. – Это тысяча фунтов. Я налетел на кочку на дороге. – Он пожал плечами. – Что тут сказать? Если они не хотят терять виноград, им следует привести в порядок дорогу.

– Полтонны! И что с этим виноградом?

– Не знаю. К тому времени, когда мы это заметили и вернулись, дорога была чистой, – видимо, все собрали безработные мигранты, искавшие еду. Хотя почему они не наняты, мне непонятно, работы вокруг много.

– А Себастьяни кричал на тебя? – спросил Энтони, поворачиваясь и глядя на Александра.

– Я никому не позволю на меня кричать, пузырь. Но он, конечно, не обрадовался. Сказал, что вычтет из моего жалованья, а я сказал: ты и так мне почти ничего не платишь, что тут вычитать? – Александр посмотрел на Татьяну. – Что?

– Ох, ничего. Мне это напомнило о том мешке сахара, который мой дед нашел в Луге летом тридцать восьмого.

– А, ну да, тот знаменитый мешок сахара! – Обмакнув маленький кусочек хлеба в оливковое масло, Александр сунул его в рот Татьяне. – Не слишком приятно то, что случилось с твоими дедом и бабушкой, но мне вдруг стало куда интереснее то, что случилось с тем шофером, который этот мешок потерял.

– Отправился на пять лет в Астрахань, чтобы охранять государственную собственность, – сухо пошутила Татьяна, когда Александр встал. – И ты не собираешься меня поцеловать? – спросила она, поднимая голову.

– На глазах у этих фланелевых, чтобы они все видели? Ни за что, – ответил он, гладя ее косу. – Держись от них подальше, ладно?

Проходя мимо столика тех двух мужчин, он толкнул его так сильно, что вино расплескалось из их стаканов.

– Эй, приятель, полегче! – воскликнул один из них, глядя снизу вверх на Александра, а тот приостановился и одарил его таким взглядом, что мужчина мгновенно отвел глаза и потребовал счет.

Пришел и ушел теплый октябрь. И ноябрь, хотя туманный по вечерам, тоже оставался теплым. Александр уже не работал на винограднике и не водил грузовики; теперь он трудился в погребах. Ему очень не нравилось весь день оставаться в темных подвалах, потому что когда он начинал работу – едва светало, а когда заканчивал – уже темнело. Он работал у стальных барабанов ферментизации или у дубовых бочек, процеживал сок и мечтал о солнечном свете. Ночные видения продолжали преследовать его. Александр перестал и пытаться понять их: их загадочность была вне пределов его осознания, а его мистическая проводница пробиралась сквозь собственные беспокойные воды. Энтони продолжал под утро забираться к ней под одеяло.

Все они ждали воскресений, когда целый день могли быть вместе. По воскресеньям они ездили по окрестностям. Увидели Сакраменто, и Монтесито, и Кармел у моря, такой безмятежный и просоленный, – и именно так можно было описать и Татьяну. Именно там она спросила Александра, не хочет ли он покинуть Напу и перебраться в Кармел, но Александр ответил отказом.

– Мне нравится Напа, – сказал он, беря ее за руку.

Они сидели в маленьком кафе, ели новоанглийский суп-пюре из моллюсков. Энтони жевал мелкую жареную рыбешку, обмакивая каждую в Татьянин суп.

Но Татьяне Кармел понравился.

– Здесь вообще нет погоды. Разве может не нравиться место, где нет погоды?

– Мне нравится, когда немножко погоды есть.

– Ради погоды мы можем двинуться на юг, в Санта-Барбару.

– Давай просто еще немножко побудем здесь, ладно?

– Шура… – Оставив Энтони с ее супом, она пересела в их кабинке поближе к Александру, взяла его за руку, погладила ладонь, поцеловала пальцы. – Муж… Я вот подумала… может, мы бы навсегда остались в Напе?

– Гм… И чем мы займемся? Будем собирать урожай за десять долларов в день? Или… – Он едва заметно улыбнулся. – Или продавая вино мужчинам?

Татьяна улыбнулась куда шире:

– Ни то ни это. Мы продадим нашу землю в Аризоне, купим кусочек земли здесь и откроем свою винодельню. Как ты думаешь? Мы, конечно, не увидели бы дохода в первую пару лет, пока виноград не вырастет, но потом… мы могли бы делать то же, что Себастьяни, только скромнее. Ты уже так много знаешь об этом бизнесе. А я могла бы считать деньги. – Она улыбалась, ее глаза слегка затуманились. – Я отличный счетовод. А вокруг так много маленьких виноградников… Мы могли бы преуспеть. Купили бы небольшой дом, завели бы еще одного малыша, жили бы над винодельней, и все было бы нашим, только нашим! И мы всегда видели бы горы, настоящие горы, как тебе нравится. Мы могли бы устроиться чуть дальше к северу, в долину Александра… – Она поцеловала мужа в щеку. – Видишь, ее уже назвали в твою честь. Мы могли бы начать с двух акров; такого вполне достаточно, чтобы заработать на жизнь. А? Как тебе такое?

– Так себе, – сказал Александр, обнимая ее и склоняясь к ее взволнованному лицу.

Тающие мечты о Лунной долине

Александр каждое утро уходил в половине седьмого. Татьяне не нужно было отправляться на работу до девяти. Они с Энтони пешком шли две мили до винодельни. Когда Александр уходил, Татьяна сидела у окна, парализованная страхом и нерешительностью. Ей отчаянно нужно было позвонить Викки. Но когда она звонила в последний раз, ей ответил Сэм.

Этим утром Татьяна склонилась над раковиной – ее тошнило. Она знала, что должна позвонить, ей необходимо было знать, в безопасности ли Александр, в безопасности ли все они, могут ли они осесть на месте и жить своей тихой жизнью.

Она позвонила с телефона общего пользования в столовой внизу, зная, что в Нью-Йорке еще только половина шестого и Викки должна спать.

И действительно, голос на другом конце линии звучал сонно.

– Это кто?

– Это Таня, Вик. – Она так крепко сжимала в пальцах трубку, что подумала, что та может сломаться. Ее губы прижимались к ней, глаза она закрыла. Пожалуйста. Пожалуйста.

На другом конце раздался стук упавшей трубки, ругательства. Викки не сказала, что случилось, но, когда она заговорила, подняв наконец трубку, она крепко выражалась в адрес Татьяны и в свой собственный.

Татьяна отвела трубку в сторону, всерьез думая, не повесить ли ее, прежде чем услышит что-то еще. Уже было ясно, что дела нехороши.

– Татьяна! Что с тобой случилось?

– Ничего, у нас все в порядке. Привет тебе от Энтони. – Но все это она произнесла тихо, неуверенно.

– О боже мой! Почему ты не позвонила Сэму, Таня?

– О… я забыла.

– ТЫ… ЧТО?!

– Мы были очень заняты.

– Они послали федеральных агентов к твоей тете в Массачусетс! Они достают ее, меня, Эдварда, весь госпиталь! Они искали тебя в Нью-Мексико, откуда ты звонила, и в том нелепом месте, где ты купила эту глупую землю… Финикс, да?

Татьяна не знала, что сказать. Она задыхалась.

Федеральные агенты на тропе, что называлась Джомакс.

– Почему ты просто не позвонила ему, как обещала?

– Извини… А почему он был у тебя, когда я звонила в последний раз?

– Таня, да он практически живет здесь! Где ты сейчас?

– Вик, что им нужно?

– Я не знаю! Позвони Сэму, он горит желанием объяснить тебе. Знаешь, что Сэм мне сказал, когда я ему объявила, что хочу поменять номер телефона? Он сказал, что меня могут арестовать за заговор, потому что это может означать, что я тебя покрываю!

– Заговор в чем? – чуть слышно спросила Татьяна.

– Я не могу поверить, что Александр такое допускает!

Татьяна надолго умолкла.

– О боже мой, – медленно произнесла Викки. – Так он не знает?

Татьяна молчала. Выбор у нее был невелик. Что, если телефон Викки прослушивают? Они узнают, где она находится, в каком штате, в какой долине. Не в силах продолжать разговор, она просто повесила трубку.

Потом она позвонила Джину и сказала, что плохо себя чувствует. Джин заговорил о деньгах и потребовал, чтобы Татьяна все равно пришла. Они повздорили. Татьяна заявила:

– Я увольняюсь, – и снова повесила трубку.

Она и сама не верила, что просто взяла и уволилась. Как же ей сказать об этом Александру?

Они с Энтони сели в автобус до Сан-Франциско, откуда, как ей казалось, можно позвонить, не выдавая места нахождения, – но, как только она услышала звон трамваев, она поняла, что эти звуки будут слышны и понятны даже тем, кто находится в округе Колумбия. Татьяна пошла в сырой холодный парк на берегу залива, где не было рельсов и звона, только крики чаек, и из таксофона позже утром позвонила Сэму, который все еще был дома.