Летний сад

– Да, это я увидел! И консул в Берлине увидел. Ты знаешь, что он попросил нового назначения, когда она с ним столкнулась?

– Консул Соединенных Штатов в Берлине? А комендант от Коммунистической партии в особом лагере в Заксенхаузене? Я и гадать не берусь, что с ним стало, когда она разобралась с ним в его небольшом специальном лагере.

Вскоре они уже ехали вдоль Потомака, направляясь на юг. Александр отвернулся к окну, выставил руку поверх опущенного стекла.

На четвертом этаже Министерства иностранных дел на Си-стрит, в квартале к северу от проспекта Конституции и Национальной аллеи, Сэм представил Александра новенькому, только что из юридической школы адвокату по имени Мэтт Ливайн, у которого был самый маленький кабинет, какой только можно представить, меньше той тюремной камеры, в которой Александр провел так много времени, шесть футов на шесть, зато с внушительным деревянным письменным столом и с тремя стульями. Трое мужчин сидели в неловкой близости друг от друга, и Александру пришлось попросить Ливайна открыть маленькое окно, чтобы создать иллюзию хоть какого-то пространства.

Даже в костюме Мэтт Ливайн выглядел так, будто еще и не начал бриться, – и все же в нем ощущалась некая сила, что понравилось Александру. И еще неплохо было то, что первым делом он сказал Александру:

– Вы не тревожьтесь. Мы их одолеем.

И это притом, что он три часа изучал дело Александра и видел, что они в полной дыре.

– Они будут спрашивать вас о вашем мундире. – Ливайн восхищенно оценил Александра.

– Пусть спрашивают.

– Будут спрашивать о родителях. Там есть нечто чертовски невозможное.

– Пусть спрашивают. – Как раз этого Александру хотелось бы избежать.

– Будут спрашивать, почему вы не связались с министерством.

Это все Таня…

– Вы понимаете, что Гулотта думает, что мы можем во всем обвинить вашу жену? – Ливайн усмехнулся.

– Вот как?

– Но я ему сказал, что старым солдатам не нравится, когда их проблемы перекладывают на женщин. Однако он настаивает.

Александр перевел взгляд с Сэма на Ливайна и обратно:

– Вы, парни, что, шутите со мной?

– Нет-нет, – полусерьезно возразил Сэм. – Я действительно подумывал о том, чтобы все свалить на нее. И это даже не ложь: ты ведь действительно не знал, что мы тебя ищем… хотя неведение не учитывается законом. Но она может воспользоваться правом супруги и не свидетельствовать против тебя, так что… Ты что об этом думаешь?

– Гм… – промычал Александр. – А каков план «Б»?

Такого плана у них не было.

– Я буду все отрицать. Таков мой план «Б», – улыбнулся Ливайн. – Я только что сдал адвокатские экзамены. Министерство назначило меня официальным защитником. Ваше дело у меня всего второе. Но не беспокойтесь, я готов. Помните, вы не должны раздражаться. – Он прищурился, глядя на Александра. – Вас легко… вывести из себя?

Его вопросы казались бессистемными.

– Скажем так: меня нелегко вывести из себя. Меня провоцировали люди посерьезнее, чем здесь.

Он подумал о Слонько, человеке, который допрашивал его мать, его отца, а потом – годы спустя – и его самого. Слонько это далось нелегко. Александр решил не рассказывать только что сдавшему экзамены Ливайну о жестокостях допросов в советском НКВД – когда его держали полуголого в темной холодной камере, голодного и избитого, без свидетелей, и терзали разными злобными обвинениями в адрес Татьяны…

Александр начал потеть в плотном мундире. Он не привык находиться так близко к другим людям. Он встал, но здесь некуда было отойти. Сэм нервно грыз ногти, то и дело ослаблял и снова подтягивал свой галстук.

– Кое-какие вопросы возникнут и относительно вашего гражданства, – продолжил Ливайн. – Будьте осторожны, отвечая на такие вопросы. Видите ли, тут возникнут разногласия между департаментами.

Александр обдумывал собственный вопрос, хотя ему и не хотелось его задавать.

– Как вы думаете, возможна ли… ну… экстрадиция?

Сэм и Ливайн быстро переглянулись, и Ливайн пробормотал, отводя взгляд:

– Я бы не стал так думать.

И Сэм, тоже не глядя на Александра, сказал:

– Если все обвалится, вернемся к плану А: спасай свою задницу, вини во всем жену.

Сэм сообщил, что слушания будут проводить семь человек: два от Министерства иностранных дел («Одним из них буду я»), два из Министерства юстиции («Один из Службы иммиграции и натурализации и один из ФБР») и два из Министерства обороны («Один лейтенант, второй – старый полковник; полагаю, тебе может понравиться молодой Том Рихтер, он очень интересовался твоим делом»), но самой важной персоной на слушаниях станет конгрессмен, старший член Комитета по антиамериканской деятельности Джон Ранкин, который намерен выяснить, был ли Александр связан с Коммунистической партией дома или за границей. Когда сессия закончится, все члены должны будут проголосовать. Джон Ранкин вправе задать дополнительные вопросы, если дело дойдет до того.

– Он также будет решать, нужно или нет провести дополнительное расследование Комитетом по антиамериканской деятельности, – сказал Сэм. – Мне незачем говорить тебе, – добавил он, тем не менее говоря это, – что нужно постараться избежать этого любой ценой.

– Да, – согласился Ливайн, – если тебе придется встретиться с этим комитетом, тебе конец. Так что как бы грубо ни вели себя члены комиссии, будь вежлив, извиняйся и повторяй: «Да, сэр, абсолютно верно, сэр, мне очень жаль, сэр».

– Тебе в определенном смысле очень повезло, – сказал Сэм (и Александр с ним согласился), – потому что лучшего времени для слушаний и не выбрать.

– О, вот как?

Александру отчаянно хотелось закурить, но он полагал, что в крошечном кабинете кислорода вряд ли хватит даже на одну маленькую сигаретку.

– Комитет по антиамериканской деятельности готов подвергнуть шумному расследованию одного из наших, – пояснил Ливайн. – Считай это удачей. Элджер Хисс, слышал о нем?

Александр слышал. Элджер Хисс участвовал в создании Организации Объединенных Наций с 1944 года. Александр кивнул:

– Хисс был в Ялте, с Рузвельтом и Черчиллем, он был советником президента, а теперь его обвиняют в том, что у него были связи с коммунистами и что он с тридцатого года был советским шпионом!

– Очень важную фигуру обвиняют в весьма тяжелом преступлении, – заметил Александр.

– Так и есть, – кивнул Сэм. – Суть в том, что комитет сейчас занят куда более крупной рыбой, чем ты, так что они хотят, им нужно, чтобы ты был честен и активно им помогал. Так что, ты будешь им помогать, да?

– Да, сэр, – ответил Александр, вставая и направляясь к двери, прочь из этой душной комнаты. – Абсолютно верно, сэр. Мне очень жаль, сэр, но я просто должен закурить, сэр, иначе я сдохну, сэр.

Лейтенант Томас Рихтер

Александр был рад тому, что комната, в которой он встретился с представителями трех министерств на Национальной аллее, была больше, чем кабинет Мэтта Ливайна. Помещение для дачи показаний на втором этаже административного здания Эйзенхауэра было узким и длинным, с рядом высоких открытых окон по правой стороне; они выходили на деревья и лужайки. Полпачки сигарет, которые Александр выкурил по дороге к этому зданию, слегка успокоили его, но не избавили от голода и жажды. Была уже середина дня.

Он залпом выпил стакан воды, попросил еще, спросил, можно ли закурить, и сел напряженно – и без сигареты – за маленький деревянный стол напротив дощатого возвышения. Вскоре там появились семь мужчин. Александр наблюдал за ними. Они заняли свои места, внимательно посмотрели на него, вставшего при их появлении, – оценили, предложили сесть. Он продолжал стоять.

Все они были серьезны и хорошо одеты. Четверым было за пятьдесят, двое казались по возрасту ближе к Александру, и одним был Сэм, тридцати девяти лет от роду. Сэм, как и Татьяна, был очень взволнован. Ну, Татьяна была женщиной, но что оправдывало Сэма? Двое из Министерства обороны, один старый, второй молодой, были в мундирах. Перед каждым из членов комиссии стоял микрофон. Присутствовали также стенограф, судебный репортер и судебный пристав. Последний сообщил, что на слушаниях нет председателя и членам комиссии поэтому разрешается напрямую задавать вопросы Александру и друг другу.

После того как Александр поднял правую руку и поклялся говорить правду, и только правду, но не успел еще договорить «И да поможет мне Бог», как молодой военный из Министерства обороны уже открыл рот.

– Лейтенант Томас Рихтер, – представился он. – Скажите, почему вы носите мундир армии Соединенных Штатов? И даже зеленый офицерский?

– Я военный. У меня нет костюма. А мундир дал мне Марк Бишоп, военный комендант Соединенных Штатов в Берлине.

Мундир был лучше, чем старые джинсы ловца лобстеров. Или мундир Красной армии. Александру понравился вопрос Рихтера. Как будто Рихтер предложил Александру поставить себя немного в стороне от гражданской комиссии.

– И как вы теперь называете себя? Командиром? Капитаном? Майором? Судя по вашему делу, у вас, похоже, было много званий.

– Майором я был всего несколько недель. Меня ранили и арестовали, после чего в наказание понизили в звании до капитана. Я служил командиром железнодорожных патрулей в шестьдесят седьмой армии генерала Мерецкова, а потом в штрафном батальоне в девяносто седьмой армии генерала Рокоссовского – в обоих случаях в чине капитана. После моего осуждения в сорок пятом меня лишили звания.

– Ну, мне вы все равно кажетесь военным, – заметил Рихтер. – Вы говорите, что были офицером с тридцать седьмого по сорок пятый? Я вижу, вы даже получили орден Героя Советского Союза. Это высшая награда в Красной армии. Насколько я понимаю, это эквивалент нашей Почетной медали конгресса.

– Мистер Баррингтон, – перебил его пожилой сухощавый мужчина, представившийся как мистер Дрейк из Министерства юстиции. – Майор, капитан, мистер. Награда, годы службы, титулы и ранги – все это не имеет отношения к цели нашего собрания, если честно.

– Прошу прощения у джентльмена от юрисдикции, – сказал Рихтер. – Но установление и верификация военной истории капитана Баррингтона как раз главная забота для членов Министерства обороны на этом собрании, и мы здесь именно по этой причине. Так что, если позволите…

– Не мог бы джентльмен от Министерства обороны позволить мне задать только один вопрос? Всего один, – звучно произнес Дрейк. – Мистер Баррингтон, я уверен, что вы осознаете: этот комитет весьма озабочен тем, что вы приехали в эту страну два года назад и получили убежище по особой просьбе правительства Штатов, и тем не менее мы впервые встречаемся с вами лицом к лицу.

– Сформулируйте вопрос, мистер Дрейк, – сказал Александр.

Рихтер постарался скрыть улыбку.

Дрейк откашлялся:

– Я не вижу в деле просьбы о предоставлении убежища.

– Сформулируйте ваш вопрос, мистер Дрейк, – повторил Александр.

– Возражение! – Это вмешался Мэтт Ливайн. – Вы не видите просьбы о предоставлении убежища потому, что мой клиент приехал в эту страну не ради убежища. Он вернулся в страну, где родился, как гражданин Соединенных Штатов, с подлинным паспортом и всеми правами гражданина. Мистер Баррингтон, расскажите комиссии, как долго ваша семья жила в Массачусетсе до тысяча девятьсот тридцатого года.

– С тысяча шестисотых.

И он продолжил, объясняя, что его возвращение сопровождали воистину особые и деликатные обстоятельства, но он верил, что выполнил свои обязательства, в июле сорок шестого встретившись с Сэмом Гулоттой, и что подробности этой встречи занесены в дело.

Дрейк напомнил, что в дело занесено также и то, что оно оставалось открытым до последнего официального опроса, который так и не был проведен.

Сэм сказал в свой микрофон:

– Мне бы хотелось разъяснить заявление мистера Баррингтона. Я действительно встречался и обстоятельно разговаривал с ним и не видел срочности и необходимости для подробного официального опроса. Прошу извинения у членов этого слушания за свою оплошность.

Татьяна оказалась права насчет Сэма.

– Мистер Гулотта прав, – сказал Александр. – Как только я узнал, что Министерство иностранных дел желает со мной поговорить, я сразу связался с ним и немедленно вернулся.

– Я это подтверждаю, – сказал Сэм. – Мистер Баррингтон добровольно, без ареста или повестки, вернулся в Вашингтон.

– Почему вы не связались с нами раньше, мистер Баррингтон? – спросил Дрейк. – Почему вы скрывались?

– Я просто путешествовал. Я не прятался. – Его прятали, а это существенная разница. – Я просто не знал, что стал предметом интереса правительства Соединенных Штатов.

– И где вы путешествовали?

– Мэн, Флорида, Аризона, Калифорния.

– В одиночестве?

Александр уже чуть не соврал. Если бы семь копий его дела не лежали перед мужчинами за длинным столом, он бы так и сделал.

– Нет, не в одиночестве. С женой и сыном.

– Почему вы замялись, мистер Баррингтон? – спросил мужчина из Министерства иностранных дел, что сидел рядом с Сэмом.

Он не представился, хотя это был его первый вопрос. Он был дородным, за пятьдесят, на его лбу выступил пот. Коричневый галстук съехал на сторону; зубы у него были плохими.

– Заколебался, потому что этот опрос не имеет никакого отношения к моей семье.

– Дело только в этом?

Александр моргнул, задержав дыхание:

– Да, жена и сын тут ни при чем.

Мужчина из Министерства иностранных дел откашлялся:

– Мистер Баррингтон, скажите, пожалуйста, сколько лет вы женаты?

Александру почудилось в нем сходство со Слонько – Слонько, стоявшим в каких-нибудь трех футах от камеры Александра и державшим перед ним призрак беззащитной беременной Татьяны. После очередной краткой паузы он ответил:

– Шесть.

– Значит, вы женились в сорок втором?

– Верно, – напряженно произнес Александр.

Он не выносил, когда его расспрашивали о Татьяне. Слонько отлично это понял и потому старательно давил. Немного слишком старательно, как оказалось.

– И ваш сын… как его зовут?

Александр подумал, что не расслышал.

– Вы хотите знать имя моего сына?

– Возражение! Это не имеет отношения к делу! – выкрикнул Ливайн.

– Вопрос отводится, – сказал человек от Министерства иностранных дел. – Сколько лет вашему сыну?

– Пять, – сквозь зубы процедил Александр.

– Он родился в сорок третьем?

– Верно.

– Но, мистер Баррингтон, вы только что говорили, что не возвращались в эту страну до сорок шестого.

– Да.

– Ну, это было всего два года назад. А вашему сыну пять?

– Возражение! – Это снова Ливайн. – Как это относится к делу?

– Я вам скажу, как относится, – заговорил чиновник Министерства иностранных дел. – Здесь не все понятно. Я что, единственный, кто умеет считать? Мистер Гулотта, жена и сын мистера Баррингтона – граждане Америки?

– Да, – ответил Сэм, глядя в упор на Александра и как бы говоря: «Все в порядке. Но не забывай – да, сэр, все так, сэр, мне жаль, сэр…»

– Так где же мистер Баррингтон, солдат Красной армии, мог жениться в сорок втором на американской гражданке и обзавестись сыном в сорок третьем? – В зале повисло молчание. – Я именно поэтому и поинтересовался именем мальчика. Простите мне неделикатность следующего вопроса, мистер Баррингтон, но… это ваш ребенок?

Александр напрягся.

– Моя жена и мой сын – не ваше дело, мистер…

– Берк, – сообщил мужчина. – Деннис Берк. Внешнеполитическая служба. Заместитель помощника госсекретаря по делам Восточной Европы и Советского Союза. Так где же, мистер Баррингтон, вы могли жениться на американке в сорок втором году, так чтобы она родила вам сына в сорок третьем?

Александр резко отодвинулся от стола, но Ливайн схватил его за локоть и вскочил.

– Возражение! Жена и сын не находятся под вниманием данного комитета. Они не подпадают под юрисдикцию этого рассмотрения, и следовательно, я прошу, чтобы все вопросы о них были удалены из протокола! И я прошу сделать перерыв. Если члены комитета желают узнать больше о супруге мистера Баррингтоне, пусть будут любезны вызвать ее повесткой!

– Я лишь пытаюсь установить, советник, – сказал Берк, – достоверность показаний мистера Баррингтона. В конце концов, этот человек скрывался два года. Возможно, у него были к тому причины.

– Мистер Берк, – заговорил Ливайн, – если у вас есть доказательства недостоверности или недостаточности показаний моего клиента, в любом случае приведите их. Но до тех пор прошу не возводить дальнейшей клеветы, чтобы мы двинулись дальше.

– Почему мистер Баррингтон не может ответить на мой простой вопрос? – не уступал Берк. – Я сам прекрасно знаю, где я женился. Почему же он не может сказать, где женился он… в сорок втором году?

Александру пришлось спрятать под столом стиснутые кулаки. Он должен был защищать себя. Он не понимал этого человека, Берка, он его не знал, и, возможно, его вопросы были безобидны и просто задавались в обычном порядке. Возможно. Но он понимал себя, он знал себя. И его слишком долго допрашивали на эту тему, когда это не было нормально и не было безобидно, когда ее имя, ее безопасность, ее жизнь висели над ним, как нож гильотины. Говорите, кто вы, майор Белов, ведь ваша беременная жена сейчас в нашей власти. Она не в безопасности, она не в Стокгольме, она у нас, и мы сможем заставить ее говорить. И теперь вот здесь… верно ли он расслышал Берка, или это паранойя? Мы знаем, кто ваша жена. Мы знаем, как она попала сюда. Она здесь лишь по нашей милости. Ничто не могло заставить Александра потерять рассудок быстрее, чем открытые или скрытые угрозы Татьяне. Он должен был защитить себя – ради нее. Он не хотел, чтобы Берк понял: она и есть его ахиллесова пята. Он сидел, расправив плечи, и изо всех сил заставил ладони лечь на стол.

– Моей жены здесь нет, она не может защищаться, мистер Берк, – негромко заговорил он. – И вы не можете задавать вопросы ей. А я больше не стану отвечать на любые вопросы о ней.

Лейтенант Рихтер, сидевший прямо и спокойно, наклонился к своему микрофону:

– При всем уважении к другим членам комитета, мы здесь не для того, чтобы во всех подробностях изучать историю брака капитана Баррингтона. Это не тот вопрос, который стоит перед комитетом. Наша закрытая сессия посвящена тому, чтобы выяснить, может ли данный человек представлять опасность для Соединенных Штатов. И я поддерживаю просьбу советника юстиции о перерыве.

Члены комитета взяли перерыв для обсуждения. Во время ожидания Мэтт Ливайн прошептал Александру:

– Мне казалось, вы говорили, что не станете раздражаться?

– Это разве раздражение? – спросил Александр, жадно глотая воду. – Это не было раздражением.

– Разве вы не понимаете, я хочу, чтобы они вызвали вашу жену! – сказал Ливайн.

– А я нет.

– Да! Она воспользуется правом супруги при каждом их чертовом вопросе, и мы уйдем отсюда через час!

– Мне нужно покурить. Можно?

– Они говорили, что здесь нельзя.

Семеро мужчин вернулись к делу. Они согласились с адвокатом, и Деннису Берку пришлось продолжить слушание.

Но далеко он не продвинулся.

– Давайте вернемся тогда к вашему делу, мистер Баррингтон. Неужели ни у кого больше не было вопросов к Александру? Я имел возможность ознакомиться с документами военного трибунала в Берлине в сорок шестом году. Удивительное дело!

– Как скажете.

– Тогда, просто для уточнения, судя по этим отчетам, Александр Баррингтон и майор Александр Белов – это один и тот же человек?

– Именно так.

– Тогда почему вы себя называете гражданским человеком, мистер Баррингтон, если ваше дело определенно утверждает, что вы были майором Красной армии, сбежавшим из военной тюрьмы и убившим несколько советских солдат после длительной схватки? Вы осознаете, что Советы желают вашей экстрадиции?

– Возражение! – выкрикнул Ливайн. – Это заседание не интересуют требования Советской России. Это комитет Соединенных Штатов!

– Советское правительство утверждает, что этот человек подпадает под их юрисдикцию и что это вопрос военного ведомства. И снова – мистер Баррингтон, вы осознаете или нет, что Советы требуют вашей экстрадиции?

Александр долго молчал.

– Я осознаю, – сказал он наконец, – что Красная армия лишила меня звания и наград в сорок пятом году, когда меня приговорили к двадцати пяти годам заключения за то, что я сдался немцам.

Рихтер присвистнул.

– Двадцать пять лет! – беззвучно произнес он.

– Нет, – возразил Берк, – в деле предполагается, что вас осудили за дезертирство.

– Я понимаю. Но звания и прочего лишают за дезертирство или сдачу.

– Ладно, но, возможно, звание и не отбирали, – мягко продолжил Берк, – потому что здесь нет такого обвинения.

Александр снова помолчал.

– Простите, но тогда почему я оказался в советской тюрьме, если там нет такого обвинения?

Берк напрягся.

– Я хочу сказать, – продолжил Александр, – что я не мог быть дезертиром в сорок пятом и майором в сорок шестом. – Он глубоко вздохнул, не желая, чтобы его имя оставалось запятнано дезертирством. – И для протокола. Я не был тогда ни тем ни другим.

– В вашем деле сказано, что вы – майор Красной армии. Вы утверждаете, что в деле ошибка, мистер Баррингтон? – спросил Берк. – Что оно неполное? Может быть, даже недостоверное?

– Я уже объяснял, что был майором всего три недели в сорок третьем году. И мое заявление трибуналу в Берлине относительно моих лет в Красной армии было ясным и недвусмысленным. Возможно, нам нужно как следует проверить это дело.

– Я перейду к докладам командования, – присоединился к допросу Рихтер, открывая свои записи, и два часа задавал вопросы о времени службы Александра в Красной армии.

Он был целенаправлен и неутомим. Его интересовали военный опыт Александра, оружие, которое использовали Советы во время их военной кампании вокруг Ленинграда, а также в Латвии, Эстонии, Белоруссии и Польше. Он спрашивал об арестах Александра, допросах и времени в штрафном батальоне, без снабжения или обученных солдат. Он задавал так много вопросов о деятельности Советов в Берлине, что Берк, долго молчавший, наконец с подчеркнутым уважением поинтересовался, могут ли они перейти непосредственно к делу.

– Это и есть в порядке нашего дела, – возразил Рихтер.

– Я просто не понимаю, как эта предполагаемая деятельность Советов в Берлине относится к оценке человека, что находится перед нами. Я думал, мы пытаемся определить, коммунист ли этот человек. Когда, как вам кажется, мы начнем это выяснять?

Наконец Джон Ранкин из Комитета по антиамериканской деятельности наклонился к своему микрофону и впервые заговорил. Это был высокий плотный мужчина за шестьдесят, говоривший с заметным южным акцентом. Демократ Ранкин много лет был членом конгресса. Он был серьезен, целенаправлен и лишен чувства юмора. Александр подумал, что Ранкин и сам был военным: что-то было такое в том, как он сидел и слушал.

– Я вам отвечу, мистер Берк, – сказал Ранкин, обращаясь при этом ко всему комитету. – Ограбление атомных лабораторий, советские безобразия в течение восьми дней в закрытом Берлине, превращение нацистских концентрационных лагерей в советские концентрационные лагеря, насильственная репатриация – в свете блокады Берлина Советским Союзом, продолжающейся и теперь, когда мы об этом говорим, – неужели джентльмен из Соединенных Штатов действительно думает, что советская деятельность в Берлине не имеет отношения к данному слушанию? – Он улыбнулся.

Александр уставился на свои руки. Ранкин определенно был военным – и, возможно, не так уж лишен чувства юмора.

– Предполагаемая деятельность, – поправил его Берк. – Это лишь слухи – и от уважаемого члена конгресса странно это слышать, он ведь должен подозревать, что это может быть ради проявления преданности.

– Я не задал мистеру Баррингтону ни одного вопроса, – сказал Ранкин. – И джентльмен из Штатов не должен утверждать, что я нечто подозреваю или нет.

Рихтер вмешался, откашлявшись:

– Просто для протокола, ничто не утверждалось относительно советской блокады Берлина.

Он сменил тему, вернувшись к лагерю военнопленных в Катовице и к Кольдицу. Пока Александр рассказывал о побеге из Заксенхаузена, в комнате, где сидели мужчины и одна женщина-стенографистка, было тихо. Единственным, что пропустил в своем рассказе Александр, была Татьяна. Он не знал, было ли это лжесвидетельством, но счел, что, если они не стали слишком тщательно рыться в отчетах трибунала и не будут спрашивать сейчас, сам он определенно говорить о ней не станет.

– Хорошо, хорошо, капитан Баррингтон, – сказал Ранкин, когда Александр закончил. – Я согласен с лейтенантом Рихтером, – и поскольку сам я был солдатом на Первой мировой, я не знаю, как вас называть после того, что мы только что услышали. Думаю, возможно, «мистер» не совсем подходит. Но нам нужно продвинуться в вашей истории намного глубже Заксенхаузена.