Летний сад

– Ладно, Шура, если мы вот так заговорили, начали выяснять, объясни, что ты имел в виду, когда сказал, что я запятнана ГУЛАГом. Расскажи, что с тобой случилось?

– Нет. Я… забудь. Я был…

– Расскажи, что случилось с тобой, когда ты пропал на четыре дня на Оленьем острове.

– Ты сильно прибавляешь. Тогда и трех дней не прошло. И сначала скажи, что ты думала в том госпитале.

– Ладно, хорошо, давай не будем говорить об этом.

Он требовательно прижал пальцы к ее спине. Сунул руки под ее кардиган, под блузку, добрался до голых плеч.

Повернул ее на спину и встал над ней на колени, и костер и пропасть были позади них. «Ни покоя, ни мира, – со вздохом подумал Александр, – даже в храмах Большого каньона».

Хныканье Энтони перешло в страдальческий крик.

– Мама, мама!

Татьяна бросилась к нему. Он успокоился, но она осталась в его палатке. Наконец и Александр забрался туда и устроился рядом с ней на твердой земле.

– Это просто такой период, Шура, – сказала Татьяна, словно пытаясь успокоить его. – Это пройдет. – Она помолчала. – Как и все вообще.

Горло Александра жгло от нетерпения и разочарования.

– Ты бы так не говорила, если бы знала, что ему снится.

Татьяна напряглась в его руках.

– А!

Александр поднял голову, всматриваясь в нее в темноте.

Он с трудом мог различить контуры ее лица, когда отсветы костра проникали в приподнятое полотнище входа.

– Так ты знаешь!

Татьяна с болью в голосе подтвердила это. Она не поднимала головы. И не открывала глаз.

– Ты все это время знала?

Она осторожно пожала плечами:

– Я не хотела тебя расстраивать.

После долгого напряженного молчания Александр заговорил:

– Я знаю, что ты думаешь, Татьяна. Что все повернет к лучшему, но увидишь – этого не будет. Он никогда не справится с тем, что ты его бросила.

– Не говори так! Он справится. Он просто маленький мальчик.

Александр кивнул, но не в знак согласия:

– Попомни мои слова. Не забудет.

– Так к чему ты это? – огорченно произнесла Татьяна. – Мне не следовало уезжать? Но я нашла тебя, разве не так? Такой разговор просто глуп!

– Да, – прошептал он. – Но скажи, если бы ты меня не нашла, что бы ты делала? Вернулась бы в Нью-Йорк и вышла бы за Эдварда Ладлоу? – Ему было безразлично ее напряжение и ее недовольство. – Энтони, кстати, пусть он и ошибается, думает, что ты могла и никогда не вернуться. Что ты так и искала бы меня в тайге.

– Нет, он так не думает! – Резко повернувшись лицом к Александру, Татьяна повторила: – Нет. Не думает.

– Ты же знаешь его сны? У его матери был выбор. Когда она оставила его, она знала, что это вполне может оказаться навсегда. Она это знала – и все равно оставила его. Именно это ему снится. Именно это он знает.

– Александр! Ты намеренно так жесток? Прекрати!

– Я не жесток. Я просто хочу, чтобы ты перестала притворяться, что это не то, что его мучает. Что это лишь мелочь. Ты очень веришь в последствия, так ты мне вечно повторяешь. Поэтому, когда я тебя спрашиваю, станет ли ему лучше, не делай вид, что не понимаешь, о чем я говорю.

– Так почему ты спрашиваешь меня? Ты ведь явно сам знаешь все ответы.

– Перестань лицемерить. – Александр резко вздохнул. – А знаешь, что интересно?

– Нет.

– Мне снится, что я на Колыме, – медленно заговорил Александр. – Я делю койку, узкую грязную койку с Успенским. Мы все еще скованы вместе, сжимаемся под одеялом. Чудовищно холодно. Паши давно нет… – Александр сглотнул набухший в горле ком. – Я открываю глаза и осознаю, что на самом деле сном, как я и боялся, было все это – Олений остров, Кокосовая Роща, Америка. Это была просто очередная шутка сознания в обезумевшей душе. Я вскакиваю с койки и выбегаю из барака, волоча в замерзшую тундру гниющий труп Успенского, а за мной бежит с оружием Каролич. Когда он меня догоняет – а он всегда меня догоняет, – он бьет меня по горлу прикладом своей винтовки. «Вернись в барак, Белов, – приказывает он. – Это тебе обойдется еще в двадцать пять лет. Быть прикованным к трупу». Когда я просыпаюсь ночами, я задыхаюсь, как будто меня только что ударили по горлу.

– Александр, – почти неслышно произнесла Татьяна, отталкивая его дрожащими руками, – умоляю, умоляю тебя! Я не хочу это слышать!

– Энтони снится, что ты ушла. Мне снится, что ты ушла. Это так живо, это чувствует каждый сосуд в моем теле. Так как же я могу помочь ему, если не могу справиться с собой?

Она застонала, протестуя.

Александр тихо лежал рядом с ней, умолкнув на полуслове, на полуболи. Он больше не мог этого выносить. Он не мог даже выбраться из палатки достаточно быстро. Он ничего больше не сказал, просто ушел.

Татьяна осталась рядом с Энтони. Ей было холодно. Когда мальчик наконец затих, она выбралась наружу. Александр сидел у гаснущего костра, закутавшись в одеяло.

– Почему ты всегда так делаешь? – холодно спросил он, не оборачиваясь. – С одной стороны, ты втягиваешь меня в глупый разговор, а когда я не хочу говорить, расстраиваешься, но, когда я говорю о том, что действительно меня мучает, ты заставляешь меня умолкнуть.

Татьяна была ошеломлена. Она так не поступала, ведь нет?

– Ох да. Да, ты поступаешь именно так.

– Я не хотела тебя расстраивать.

– Тогда зачем ты это делаешь?

– Прости. Я просто не могу говорить о страшных снах Энтони. Или твоих. – Она была более чем испугана.

– Ладно, тогда оставим, иди в палатку.

Он все так же сидел на месте и курил.

Она потянулась к нему. Он резко отшатнулся.

– Я же сказала, мне жаль, – пробормотала Татьяна. – Пожалуйста, иди в палатку. Я очень замерзла, и ты знаешь, я не могу заснуть без тебя. Пойдем. – Она понизила голос, наклоняясь к нему. – В нашу палатку.

Внутри он не стал раздеваться, просто забрался в спальный мешок как был. Татьяна несколько мгновений наблюдала за ним, пытаясь понять, чего он хочет от нее, что ей следует сделать, что она могла бы сделать. Что ему нужно?

Она разделась. Нагая и беззащитная, хрупкая и податливая, она тоже залезла в мешок и сжалась под его враждебной рукой. Ей хотелось, чтобы он понял: она безоружна.

– Шура, прости, – прошептала она. – Я все знаю о моем сыне. Я знаю все последствия моего ухода. Но теперь я ничего не могу изменить. Я просто пыталась сделать лучше для него. И он теперь за мои трудности и его трудности получил обоих родителей. Я надеюсь, что в итоге, где-то в будущем, для него это будет что-то значить – то, что у него есть отец. Что равновесие будет как-то восстановлено тем хорошим, что вышло из моего непростительного.

Александр ничего не ответил. И не прикоснулся к ней.

Просунув руку под его футболку, она погладила ему живот:

– Мне так холодно, Шура. Посмотри, у тебя в палатке голая замерзшая девушка.

– Холод – это хорошо.

Прижимаясь к нему, Татьяна открыла было рот, но он прервал ее:

– Хватит всей этой болтовни. Просто дай мне поспать.

Она вздохнула, умолкла, потянулась к нему, открывая объятия, но он оставался недостижимым.

– Забудь об уюте, забудь о покое. И как ты думаешь, какое облегчение ты можешь дать мне, когда сама вся напряжена и расстроена? Забота и сострадание определенно не льются из тебя этой ночью.

– А ты разве не расстроен? – тихо спросила она.

– Я к тебе не пристаю, ведь так?

Они лежали бок о бок. Он наполовину расстегнул мешок со своей стороны и сел. Приоткрыв полотнище палатки, закурил. Ночью на каньоне было холодно. Дрожа, Татьяна наблюдала за ним, обдумывая варианты, оценивая перестановки и комбинации, коэффициенты Х-фактора, рассчитывая несколько ходов вперед, – а потом ее рука тихонько легла на его бедро.

– Расскажи мне правду, – осторожно произнесла она. – Расскажи здесь и сейчас о годах без меня… в штрафном батальоне… в белорусских деревнях… ты действительно обходился без женщины, как говорил, или это была ложь?

Александр продолжал курить.

– Это не было ложью, но у меня ведь и возможностей не было, так? Ты знаешь, где я был, – в Тихвине, в тюрьме, на фронте с мужчинами… Я же не был в Нью-Йорке, не танцевал, распустив волосы, с мужчинами, полными жизненных сил.

– Прежде всего, я никогда не распускала волосы, – сказала она, не поддавшись на провокацию. – Но однажды, в Люблине, ты говорил, что выбор у тебя был.

– Да, – согласился он. – Я сблизился с одной девушкой в Польше.

Татьяна ждала. Александр продолжил:

– А потом, когда мы попали в плен, я оказался в лагере военнопленных и в Кольдице вместе с твоим братом, а потом в Заксенхаузене – без него. Сначала сражался с мужчинами, потом под охраной мужчин, избиваемый мужчинами, меня допрашивали мужчины, в меня стреляли мужчины, татуировали мужчины. В том мире было мало женщин. – Он содрогнулся.

– Но… сколько-то их было?

– Сколько-то было, да.

– А ты… запятнал себя «женой» в ГУЛАГе?

– Не говори ерунды, Татьяна, – тихо и тяжело ответил Александр. – Не дели мои слова на части ложными вопросами. Ты знаешь, то, что я сказал, никакого отношения к этому не имеет.

– Тогда что ты имел в виду? Объясни. Я ничего не знаю. Скажи, куда ты отправился, когда на четыре дня бросил меня на Оленьем острове. Ты тогда был с женщиной?

– Татьяна! О боже…

– Ты не отвечаешь.

– Нет! Видит бог! Ты разве не видела меня, когда я вернулся? И хватит уже об этом, ты меня унижаешь!

– А ты не унижаешь меня своими тревогами? – прошептала она.

– Нет! Ты верила, что я погиб. В Нью-Йорке ты не предавала меня, ты просто продолжала веселую вдовью жизнь. А это чертовски большая разница, Таня.

Слыша его тон, Татьяна оставила словесные пререкания, хотя ей хотелось сказать: «Но тебе явно не кажется, что здесь есть большая разница». Однако она вполне понимала, что с него довольно.

– А почему ты не хочешь рассказать мне, где был тогда, в Мэне? Разве ты не видишь, как мне страшно?

Она была расстроена тем, что он не проявлял желания успокоить ее. Александр никогда этого не делал.

– Я не хочу тебе рассказывать, потому что не хочу тебя расстраивать.

Татьяну так напугал его глухой голос, что она поспешила перейти на другую трудную тему:

– А как мой брат? У него была тюремная жена?

Александр глубоко затянулся дымом.

– Я не хочу об этом говорить.

– О, отлично. Значит, ты ни о чем не хочешь говорить.

– Точно.

– Ну, тогда спокойной ночи. – Она отвернулась. Воистину это был символический жест, повернуться узкой голой спиной к огромному одетому мужчине, рядом с которым она все так же лежала в одном спальном мешке.

Александр вдохнул дым. Одной рукой он прижал ее к себе:

– Не отворачивайся от меня вот так. Если тебе необходим ответ, вот он: одна девушка из прачечной в Кольдице влюбилась в Пашу и отдалась ему.

К глазам Татьяны подступили слезы.

– Да… Он очень хорошо умел влюблять в себя девушек, – тихо произнесла она, как можно плотнее прижалась к боку Александра и с болью прошептала: – Почти так же хорошо, как ты.

Александр промолчал.

Татьяна изо всех сил сдерживала дрожь.

– В Луге, в Ленинграде Паша и сам вечно был влюблен то в одну девушку, то в другую.

– Думаю, он по ошибке принимал за любовь нечто другое, – возразил Александр.

– В отличие от тебя, Шура? – чуть слышно спросила она, отчаянно желая хоть какой-то интимности.

– В отличие от меня, – только и сказал он.

Она помолчала.

– А у тебя была своя малышка из прачечной? – Ее голос дрожал.

– Ты знаешь, что была. Хочешь, чтобы я рассказал о ней? – Выбросив сигарету, он наклонился над Татьяной, положив ладонь между ее бедрами.

Вот так просто. Ни поцелуев, ни поглаживаний, ни ласки, ни шепота, никакой преамбулы, просто ладонь между ее бедрами.

– Она сводит с ума. Она загадочна. Она смущает и приводит в ярость. – Его вторая рука скользнула под ее голову, в ее волосы. – Она настоящая.

Татьяна старалась не шевелиться. Она в этот момент чувствовала себя не загадочной, а крайне уязвимой – нагой и маленькой в полной тьме, рядом с его огромным одетым телом, слишком сильным, а его тяжелая солдатская рука лежала на ее самом нежном месте… Она забыла свои замыслы – помочь ему забыть все то, что его преследовало.

– И она отдается тебе бесплатно, – прошептала она, вцепившись в его футболку.

– Ты это называешь бесплатным?

Каким-то чудом его грубые пальцы стали невероятно нежными, они ласкали ее… Как он умудрялся это делать? Его руки могли поднять их дом на колесах, если бы пришлось, они были самые сильные в мире, и они далеко не всегда были осторожны с ней, но они гладили ее чувствительные точки так легко, что она устыдилась.

– Тебе меня не одурачить изворотливыми вопросами, Татьяна. Я прекрасно вижу, что ты делаешь.

– А что я делаю? – хрипло спросила она, стараясь не двигаться и не стонать.

– Поворачиваешь все на меня. Если я, безнадежный грешник, остался чист, то и ты тоже.

– Но ты явно не безнадежный… – Ее голова откинулась назад.

– Одно не такое ошибочное движение крепыша Джеба, и ты бы ему отдалась, – сказал Александр, и его рука замерла. От паузы Татьяна еще больше потеряла уверенность. – Одно более уверенное движение Эдварда, одна его новая попытка – и ты бы отдалась ему, бесплатно…

Татьяна не могла этого вынести, она пошевелилась, в горле застрял ком.

Ей трудно было заговорить.

– Неправда. Что ты думаешь, что я не понимала? – Она уткнулась лицом в его грудь, замерла. – Понимала. Я знала, чего они хотят. Но я… – Ей и думать было трудно. – Я не могла.

Александр тяжело дышал и молчал.

– Ты именно поэтому так отстранился от меня?

– Что значит отстранился, Таня?

Довольно иронично было обвинять его в этом в такой момент. Мягкое, ритмичное движение его пальцев стало уже невыносимым для нее; хватаясь за него, она неслышно бормотала: «Подожди, подожди», но Александр наклонился и крепко обхватил губами ее сосок, слегка усилил нажим и трение, и она уже не шептала «подожди», а весьма громко кричала: «Да, да!»

Вновь обретя дар речи, Татьяна сказала:

– Продолжай, с кем ты говоришь? – Она дернула его за футболку. – Смотри на меня, Шура!

– Да ведь темно, костер погас, я ничего не вижу.

– Зато я вижу тебя. Ты такой яркий, ты обжигаешь мне глаза. Так что смотри на меня. Я твоя Таня. Спрашивай, спрашивай о чем угодно. Я не лгу тебе.

Она замолчала. «Я не лгу мужу. Я кое о чем умалчиваю. Вроде такого: есть мужчины, добиравшиеся до вершины, приходившие после тебя, и мне приходилось делать все, что в моих силах, чтобы защитить тебя, и потому я не могу утешить тебя так, как мне хотелось бы, оттого что в такой момент на меня нападают сильнее, чем ты думаешь».

– В Лазареве, – сказала она, ища этого утешения, той правды, которой он искал, ощущая его лицо над собой. – Ты тогда овладел мной, и я отдала тебе руку и вместе с ней дала слово. И это единственное слово, которое я держу.

– Да, – прошептал он, и его сердце напряженно билось. – Некогда я завладел тобой. – Его пальцы продолжали нежно касаться ее. – Но в Нью-Йорке ты думала, что я погиб.

– Да, и я оплакивала тебя. Возможно, лет через двадцать я и вышла бы за какого-нибудь местного, но тогда я не могла. Я не была готова, и я не была счастлива, и я не радовалась. Твой сын лежал в спальне. Хотя я, наверное, и танцевала несколько раз, ты лучше других знаешь, что я не забывала нежной юной любви, – прошептала она и добавила почти неслышно: – Я бросила нашего малыша потому, что ничего не забыла и не могла забыть.

Его утешающая ладонь была теплой. Ох, так он все-таки хотел утешить ее…

– И незачем извиняться. Ты тревожишься, ведь так? Но я сказала тебе правду там, в Германии. Я не лгу тебе. Я не стану тебе лгать. Ты не запачкан, Шура. Даже в Нью-Йорке твоей веселой вдовой.

Он смотрел на нее сквозь черную ночь, напряженный, скованный. Потом с запинкой прошептал:

– Но ты целовалась, Татьяна?

– Никогда, милый Шура, – ответила она, ложась на спину и обнимая его. – Никогда и ни с кем, кроме тебя. И зачем ты мучаешь себя из-за ничего?

Они целовались восторженно, нежно, открыто.

– Ладно, вспомним те идиотские вопросы, что ты постоянно мне задаешь, – сказал наконец он, стягивая с себя футболку и штаны, ворочаясь, как колючий дикобраз в тесном мешке. – Тревожишься из-за женщин в Белоруссии, в Бангоре. Это же ничто, так? А вот это – всё.

Он лег на нее в расстегнутом спальном мешке. Его руки обхватили ее голову. Его руки сжали ее запястья. Его губы касались ее кожи.

– И наконец, – сказал Александр, насытившись, и она обнимала его, – пришло небольшое благословенное облегчение.

Сигарета давно погасла, Татьяна лежала в его руках, Александр продолжал ее ласкать. Засыпали ли они? Она думала, что он, возможно, задремал; движения его рук на ее спине становились медленнее. Но здесь, на Явапаи, над молчаливыми святилищами речных богов, где сантиметр за сантиметром меняла каньон вечно подвижная Красная река, момент для легкой эрозии защитного панциря, укрывавшего Александра, был так же хорош для Татьяны, как любой другой.

– Шура, а почему я запятнана ГУЛАГом? – шепотом спросила она. – Прошу, объясни мне.

– Ох, Таня… Это не ты. Разве ты не понимаешь? Это я испачкан нечестивыми вещами, которые видел, тем, через что прошел.

Она гладила его тело, целовала шрамы на груди.

– Ты не испачкан, милый. Ты человечен, ты страдал и боролся… но твоя душа не задета.

– Ты так думаешь?

– Я знаю.

– Откуда ты знаешь?

– Я это вижу, – шепотом ответила она. – С того момента, когда я коснулась тебя, я вижу твою душу. – Она прижалась губами к его плечу. – А теперь расскажи.

– Тебе не захочется слушать.

– Захочется. Я хочу.

Александр рассказал ей о групповых изнасилованиях и смерти в поездах. Татьяна чуть не сказала, что он был прав, – ей не хочется это знать. «Такие дикости позже случались не слишком часто», – сказал он; в лагерях в том нужды не было. А в товарных поездах нападения и последующая смерть были ежедневными событиями. Но в Катовице, Кольдице, Заксенхаузене были женщины, которые продавались, или шли на обмен, или даже не брали денег с чужаков – просто делали все быстро, пока не появилась охрана и не избила их.

Он рассказал ей о женщинах в Заксенхаузене. Когда Татьяна сказала, что не видела там ни одной женщины, он ответил, что к тому времени, когда она приехала, все они уже исчезли. Но до того охранники, ненавидевшие Александра, поставили его ответственным за строительство кирпичной стены вместо ограды из колючей проволоки, что отделяла два женских барака от шестнадцати мужских. Охранники знали, что строительство каменной стены на месте проволочной ограды, так облегчавшей сексуальный обмен, подвергнет опасности жизнь Александра. Ведь до того женщины просто подползали под проволоку на четвереньках, как если бы мыли полы, а мужчины становились на землю на колени, стараясь не задеть колючки.

Татьяна содрогнулась.

Значит, он строил ту стену. В пять футов высотой, что оказалось недостаточно высоко. По ночам мужчины перепрыгивали через нее и женщины перепрыгивали через нее. У стены поставили сторожевую вышку, охранники оставались на ней круглые сутки, чтобы пресечь всю эту сексуальную активность. Но прыжки через стену продолжались. Александру приказали повысить стену до семи футов. Как-то днем во время этой работы его загнали в угол барака восемь обозленных обитателей. Они наступали на него с пилами и топорами. Александр не стал тратить время на разговоры. Он взмахнул цепью, которую держал в руках. Она ударила одного из мужчин по голове, проломив тому череп. Остальные сбежали.

Александр достроил стену.

Но и семи футов высоты оказалось недостаточно. Один мужчина становился на плечи другого и забирался на стену, потом помогал забраться второму. Тюремные охранники провели электрический провод по верху стены и поставили еще одну сторожевую вышку.

Мужчины получали электрические удары, но продолжали лазить через стену, чтобы добраться до женщин на другой стороне.

* * *

Татьяна спросила, почему охрана не увеличила мощность электрического заряда на стене, чтобы ток мгновенно убивал каждого, кто коснется провода. Александр ответил, что им приходилось беречь рабочую силу. Если бы разряд сделали смертельным, они могли остаться без лесорубов. К тому же для этого требовалось слишком много электричества. А охранникам нужно было освещать собственные бараки.

– В командирском доме Каролич должен был есть и спать со всеми удобствами, не так ли, Таня?

– Ну да. Только теперь у него не слишком много удобств.

– Он последний мерзавец.

Татьяна положила руку ему на сердце. Лицом она прижалась к его груди, к тому шраму, полученному в Берлине от шрапнели, который всегда был под ее губами, когда она лежала в его объятиях.

Александру приказали увеличить стену до двенадцати футов.

Один из его соседей по бараку сказал: «Они были готовы изуродовать тебя за семь футов стены. А за двенадцать наверняка убьют».

– Пусть попробуют, – ответил Александр, теперь никогда никуда не ходивший без тяжелой цепи, обернутой вокруг его правой руки.

Для дополнительной защиты он в мастерской приварил к ней гвозди. И ему пришлось воспользоваться ею – дважды.

Стена выросла до двенадцати футов. Но мужчины все равно продолжали перебираться через нее. Электрический провод шел по ее верху. А они все равно перелезали. Рядом с электрическим проводом уложили колючую проволоку. Но они все равно лезли.

Венерические болезни, смертельные падения, все новые беременности – что было самым неуместным – делали невозможным нормальное управление тюрьмой. Наконец всех женщин посадили в грузовики и увезли за сотню километров на восток, к вольфрамовым рудникам. Александр узнал потом, что как раз в это время из-за взрыва один из рудников обрушился и все женщины погибли.

Мужчины перестали лазить через стену и начали болеть, совершать попытки самоубийства, вешались на простынях, падали в шахты рудника, резали друг другу глотки по самым ничтожным поводам. Добыча в руднике падала. Охрана приказала Александру разобрать стену и начать копать новые массовые могилы.

* * *

Александр замолчал. Татьяна неподвижно лежала рядом с ним. Ей вдруг показалось, что она весит не сто фунтов, а все двести.

– Все те годы, что я был вдали от тебя, мне все время снилось, что я касаюсь тебя. Я воображал твою ласку и утешение. Но в то же время я только то и видел, как женщин превращают в животных, и ты, хотя и оставалась священной, все как бы отдалялась, и мои мысли о тебе стали настоящей пыткой. Ты знаешь, как это бывает, – я жил как скотина, мне и сны снились скотские. А потом ты и совсем исчезла. – Он помолчал, потом кивнул, глядя в темноту. – И это я имел в виду, говоря о запятнанности. И вдруг – после ты исчезла даже из воспоминаний – я увидел тебя в лесу, это было видение очень юной тебя. Ты смеялась, прыгала, неземная, как всегда, – вот только ты никогда уже не сидела на нашей скамье в Ленинграде, ты не надевала твое белое платье в тот день, когда Гитлер вторгся в Советский Союз. Я где-то патрулировал, ты куда-то ушла… И там, в том лесу, ты смотрела на меня так, словно никогда не была со мной знакома, никогда меня не любила… – Он помолчал. – И вот тогда я тоже стал пытаться покончить с собой, семнадцать раз пытался… Тот твой взгляд преследовал меня в Заксенхаузене, – без выражения продолжил Александр. – Я, возможно, ничего не чувствовал, но я все равно не мог жить, не мог и минуты оставаться на этой земле, веря, что и ты тоже ничего не чувствуешь. Твой взгляд чужого человека был для меня смертью.

Татьяна уже плакала.

– О боже… Шура, муж мой… – шептала она, обхватывая его руками и ногами.

Она забралась на него. Она никак не могла прижать его к себе достаточно крепко.

– Но это ведь был просто сон наяву! Мои глаза никогда не могут стать чужими!

Он смотрел на нее, на ее близкое лицо:

– Тогда почему ты продолжаешь смотреть на меня так, словно тебе чего-то не хватает?

Татьяна не могла ответить на его болезненный взгляд, даже в полной темноте. Глубоко вздохнув, она сказала:

– Это не так. Я просто ищу тебя. Ищу того, кто был в тайге. Ищу Александра, которого оставила за миллион миль отсюда на берегу в Лазареве или в палатке реанимации в Морозове. Об этом я думала в Благотворительном госпитале.

Это было не единственным, о чем она тогда думала. В то утро она звонила Эстер, она узнала, как настойчив, серьезен и упорен в своих поисках Сэм Гулотта. Ее здравый смысл был поглощен страхом, она просто забыла о времени.

Теперь же она тяжело сглотнула и продолжила:

– Что бы я могла сделать тогда, чего не могу сделать и теперь? Вот о чем я думала. Что я могу сделать, чтобы вернуть тебя? Что я могу сделать для твоего счастья? Чем я могу тебе помочь? Где ты?