Летний сад

– Сколько, ты говорила, ты заплатила за эту землю?

– Пятьдесят долларов за акр.

Александр присвистнул:

– Здесь ведь неподалеку Скотсдейл?

– Да, всего двадцать миль к югу.

– Хм… Это вроде бы город лошадей?

– О, уже нет, сэр! – сказал агент по недвижимости в Скотсдейле. – Больше нет. Здесь теперь армейская база, и солдаты вроде вас, сэр, возвращаются с войны и женятся на своих милых. А вы молодожены?

Ни один из них ничего не ответил, ведь их четырехлетний сын сидел рядом с ними, раскладывая брошюры агента аккуратными рядами.

– Строительный бум заметен, – быстро продолжил риелтор. – Скотсдейл – многообещающий город, просто присмотритесь и увидите. У нас тут раньше никого не было, как будто мы и не часть Штатов, но теперь, когда война закончилась, Финикс быстро развивается. Вы знали, – с гордостью произнес он, – что наша строительная промышленность на первом месте в стране? Мы уже построили новые школы, новый госпиталь – Мемориальный Финикса, – новый универсам в Парадайз-Вэлли[2]. Вам бы здесь очень понравилось. Не желаете посмотреть кое-что из недвижимости?

– А когда вы собираетесь замостить дороги? – спросил Александр.

Он переоделся в чистые бежевые рабочие штаны и черную футболку. Татуировки, шрамы, голубой номер смерти концлагеря, не важно что, – он просто не мог носить в Аризоне рубашку с длинными рукавами. Риелтор старался не смотреть на длинный шрам, тянувшийся по верхней части руки Александра до синего креста. Сам риелтор был в шерстяном костюме и потел, несмотря на кондиционер.

– О сэр, мы каждый день этим занимаемся! Постоянно возникают новые жилые кварталы. Это превращает фермерский край в настоящий город. Война пошла нам на пользу. У нас настоящий бум. А вы с востока? Мне так кажется, судя по акценту вашей жены. Мне очень нравится ваш Левиттаун на Лонг-Айленде, только у нас дома красивее, если вы не против такой дерзости. Могу я показать вам пару…

– Нет, – вмешалась Татьяна. – Но нас бы заинтересовала возможность оценить нашу собственность. Она находится к северу отсюда, на Пима-роуд, рядом с горой Пиннакл.

Лицо агента скривилось, когда он услышал, что они не покупатели.

– Где, рядом с Рио-Верде-драйв?

– Да, в нескольких милях. На Джомаксе.

– На чем? Наверное, новое название. У вас там дом? Там же ничего нет. – Он говорил так, словно не верил ей.

– Не дом, просто участок земли.

– Ну, – риелтор пожал плечами, – мой оценщик сейчас обедает…

Часом позже оценщик и риелтор изо всех сил старались подражать игрокам в покер, но это не помогало.

– Сколько, вы сказали, у вас акров? – спросил оценщик, невысокий мужчина с маленькой головой и крупным телом, в плохо сидящем костюме.

– Девяносто семь, – спокойно повторила Татьяна.

– Ну, это просто невозможно. Я знаю все земли, что проданы и куплены здесь. Я имею в виду, Скотсдейл как раз подумывает о присоединении к своей территории – представьте только! – шестисот сорока акров. Три с половиной квадратные мили. Один сообразительный человек купил их в прошлом веке по три с половиной доллара за акр. Но это было давно. Вы говорите, у вас девяносто семь акров? Шестая часть всего нашего города? Никто не продает такие большие куски. Никто не продал бы вам девяносто семь акров.

Татьяна просто смотрела на него. И Александр просто смотрел на него. Он пытался вычислить, было ли это хитростью, игрой, или этот тип в самом деле был невежествен, и в таком случае…

– Земля слишком важна, – заявил оценщик. – Мы здесь продаем по одному акру, два в крайнем случае. А там, выше, нет ничего, кроме пустыни. И вся она принадлежит федеральному правительству или индейцам.

Ясно, это было хитростью. Александр слегка расслабился.

Татьяна молчала.

– Не знаю, что вам и сказать. Думаете, я не умею считать до девяноста семи? – фыркнул Александр.

– А могу я увидеть документы, если вы не против?

– Конечно, мы против. Вы нам скажете, сколько стоит эта земля, или мы пойдем куда-то еще?

Оценщик наконец забормотал, что участок лежит слишком далеко отсюда, в глуши, куда никому не захочется забираться, так что эта земля сейчас может стоить примерно по двадцать пять долларов за акр.

– Это хорошая цена, там ведь ничего нет, ни дороги, ни электричества. Не знаю, зачем вам понадобилось покупать такой уединенный участок.

Татьяна и Александр переглянулись.

– Как я и сказал, она стоит двадцать пять за акр, – заторопился оценщик. – Но я могу кое-что сделать для вас. Если вы продадите, скажем, девяносто пять из этих акров, придержав два для себя, мы можем заключить сделку… ну, по сорок долларов за акр.

– Уважаемый, – бросил Александр, – мы рады просто оставить все себе. Мы заплатили по пятьдесят.

Оценщик поник:

– Вы сильно переплатили. Но… учитывая это, готов дать вам и пятьдесят. Представьте только – такие деньги в вашем кармане! Вы сможете купить себе отличный новый дом. У нас есть замечательные дома здесь, в Парадайз-Вэлли. У вас только один сын? Но возможно, в будущем… Как насчет того, чтобы посмотреть новые кварталы?

– Нет, спасибо. – Александр подтолкнул Татьяну, собираясь уйти.

– Хорошо, погодите! Шестьдесят за акр. Это почти тысяча сверх вашего первоначального вложения. Для некоторых это заработок за полгода.

Энергично кивнув, Татьяна открыла было рот, чтобы заговорить, но Александр стиснул ее руку, останавливая:

– Я зарабатывал столько за три недели в Майами, водя прогулочные лодки. Мы не станем продавать землю за тысячу прибыли.

– Вы в этом уверены?

Оценщик умоляюще посмотрел на Татьяну, ища поддержки. Александр бросил на нее насмешливый взгляд. Она оставалась бесстрастной.

– Ладно, тогда скажу вам вот что, – продолжил оценщик. – Если вы не возьмете деньги сейчас, через год земля и двадцати пяти за акр не будет стоить. А если дождетесь, пока ваш сын пойдет в школу, вы не сможете продать эти девяносто семь акров и за три с половиной доллара. Там ведь все дороги идут вдоль земель индейцев? Забудьте обо всем. Никто в здравом уме не захочет жить рядом с резервацией. Валяйте, ждите. Ваша земля к пятидесятому году вообще ничего не будет стоить.

Александр вытолкал свою семью за дверь. Они остановились на пыльной, типичной для американского Запада улице. Александру хотелось холодного пива. Татьяна пожелала зайти в большой магазин на углу и купить мороженого. Энтони просил ковбойскую шляпу. В итоге Александр холодного пива не получил, потому что не мог повести семью в салун, но Татьяна получила мороженое, а Энтони – шляпу. Они прогулялись по городской площади. Александр не понимал почему, но ему все это нравилось, нравилось ощущение Запада, приграничные просторы и уют маленького городка. Они поехали по окрестностям в своем «номаде», увидели, что многие фермы превращаются в жилые кварталы. Поужинали бифштексом и печеным картофелем с початками кукурузы в местном ресторане, где пол был посыпан опилками.

Александр спросил Татьяну о ее планах, и она сказала, что, пожалуй, им бы следовало еще раз осмотреть свою землю, прежде чем они примут окончательное решение.

Было уже семь вечера, солнце клонилось к закату. Поскольку оно сменило цвет, горы тоже окрасились по-другому: скалы теперь сияли оранжевыми переливами. Александр оценил землю сам.

– Таня, есть ли шанс на то, что тебя посетило предвидение, когда ты покупала эту землю? – спросил он, прижимая ее к себе после того, как они побродили вокруг.

– Это вряд ли, – ответила она, обнимая его за талию, – и все равно его уже нет. Мы определенно должны продать это, Шура. Продать как можно быстрее, взять деньги и уехать куда-нибудь, где мило и не так жарко.

Наклонившись, он поцеловал ее влажную щеку.

– Это ты такая милая и жаркая, детка, – прошептал он.

От нее пахло ванильным мороженым. У нее был вкус ванильного мороженого.

– Но я не согласен. Я думаю, оценщик врет. Или здесь есть строительный бум, или его нет. Но строительный бум означает, что земля растет в цене.

– Но он все-таки прав. Место очень уж удаленное.

– Удаленное от чего? – Александр покачал головой. – Я действительно думаю, что мы можем здесь сделать немножко денег. Мы подождем какое-то время, а уж потом продадим. – Он немного помолчал. – Но, Таня, я не понимаю твоих намерений. То ты хочешь продать землю за гроши последнему перекупщику. И тут же с придыханием говоришь о весне.

Татьяна пожала плечами:

– Что тут сказать? Я в растерянности. – Она прикусила губу. – А ты когда-нибудь думал о том… чтобы жить здесь?

– Никогда! Ощути этот воздух. Потрогай свое лицо. Эй, а ты хочешь здесь жить?.. – Александр вдруг умолк, его глаза расширились.

Ты хотела бы жить в Аризоне, Таня, в краю короткой весны?

Он спрашивал ее об этом – в другой жизни.

– Ох, ну же… – медленно заговорил он. – Ты не… ты… нет, ну же… Ох нет! – Он недоверчиво рассмеялся. – Я только что понял! Только что. Ох, ну я и умный! Не понимаю, как мы вообще выиграли войну. Таня, давай! Припомни, когда я это говорил.

– Я это помню так, словно только что услышала, – ответила она, скрестив руки на груди.

– Ладно, тогда ты наверняка понимаешь, что я выразился метафорически. Ну, хотела бы ты жить там, где тепло. Но я же не имел в виду здесь!

– Нет? – Это прозвучало так тихо…

– Конечно нет! Так ты поэтому купила этот участок?

Татьяна не ответила, и Александр замолчал. В ней было так много загадочного, чего Александр просто не понимал; он не знал, где искать ответы.

– Мы посреди замерзшего, окруженного, голодного Ленинграда, – заговорил он. – Немцы лишают тебя даже картона и клея, которые ты ешь вместо хлеба. Я мельком упоминаю о полузабытой теплой земле, через которую однажды проезжал вместе с родителями. Черт, наверное, мы ехали через Майами. Наверное, следовало купить землю там?

– Да.

– Таня, ты же не всерьез! Энтони, иди сюда, хватит гоняться за гремучками! Тебе здесь нравится?

– Па, да это самое смешное место во всем мире!

– А как насчет этих больших кактусов чолья? Они смешные?

– Очень смешные! Спроси мамулю. Она говорит, в них живут злые духи! Она их называет адскими кактусами. Скажи ему, мама, – они хуже войны!

– Да, – кивнула Татьяна. – Держись подальше от кактусов чолья, Александр.

Он наморщил лоб:

– Думаю, это жара на вас обоих так повлияла. Таня, это внутренние земли, мы так далеко в глубине материка, что даже ветер не доносит сюда запаха воды!

– Я знаю. – Она глубоко вдохнула горячий воздух.

Оба замкнулись, уйдя каждый в свои мысли. Энтони собирал сухие плоды колючей опунции. Татьяна срывала высохшие красные цветы похожих на рогоз кустов окотильо. Александр курил и смотрел на землю и горы, а когда свет солнца снова изменился, каменные склоны охватило пламенем. Александр с Татьяной расстелили одеяло, сели плечом к плечу, колено к колену и наблюдали за закатом, пока Энтони играл неподалеку.

Александру казалось, что Татьяна думает о том, как бы убедить его продать эту землю или не продавать ее, но то, что она ему сказала, озадачило его куда сильнее.

– Шура, скажи, там, в Лазареве, когда ты собирался вернуться на фронт… мы часто вот так же смотрели на Уральские горы. Скажи, почему ты просто не остался?

Александр был ошеломлен:

– Что ты имеешь в виду? Как это «остался»?

– Ты знаешь. – Она помолчала. – Почему ты просто… Ты ведь мог не возвращаться?

– Не вернуться на командирский пост? Ты хочешь сказать – дезертировать?

Она кивнула.

– Почему мы просто не сбежали… туда, на Урал? Ты мог бы построить для нас избу, мы могли бы осесть там, в лесах, искать какие-нибудь драгоценные камни, обменивать их, выращивать еду. Нас никогда бы не нашли.

Александр покачал головой, даже развел руками:

– Татьяна, бога ради, что ты такое думаешь? Что вообще пришло тебе на ум, а главное – почему?

– Это не риторический вопрос. Мне бы хотелось услышать ответ.

– Ответ на что? Почему я не дезертировал из Красной армии? Во-первых, моего командира, полковника Степанова, того хорошего человека – помнишь его, он дал мне двадцать девять дней в Лазареве, чтобы побыть с тобой? Так вот, его бы отправили в штрафной батальон за то, что в его подразделении оказался дезертир. И моего майора тоже, и всех лейтенантов и сержантов, с которыми я служил. А мы с тобой остались бы в лесу на всю нашу недолгую обреченную жизнь. Беглецы! Нас нашли бы, как находили всех. Помнишь, я тебе говорил о Германовском? Они его нашли в Бельгии уже после войны и даже не стали возвращать в Советский Союз. Он похоронен во Франции. Его отец был дипломатом. Его приговорили к десяти годам каторжных работ. То же было бы и с нами. Только нас отыскали бы за пять минут, как только мы попытались бы обменять какой-нибудь кусок уральского малахита, что цветом похож на твои глаза. Это произошло бы со скоростью молнии, а еще через пять минут мы бы оказались под бдительным присмотром. Другими словами, в тюрьме. Ты этого хотела?

Не дав ему закончить, Татьяна вскочила и отошла. И о чем она только думала? Но в это время солнце запылало огнем, а Александр так много времени провел в темноте под землей, что он не пошел за ней, а просто сидел и докуривал сигарету, наблюдая с холма за пустынным закатом.

Когда Татьяна вернулась на одеяло, она сказала:

– Это был глупый вопрос. – Она подтолкнула его плечом. – Я просто размышляла, не всерьез.

– А, это хорошо. В противоположность чему?

– Иногда мне в голову приходят безумные мысли, вот и все.

– Это и правда было безумно. А какие именно мысли? – Александр помолчал. – И что они могут изменить?

– Что-нибудь вроде этого, – произнесла она, глядя в пространство. Потом взяла его за руку. – Чудесный закат, да?

– Чудесный закат.

Она прислонилась к нему.

– Шура, сейчас все здесь может казаться выгоревшим и коричневым, но весной… – чуть задыхаясь, заговорила она. – Пустыня Сонора перерождается! Здесь голубые дельфиниумы, белый чертополох, огненные маки, красные цветы окотильо, голубые и желтые цветы дерева пало-верде, алая живучка… Мы даже могли бы посадить сирень и вербену. Ты же очень любишь сирень, – уговаривала она. – А колючие груши и круглые кактусы-подушки, что растут здесь…

Александр сжал ее маленькую руку и вскинул брови. Такой разговор был намного лучше.

– Детка, – сказал он, понизив голос и оглядываясь, чтобы проверить, нет ли рядом Энтони, – в моей распутной солдатской жизни слово «подушки» означало нечто совсем другое, совсем не кактусы…

Татьяна ахнула как бы в изумлении, попыталась отодвинуться, но Александр схватил ее, опрокинул на спину на одеяло, наклонился над ней и хрипло произнес:

– Скажи-ка, а в этой пустыне есть и пушистенькая верба?

Он весело смотрел, как она отчаянно краснеет и забывает обо всех этих огненных маках и алых живучках.

Он позволил ей оттолкнуть его, вскочить и убежать в сторону. А потом погнался за ней и Энтони.

Александр снимал немое кино с ней, а она неровно двигалась в рамке кадра под треск ручки кинокамеры. Ее руки взлетали, ее зубы сверкали, она была растрепана и освещена солнцем, она бежала за Энтони, ее упругие бедра качались, а когда она бежала снова к Александру, ее крепкая грудь подпрыгивала; она стояла перед ним, протягивая к нему руки – ну же, иди ко мне, – но он держал дрожавшую камеру, он не мог подойти. Ее изысканной формы губы надулись, ее черно-белые губы – это лук, это удар, это поцелуй, дар, что достается ему… и тут рвется пленка. Шура! Шура! Ты меня слышишь? Он кладет камеру на землю, и бежит за ней, и ловит где-то в сибирском можжевельнике. Она хлопает глазами, которые чуть скошены вверх в углах, как у кошки, она приоткрывает рот и притворяется, что просит пощады. Возможно, когда-нибудь они снова вернутся к фильмам этого времени, фильмам, захватившим иллюзии, мимолетную радость их юности. Так же, как советские фотокамеры однажды сделали моментальные снимки другой Татьяны и другого Александра на каменных ступенях церкви после венчания или рядом с их давно потерянными братьями.

Покрытые потом и песком Александр и их сын сняли футболки и упали на нейлоновую ткань палатки, расстеленную на песке, а Татьяна обмакнула полотенце в миску с водой и обтерла им лицо и грудь. Некогда у него было только влажное полотенце и мечта о ней. Теперь у него были влажное полотенце и она. Он протянул руку, как медведь, – и схватил ее. Она действительно здесь.

– Мне хочется на залив Бискейн… – прохрипел он. – На Мексиканский залив… сейчас же!

Наконец он дождался темноты, а сын заснул. Звезды высыпали на небо. Татьяна, уложив Энтони в постель в «номаде», вышла к нему. А он сидел на складном пластиковом стуле и курил. Второй стул стоял рядом.

Татьяна заплакала.

– Ох нет! – воскликнул он, закрывая лицо ладонями.

Гладя его по плечу, она тихо сказала, шмыгая носом:

– Спасибо.

А потом села на его колено и прижала к груди его голову.

– Ты ничего не понимаешь, – сказал он и потерся о ее шею.

Александр поставил для них палатку и развел рядом с ней маленький костер, обложив его камнями.

– Знаешь, как я его разжег? Пять секунд бил камнем о камень.

– Ну и ладно. Хватит об этом.

Они сидели лицом на запад, обнявшись, глядя на темную долину.

– Когда тебя не было со мной, – заговорила Татьяна, – и когда я думала, что ты уже никогда ко мне не вернешься, я купила эту землю на вершине холма. Для тебя. Из-за того, чему ты всегда меня учил. Просто потому, что ты всегда учил так. Забираться повыше.

– Это правило для наводнений и войны, Таня. А могут ли они случиться здесь? – Он уставился во тьму.

– Супруг… – прошептала Татьяна. – Ты сейчас ничего не видишь внизу, но можешь ты представить все это через несколько лет – горящие на улицах огни, свет в окнах домов, в магазинах, свет других душ там, в долине? Как освещен Нью-Йорк, так будет светиться и эта долина, а мы сможем сидеть здесь вот так же и наблюдать за тем, что внизу.

– Ты пару секунд назад говорила, что мы завтра же продадим эту землю!

– Да.

Татьяна была теплой и открытой, пока не закрывалась какая-то ее часть, не становилась напряженной, как ее пальцы. Ее тоскливое желание увидеть пустыню в цвету когда-нибудь весной было сильно, но тревога в ее сжатых руках была такой же сильной.

– Это просто мечта, Шура, понимаешь? Просто глупая мечта. – Она вздохнула. – Конечно, мы ее продадим.

– Нет, мы ее не продадим, – возразил Александр, поворачивая ее лицом к себе. – И я больше не хочу об этом говорить.

Она показала на палатку:

– Будем спать там? – Ее ладони легли на его шею. – Я не могу. Моя храбрость фальшива, как ты знаешь. Я боюсь скорпионов.

– Нет, не беспокойся, – ответил Александр, крепко обнимая ее и прижимаясь губами к ее пульсирующему горлу, закрыв глаза. – Скорпионам не нравятся громкие звуки.

– Что ж, это хорошо, – пробормотала Татьяна, наклоняя голову. – Потому что они их не услышат.

Как она ошибалась на этот счет… Они окрестили свои девяносто семь акров, и вершину Пиннакл, и Райскую долину, и луну, и звезды, и Юпитер в небе своим бурным слиянием и экстатическими стонами.

На следующее утро, когда они снимались с лагеря и укладывались, чтобы двинуться дальше, к Большому каньону, Александр посмотрел на Татьяну, она посмотрела на него, и они разом повернулись и уставились на Энтони.

– Он проснулся ночью?

– Нет, он не просыпался.

Мальчик сидел у стола, собирая головоломку:

– А что? Вы хотели, чтобы я проснулся ночью?

Александр посмотрел на дорогу.

– А это интересно, – задумчиво произнес он, протягивая руку к пачке «Мальборо». – Покой доводит нас до безумия.

Ушедшее время

У смотровой точки Дезерт-Вью они стояли над краем вечного Большого каньона и смотрели на запад, на голубую дымку горизонта, и вниз, на змею Красной реки. Потом проехали несколько миль на запад и остановились у Липан-Пойнта, потом – у следующей смотровой точки Грандвью-Пойнт. У Моран-Пойнта посидели, тараща глаза, потом молча прошлись, и даже обычно разговорчивый Энтони умолк. Они прошли вдоль края каньона по лесистой тропе, под американскими соснами, до Явапаи-Пойнта, где нашли уединенное местечко, смогли посидеть и посмотреть на закат. Энтони подошел слишком близко к краю, и Татьяна с Александром вскочили и закричали, а он расплакался. Александр схватил его, но потом смягчился и отпустил, но лишь после того, как буквально начертил на песке линию и приказал мальчику не заходить за нее ни на шаг, если он не хочет строгого наказания. Энтони провел время заката, строя на этой линии стену из камешков и сухих прутиков.

Солнце окрасило небо над каньоном в цвет индиго, разрисовав алым голубовато-зеленые тополиные леса, можжевельник и хвойные деревья. Александр перестал щуриться, потому что, когда солнце опускалось ниже, оттенки Большого каньона менялись, а жгучая жара осыпалась, как ржавчина, над древними глиняными храмами и окаменелостями, которым было два миллиона лет, и над лесом Коконино, и вдоль Красной стены, и над утесами и лощинами, и над шале Брайт-Энджел, и над песчаником и известняком от Тонто до Тапита, – все стало розовым и винно-красным, лиловым и желто-зеленым, теряясь в Великом Несоответствии: миллиарды лет исчезнувшего времени сливались в цвете.

– Господь устроил цветовое шоу, – сказал наконец Александр, глубоко вздыхая.

– Он старается поразить тебя Аризоной, – пробормотала Татьяна.

– А почему камни так странно выглядят? – спросил Энтони.

Его стена была уже почти фут высотой.

– Вода, ветер, эрозия, – ответил Александр. – Река Колорадо внизу начиналась как ручеек, а потом превратилась в настоящий поток и за миллионы лет промыла этот каньон. Река, Энтони, вопреки неприязни к ней твоей матери, катализатор всего.

– И именно из-за этого катализа она и не нравится твоей матери, – сказала Татьяна, устраиваясь под рукой Александра.

Он наконец встал и протянул ей руку.

– Под конец Его геологической недели Господь окинул взглядом скалы самого великого каньона на земле, сотворенной Им, и на все живое, что Он поселил здесь, и решил, что это хорошо.

Татьяна одобрительно кивнула.

– Но кто это сказал? Ты знаешь, что говорят индейцы-навахо, которые здесь живут и умирают? – Она помолчала, припоминая. – «Я иду и вижу красоту передо мной. Я иду и вижу красоту позади меня. С красотой, что подо мной, я иду. С красотой, что надо мной, я иду». – Из каньона внизу не доносилось ни звука. И Татьяна тихо закончила, вскинув голову: – «И все кончается в красоте. Все кончается в красоте».

– Мм… – Александр глубоко затянулся дымом сигареты, вечно торчавшей в его губах. – Замени слово «красота» тем, во что ты веришь сильнее всего, и тогда ты действительно что-то получишь.

В сверхъестественно беззвучной ночи Явапаи Энтони беспокойно заснул в одной из двух палаток, а они прислушивались к его хныканью, ожидая, когда он затихнет, и сидели перед костром, накрывшись одним одеялом, в миле от черной утробы каньона. Они вздрагивали, их ледяные демоны пробирались под шерстяную ткань.

Они не разговаривали. И наконец легли перед костром лицом к лицу. Александр сдерживал дыхание, потом резко выдыхал.

Сначала он ничего не говорил. Он не хотел говорить с ней о том, что невозможно было изменить. И еще боль, которую он не мог забыть, вползала в его сердце и колола так и эдак. Александр представлял, как другие мужчины прикасались к Татьяне, когда он был мертв. Другие мужчины, так же близко к ней, как он, а она смотрит на них снизу вверх, берет их за руки и ведет в комнаты, где она вдовствует. Александр не хотел знать правду, если она была не той, какую он хотел бы услышать; он не знал, как бы он вынес нежеланную истину, и он не спрашивал ее после возвращения, но теперь они были здесь, лежали рядом у Большого каньона, который казался чем-то вроде подходящего места для мистических признаний.

Александр снова вздохнул:

– Тебе нравилось ходить на танцы?

– Что?

Она не отвечала. Он помолчал.

– Когда я был в Кольдице, в тех непроходимых лесах, почти умирая, мне хотелось это знать.

– Ты как будто и до сих пор там, Шура.

– Нет, – возразил он. – Я в Нью-Йорке, муха на стене, пытаюсь увидеть тебя без меня.

– Но я здесь, – прошептала она.

– Да, но какой ты была, когда была там? Ты веселилась? – Голос Александра звучал так печально. – Я знаю, ты не забывала нас, но хотелось ли тебе снова стать счастливой, как прежде, танцевать без боли? – Он нервно сглотнул. – Ты могла бы… полюбить снова? Думала ли ты об этом, сидя на койках Благотворительного госпиталя? Хотела снова стать счастливой, вернуться в Нью-Йорк, перечитывать Эмили Бронте? Нежная юная любовь, прости, если я забыл тебя…

Он подталкивал ее к откровенности. Но видел, что ей этого не хочется. Ей хотелось путаницы, которую можно отрицать.