Летний сад

Энт произносил любое слово, вроде «краб», а Татьяна отвечала тем, что приходило в голову ей, – например, «трава». Александр и в эту игру играть не захотел. Не пора ли им остановиться, пообедать?

…Немецкие сухие ползучие сорняки посреди лагеря в середине февраля. Избитый, иссеченный, с залитой кровью спиной, он должен стоять на холодной траве шесть часов, и эти часы он думает только о том, что хочет пить…

Он посмотрел на Татьяну, безмятежно сидевшую рядом. Она поймала его взгляд и спросила:

– Пить хочется?

Кивнул ли он? Он не знает. Знает только, что она дает ему воды.

– Танк, – говорит Энтони, продолжая игру.

– Командир, – откликается его мать.

Александр моргает. Их фургон виляет.

Шура, смотри на дорогу, или мы разобьемся.

Она действительно сказала это?

…Он командует своим танком, они посреди прусских полей, они почти в Польше. Немцы заминировали луг, отступая, и одна из противопехотных прыгающих мин только что взорвалась прямо перед Александром. Она подскочила до уровня груди его механика, замерла, словно говоря: посмотрим, кто у нас тут, – и разорвалась. Успенский выкопал яму прямо там, на месте, и они похоронили механика – вместе с его заплечным мешком. Александр никогда не заглядывал в походные мешки павших, потому что там могли оказаться вещи, которые не позволили бы ему уйти или продолжать двигаться вперед. Если снаряжение солдата – мундир, шлем, обувь, оружие – отражало его внешнее, в мешке содержалось его внутреннее. Мешки хранили душу солдата.

Александр никогда в них не заглядывал. Не открывая, он закопал и этот мешок вместе с застенчивым механиком, у которого на груди была татуировка в виде большого голубого креста, – и немецкая мина разорвала его, потому что нацисты не верили в Христа.

– А где твой заплечный мешок? – спросил Александр Татьяну.

– Что?

– Твой мешок, тот, с которым ты ушла из Советского Союза. Где он?

Она отвернулась к пассажирскому окну.

– Наверное, до сих пор у Викки. Я не знаю.

– Книга моей матери «Медный всадник»? Фотографии твоей семьи? Два наших свадебных фото? Ты оставила все это у Викки? – Александр не мог поверить.

– Я не знаю. А почему ты спросил?

Он не хотел объяснять ей, почему спросил. У убитого миной механика была возлюбленная в Минске – Нина. Ее фотографии, письма от нее лежали в его мешке. Это сказал Александру Успенский, хотя Александр и не спрашивал. А когда узнал, он почувствовал горькую зависть, черную ревность из-за нежных писем, которые посылала смиренному механику Нина из Минска. Александр никогда не получал писем. Когда-то давно приходили письма от Татьяны и от ее сестры Даши. Но те письма, открытки, фотографии Тани, в белом платье с красными розами, лежали на дне моря или превратились в пепел. Больше у него ничего не было.

– Те письма, что я тебе писал… после того как ты осталась в Лазареве. Ты не… ты не знаешь, где они? Ты… оставила их у Викки?

Похоже, осталось еще кое-что, что пробуждало в нем какие-то чувства.

– Милый… – Она говорила мягко, успокаивая. – О чем вообще ты думаешь?

– Ты можешь просто ответить? – рыкнул он.

– Письма есть. Они все со мной, в моих вещах. Целый пакет. Я никогда не перечитываю их, но тебе покажу. Покажу, когда мы остановимся на обед.

Он облегченно вздохнул:

– Я тоже не хочу в них заглядывать.

Ему просто нужно было знать, что она не такая, как он сам, – что у нее есть душа. Потому что мешок Александра во время его дней в штрафном батальоне был пуст. Если бы Александр погиб и Успенский, перед тем как похоронить его, заглянул в него, он мог бы найти открытки, сигареты, сломанный карандаш, маленькую Библию – советское издание, в конце войны отправленное в Красную армию с ложным благочестием, – и это все. Если бы Александр погиб, все его люди увидели бы, что их командир капитан Белов души не имел.

Но если бы они более тщательно порылись в его мешке, то между шуршащими страницами Нового Завета могли бы найти затертую маленькую черно-белую фотографию: девочка лет четырнадцати, которая стоит чуть косолапо, как ребенок, с белыми косами, в сарафане, со сломанной рукой в гипсе, – и рядом с ней смуглый брат. Он тянет ее за волосы. А она здоровой рукой обнимает его. Паша и Таня, двойняшки. Они смеются – это было в Луге, очень давно.

Девяносто семь акров

Нью-Мексико. Санта-Фе. Аризона. Национальный парк Тонто.

В семи тысячах футов над уровнем моря воздух стал более разреженным и сухим. В Санта-Фе Энтони спал почти всю ночь. Лишь немного хныкал на рассвете. Они сочли это прогрессом и задержались там немного дольше, надеясь на дальнейшее улучшение, но оно не затянулось.

В Тонто было потрясающе, воздух был так прозрачен, что Татьяна могла видеть далекие равнины и вереницы покатых холмов, но все это уже осталось позади, и воздух стал таким же, как земля вокруг, сухим, перегретым и опалесцирующим от тяжелого жара. Татьяна расстегнула блузку, но Александр был сосредоточен на дороге. Или он просто делал вид, что сосредоточен на дороге? Она с недавних пор замечала в нем небольшие, но ощутимые изменения. Он все так же мало говорил, но его взгляд и дыхание в течение дня стали менее бесстрастными.

Она предложила ему воды, сигарету. Он взял все, но на этот раз не отвлекся на нее. Она гадала, почему они не могут остановиться, разбить лагерь, возможно, найти какую-то реку, поплавать. Воспоминание о купании в Каме кольнуло ее болью, она напряглась, стараясь не вздрогнуть, натянула пониже юбку и заставила руки лежать спокойно на коленях. Она не хотела об этом думать. Было достаточно плохо уже то, что ей приходилось думать о настоящем, когда она постоянно ожидала, что на любом перекрестке их остановит полицейский и спросит: «Вы Александр Баррингтон, сын Гарольда Баррингтона? Что, ваша жена не сказала вам, что на вашей последней остановке, когда вы всего на мгновение решились оставить ее одну, она позвонила своей старой подруге в Нью-Йорк? Ваша жена, мистер Баррингтон, похоже, многого вам не говорит».

И это так. Татьяна через оператора позвонила Викки, но трубку взял Сэм Гулотта. Татьяна так испугалась, что повесила трубку, и у нее уже не было времени, чтобы позвонить еще и тете Эстер, но теперь она боялась, что оператор сообщит Сэму о звонке из Нью-Мексико. «Люди, которым нечего скрывать, не бегут, Александр Баррингтон, – скажут им полицейские, когда остановят „номад“, – почему бы вам не пойти с нами? А ваша жена и сын могут побыть здесь, на перекрестке душ, и подождать, пока вы не вернетесь, как делали они и как они по-прежнему делают, ожидая вашего возвращения. Скажите им, что это ненадолго».

Но это ложь. Они заберут оболочку, то есть его тело, заберут его физическое «я», поскольку это почти все, что от него осталось, а Татьяна и Энтони останутся на этом перекрестке навсегда. Нет. Пусть лучше он будет здесь, даже такой – ушедший в себя, молчаливый, иногда взрывающийся, вспыхивающий, иногда смеющийся, вечно курящий, глубоко человечный, – чем превратится в воспоминание. Ведь то, что он делает с ней ночами, уже не воспоминание. Он спит рядом с ней. Она же борется со сном, стараясь не дремать даже после того, как он засыпает, – она хочет ощущать его руки на своем теле и лежит совершенно неподвижно рядом с его изувеченным телом, которое он спас с таким трудом и которое теперь утешает ее, как ничто другое.

Александр измеряет ее, чтобы упорядочить. Он огорчается, когда она не откликается так же, но ей хочется сказать, что он не может все выстроить по схемам Аристотеля или по теоремам Пифагора. Он есть то, что он есть. Все его части составляют абсолютные пропорции относительно суммы, но куда важнее то, что они пропорциональны ее сумме. Целые или дробные числа тут не помогут. Порядковые числительные помогают, только когда она останавливается на единице. Законы Архимеда не работают. Определенно она не может и не хочет измерять неизмеримое, то, что не заканчивается и не повторяется, то, что даже превосходит трансцендентность числа пи – хотя он так не думает, – то, что стоит по другую сторону полиномов и квадратных уравнений, за рациональным и иррациональным, за гуманизмом и логикой, за пределами умов Канторов и Дедекиндов, и философов Возрождения, и индийских тантристов, что вместо того уходит в мир богов и королей, мифов, зари человечества, в его тайну, – именно там находится некое пространство внутри ее, предназначенное исключительно для него, и вопреки запретам Эвклида не только делает все с абсолютной чрезмерностью, как будто так и положено, – но оно еще и заставляет ее чувствовать то, чего не могут объяснить математики, чего не может объяснить наука. Чего ничто не может объяснить.

И все же он необъяснимо продолжает изменять ее, прослеживая изгибы и прямые. Две его ладони всегда на ней – на макушке ее головы, или на ее руках, ногах, предплечьях, или окружают ее талию, или сжимают ее бедра. Он так отчаянно ищет. А она не знает, чего он ждет от числа «пи».

Он играет с Энтони. Разве это не реальность? У Энтони есть отец. Сидящий на коленях Александра мальчик старается найти правильную точку, чтобы его пощекотать, и Александр смеется – разве это не реально, это же не математика и не воспоминание?

Александр уже почти совершенно забыл, что такое игра, разве что когда он в воде, но в Техасе нет воды, ее почти нет и в Нью-Мексико, да и теперь они в засушливой зоне.

Энтони пытается приставать к отцу с играми. Он сидит на колене Александра, соединяет концы своих указательных пальцев и спрашивает:

– Пап, хочешь увидеть, какой я сильный? Сожми мои пальцы в кулаке, и я вырвусь!

Александр выбрасывает окурок. Легко сжимает пальцы Энтони, мальчик выскальзывает. Восторг по поводу того, что он высвободился из руки отца, так велик, что ему хочется играть в это снова и снова. Они повторяют игру раз двести. А потом меняются местами. Александр соединяет указательные пальцы, а Энтони сжимает вокруг них маленький четырехлетний кулачок. Александр не может высвободиться, и восторг Энтони очевиден. Они и это повторяют раз двести, а Татьяна в это время или готовит обед или ужин, или стирает, или прибирается, или просто сидит и наблюдает за ними с радостью в сердце.

Александр снимает Энтони с коленей и говорит хриплым от никотина голосом:

– Таня, хочешь поиграть? Вложи пальцы в мой кулак, посмотрим, сможешь ли ты выскользнуть. Давай!

Ни единый мускул не дернулся на ее лице, но сердце уже не просто радуется. Оно ускоряет ход, оно сходит с ума. Татьяна понимает, что так быть не должно, рядом Энтони, но, когда Александр зовет ее, она подходит. Она садится на его колено и складывает вместе слегка дрожащие указательные пальцы. Старается не смотреть ему в лицо, смотрит только на свои пальцы, вокруг которых он сжимает огромный кулак, сжимает легко, и говорит:

– Ну, давай! Освобождайся!

Все ее тело слабеет. Она, конечно, старается высвободиться, но знает: когда Александр играет как отец с Энтони – это одно, но когда он играет с ней как муж – это совсем другое. Она прикусывает губу, чтобы не издать ни звука.

– Давай, мамуля! – говорит рядом с ней ничего не понимающий ребенок. – Ты можешь! Я же смог! Выкручивайся!

– Да, Татьяна, – шепчет Александр, крепче сжимая ее пальцы, заглядывая ей в лицо. – Давай высвобождайся!

И она мельком замечает, как проглядывает его улыбающаяся душа.

Но когда он за рулем, он чаще всего молчалив и замкнут. Ей невыносимо, когда он вот так отстраняется, уходя в худшие моменты своей жизни, – и трудно вытащить его оттуда, и иногда, если он даже хочет вернуться, он не может. И иногда Татьяна сама так переполнена страхами перед неминуемой опасностью, грозящей Александру на каждой остановке, что она теряет силы, которые ей нужны, чтобы отвлечь его, и сама погружается в худшее в своей жизни.

Ей хочется, чтобы его поглотило что-нибудь другое, чтобы дорога не захватила ее, чтобы его душа не могла отстраняться. Но наверное, тогда они стали бы другими.

Она убеждала его заехать в Финикс, но Александр уже почти решил ехать прямиком в Калифорнию.

– Я думала, ты хочешь увидеть те девяносто семь акров, которые я купила на деньги твоей матери.

Он пожал плечами, выпил немного воды.

– Чего я хочу, так это почувствовать телом воду. Вот этого я хочу. В Финиксе это есть?

– Нет, насколько я знаю.

– Вот именно. Поэтому мне и не хочется.

Им понадобился день, чтобы доехать от восточной границы Аризоны до Финикса. Тем вечером пришлось остановиться в кемпинге рядом с горой Суеверий. Александр лег на деревянный настил под водосточным желобом, и холодная вода лилась на его грудь и лицо. Энтони и Татьяна стояли на вежливом расстоянии и наблюдали за ним. Энтони спросил, все ли в порядке с папой.

– Не уверена. Я бы сказала, пятьдесят на пятьдесят.

Если бы Александр был чуть более настойчив, он легко убедил бы ее ехать дальше, пока они не добрались бы до Тихого океана. Не потому, что ей не хотелось показывать ему их пустынную собственность, а потому, что она думала: есть возможность того, что федеральные агенты могут ждать их в том единственном месте, что им принадлежало. Викки могла упомянуть об этой земле в разговоре с Сэмом. Они с Сэмом подружились за эти годы. Что, если их там ждут? От этой мысли Татьяне становилось дурно. Но к несчастью, Александр не так уж и возражал. Татьяна уже знала, что ей хочется сделать, пусть это и было немыслимо: продать эту землю! Просто продать за любую цену, взять деньги, уехать в другой штат, может, даже в безлюдье Монтаны, и скрыться навсегда. Она не питала иллюзий: преданность Сэма ей и Александру едва ли была велика. Сэм не был тетей Эстер. Татьяна молчала, думая обо всем этом, а ее муж лежал на настиле, захлебываясь текущей водой.

На следующее утро они поехали по автостраде Суперстишн.

– Здесь довольно плоско, – заметил Александр.

– Ну да, отсюда и название Меса, – кивнула Татьяна. – Это значит «плоская».

– Пожалуйста, скажи, что наша земля не здесь.

– Ладно, она не здесь. – Вдали за плоской равниной виднелись каменистые горы. – Здесь слишком обжито.

– Это слишком обжито?

Здесь не было магазинов, заправок, только ферма по одну сторону дороги и нетронутая пустыня по другую.

– Да, это Темпе. Довольно застроенное место. А Скотсдейл, куда мы едем, – маленький западный городок. Там кое-что есть, правда, – магазин, рынок. Хочешь сначала заглянуть туда? Или…

– Давай сначала увидим ту землю обетованную.

Они ехали через пустыню дальше на север. Александру хотелось пить. Татьяна была испугана. Асфальт сменился гравием на Пима-роуд – дорога отделяла долину Финикса от простиравшейся на много миль к горам Макдауэлл индейской резервации на Соленой реке. И здесь уже не было так плоско; в апокалиптической жаре голубые сухие горы высились со всех сторон, вдали и рядом, низкие и широкие.

– А где те горы, о которых ты мне говорила?

– Шура, не утверждай, что ты их не видишь!

Татьяна показала вперед. Там за огромными кактусами поднимались горные цепи, похожие на монолиты. Но Александр этим утром был в хорошем настроении, ему хотелось подразнить Татьяну.

– Что, вон то? Это не горы. Это скалы. Я знаю, потому что горы я видел. Тонто, что мы проезжали вчера, – это были горы. И еще я видел Уральские горы. И склоны Святого Креста, заросшие хвойным лесом. Вот это горы.

Настроение у него слегка упало.

– Ладно-ладно… – Татьяна потянулась к нему, кладя ладонь на его бедро, чтобы отвлечь. – А это – аризонский хребет Макдауэлл. Осадочные породы поверх гранитных скал, образованных лавой два миллиарда лет назад. Докембрийские скалы.

– Да ты просто маленький геолог, – усмехнулся Александр. – Капиталист и геолог.

Сегодня Татьяна была в желтом льняном платье, белых носках и балетках, косы она уложила узлом. На ее лице не виднелось ни капли пота, и она бы казалась вполне безмятежной, если бы Александр не посмотрел на ее дрожащее колено и не заметил, как крепко она сплела пальцы, так что могла бы их сломать.

– Хорошо, хорошо, – сказал он, слегка нахмурившись. – Это горы.

Они продолжали ехать на север, взбивая пыль грязными шинами. Макдауэлл приближался. Солнце стояло высоко. Александр заявил, что они просто идиоты, болваны, раз предприняли путешествие через самую жаркую часть страны в самое жаркое время года. Если бы у них хватило ума, они бы пораньше уехали из Кокосовой Рощи, отправились бы в Монтану, чтобы провести там лето, а уж потом двинулись бы к Калифорнии на сезон сбора винограда.

– Но ты не хотел уезжать из Флориды, помнишь?

– Хм… – согласно промычал он. – Кокосовая Роща и вправду была хороша какое-то время.

Они ехали еще сорок пять минут по немощеной пограничной дороге, не видя ни дома, ни фруктового ларька, ни заправки, или какого-то магазина, или другой живой души вокруг, и наконец Татьяна сказала, что нужно повернуть направо, на узкую пыльную тропу, что шла вверх.

Эта тропа называлась Джомакс.

Тропа закончилась у прогретой солнцем каменистой горы, и там Александр остановился, в миле от долины. Татьяна, чьи пальцы наконец расслабились, воскликнула с радостной улыбкой:

– О боже! Здесь никого нет!

– Верно, – согласился Александр, глуша мотор. – Потому что все остальные – в Кокосовой Роще, у океана.

– Здесь никого нет, – повторила она, почти самой себе, и выскочила из трейлера.

Энтони тоже хотел выбежать, но Татьяна остановила его, говоря:

– Помнишь, что я тебе говорила о кактусах, Энт? Не подходи к ним близко. Подует ветер – и сорвет иглы, и они попадут тебе под кожу, а я не смогу их вытащить.

– Какой ветер? Отпусти меня!

– Энтони! – заговорил Александр, ища свою зажигалку. – Когда твоя мать что-то тебе говорит, не требуй, чтобы тебя отпустили. Таня, подержи его еще пару минут, пока он этого не поймет.

Татьяна состроила Энтони рожицу, ущипнула его и тихонько отпустила. Зажигалка Александра была у нее в руке. Она зажгла ее для него, и он прикрыл огонек ладонями, прикуривая.

– Перестань так нежничать с ним.

Александр отошел в сторону, чтобы оглядеться, посмотрел на север, юг, запад и восток, на горы, на простор всей долины Финикса, лежавшей под ним, на фермы, что раскинулись на заросшей Соноре. Эта пустыня не была похожа на места обитания племени мохаве, которые смутно помнились ему со времен его детства. Здесь не было серых песков с серыми холмами, на сколько хватало глаз. Эти места в конце июля покрывала обильная сухая растительность. Тысячи кактусов заполняли пейзаж; их коричневато-зеленые башни, утыканные шипами, высились везде, их побеги достигали тридцати-сорока футов и тянулись к солнцу. Мескитовые деревья были коричневыми, как сепия. Подлесок и заросли кустов – всех оттенков серого и серо-коричневого. И все росло не среди травы, а на глине и песке. И походило на некие пустынные джунгли. Это было совсем не то, чего ожидал Александр.

– Таня…

– Знаю, – сказала она, подходя к нему. – Невероятно, правда?

– Хм… Это совсем не то, о чем я думал.

– Я никогда в жизни не видела ничего подобного. – В ее голосе послышались странные нотки. – Погоди, ты еще увидишь это место весной!

– Подразумевается, что мы должны увидеть его весной.

– Здесь все цветет!

– А ты откуда знаешь?

– Я знаю, – с забавной серьезностью ответила Татьяна, – потому что видела иллюстрации в библиотечной книге.

– О! Картинки в книге! А в книге упоминалась вода?

Татьяна небрежно отмахнулась:

– Индейцы-хохокамы сотни лет назад увидели то, что вижу я, и так захотели жить в этой долине, что провели сюда воду через каналы, что тянутся от Соленой реки. Так что когда могучая Британская империя все еще хранила воду в цистернах, хохокамы поливали свои поля проточной водой.

– Да ты-то откуда знаешь? – воскликнул Александр.

– Публичная библиотека в Нью-Йорке. Белые люди здесь до сих пор пользуются каналами хохокамов.

– Значит, где-то здесь все-таки есть река? – Александр наклонился и пощупал сухой песок.

– Да, Соленая река, но она далеко. И если не повезет, мы ее никогда не увидим.

Александру никогда не было так жарко. Даже во Флориде, но там жару смягчала вода. А здесь не было никакого облегчения.

– Я уже начинаю закипать изнутри. Прошу, поскорее покажи мне нашу землю, пока мои артерии не растаяли.

– Ты на ней стоишь, – ответила Татьяна.

– Стою на чем?

– На этой земле. – Она показала на все вокруг. – Это она. Прямо здесь, все до самой вершины этого холма. От этой дороги на юго-восток, девяносто семь акров пустыни Сонора, что постепенно переходит в горы. Наша собственность в ширину два акра и – представь! – около сорока девяти акров в длину. Нам понадобится землемер. Думаю, она по форме будет похожа на пирог.

– Вроде Заксенхаузена?

Татьяну словно ударили.

– Зачем ты так? – тихо спросила она. – Это не тюрьма. Это твоя свобода.

Слегка смутившись, он сказал:

– Тебе это нравится?

– Ну, я не стала бы это покупать, если бы мне не нравилось, Шура. – Татьяна замолчала. И снова на ее лице возникло выражение непонятной тревоги.

– Таня, – заговорил Александр, – это место может вспыхнуть само собой.

– Послушай, мы можем просто провести оценку, и, если нам подойдет, мы можем это продать. Никаких проблем. Но… разве ты не видишь? – воскликнула она. – Разве ты не видишь пустыню? Разве ты не видишь горы? – Она показала на них. – Та, что справа от нас, – Пиннакл. Она очень известная. Но наша имени не имеет. Может, мы назовем ее горой Александра?

Татьяна вскинула брови, он в этот момент не играл, хотя и отметил на потом ее озорство.

– Я вижу пустыню. Здесь вокруг нет ничего зеленого. Кроме кактусов, они в воде не нуждаются. Но я не кактус. Мне нужна вода. Здесь нет ни хорошей реки, ни озер.

– Вот именно! – воскликнула Татьяна. – Здесь нет рек! Ни Луги, ни Невы, ни Камы, ни Вислы. Нет озер. Нет Ильменя, нет Ладоги. Нет полей. Нет распаханных мест. Нет сосен, нет сосновых игл, нет берез, нет жаворонков, вообще почти не слышно птиц. Иногда летом залетают ласточки. Но на этих горах нет леса. Нет снега. Если тебе все это нужно, можешь зимой поехать на Гранд-каньон. Желтые сосны растут на милю выше линии снегов в Колорадо. – Стоя рядом с Александром, Татьяна мягко коснулась его. – А ты сам немножко похож на могучий кактус, – тихонько сказала она.

Ладно, Александр видел игру.

– Я не хочу жить без воды, Татьяна Метанова. – Он загасил сигарету и обнял жену. – И мне все равно, от чего ты пытаешься сбежать.

– Я Татьяна Баррингтон, Александр Баррингтон, – сказала она, выскальзывая из его рук. – И я понятия не имею, от чего пытаюсь сбежать.

Он моргнул:

– Я думаю, даже здесь, в Аризоне, может быть луна? Может, даже красная луна, Таня? Большая, низкая, пышная красная луна?

Она тоже моргнула:

– Почему бы тебе не сбросить с себя шестьдесят фунтов амуниции и не поднять оружие, солдат?

Резко развернувшись, она пошла обратно к «номаду», а Александр застыл как столб. Через мгновение Татьяна вернулась с водой, и он радостно напился, а потом пошел искать Энтони. Тот оказался рядом с колючими деревьями, он погрузился в изучение какого-то камня. Но оказалось, что это не камень, а ящерица, и мальчик пришпилил ее к земле острой иглой кактуса.

– Энт, разве мама тебе не говорила, чтобы ты держался подальше от кактусов? – сказал Александр, опускаясь на корточки рядом с сыном и давая ему воды.

– Да, па, – терпеливо ответил Энтони. – Но здесь можно играть с ящерицами.

– Сынок, мне не кажется, что эта ящерица играет.

– Па, их здесь просто море!

– Только не утверждай, что это хорошо. Ты знаешь, как твоя мама боится рептилий. Смотри, ты ее расстраиваешь!

Они выглянули из-за колючего ствола. Расстроенная мать стояла, прислонившись к «номаду», закрыв глаза, опустив руки, подставив лицо солнцу.

Немного погодя Александр вернулся к ней и брызнул на нее водой. Это заставило ее открыть глаза. Александр изучающе смотрел на нее, на ее разгоревшееся лицо, потрясающие веснушки, безмятежные глаза. Оценивал ее с головы до ног. Она была такой волнующе маленькой. И приводящей в замешательство. Качая головой, Александр обнял ее, поцеловал. У ее губ был вкус чернослива.

– Ты просто сошла с ума, мой головастик, – сказал он, наконец отступая назад. – Прежде всего потому, что купила это место. Я действительно не понимаю, что на тебя нашло. Но теперь кости брошены. Пойдем, любительница Аризоны, знаток кактусов, поедим, прежде чем отправимся к оценщику. Хотя нам придется еще найти место, чтобы омыть тела, так?

Они привезли с собой фляги, хлеб, ветчину. Раньше, утром, они купили слив, вишен, помидоров и огурцов в фермерской палатке. Еды у них было много. Они установили тент, сели под ним – в тени было сто градусов – и пировали.