Летний сад

– Шура, прошу!..

Она попыталась выпрямиться, но его ладонь крепко удерживала ее, она просто не смогла бы двигаться, даже если бы захотела. А потом он убрал руку.

Стоя сзади, наклонившись над ней, упираясь кулаками в кровать, Александр овладел ею, как в армии, словно она была незнакомкой, которую он нашел в лесу и собирался там и оставить, уйти, не оглянувшись, а она беспомощно плакала, и потом он сам еще более беспомощно плакал от унижения.

– Вот, смотри… не касаюсь руками, как тебе нравится! – шептал он ей в ухо. – Хочешь еще? Или для тебя достаточно такой любви?

Лицо Татьяны прижималось к одеялу.

Так и не закончив, он отстранился, и она медленно выпрямилась и повернулась к нему.

– Пожалуйста… мне жаль… – шептала она, без сил садясь на край кровати, прикрывая тело простыней. Ноги у нее дрожали.

– Ты закрываешь меня от других, потому что сама не хочешь смотреть на меня! Меня удивляет, что ты вообще замечаешь или беспокоишься из-за того, что другие женщины со мной разговаривают! – Он задыхался. – Ты думаешь, они убегут в ужасе, как ты, едва посмотрят на меня!

– Что… нет! – Она протянула к нему руки. – Шура, ты неправильно понимаешь… Я не испугана, просто печалюсь из-за тебя!

– Твоя жалость, – сказал он, отступая от нее, – твоя жалость – это последнее, чего я хочу! Жалей себя за то, что ты вот такая!

– Я так боюсь причинить тебе боль… – шептала Татьяна, умоляюще тянувшаяся к нему.

– Чушь собачья! Но ироничная, тебе не кажется, учитывая, что ты делаешь со мной! – простонал Александр. – Почему ты не можешь быть такой, как мой сын, который все видит, но никогда не отшатывается от меня?

– Ох, Шура… – Она уже рыдала.

– Посмотри на меня, Татьяна! – Он приподнял ее лицо. Его бронзовые глаза пылали, он почти кричал, он вышел из себя. – Ты напугана, я знаю, но вот он я! – Александр показал на себя, обнаженного, покрытого шрамами и черными татуировками. – Я еще раз стою перед тобой голый, и я попытаюсь еще раз – помоги мне бог! – попытаюсь еще раз… – Он опустил руки и дышал с трудом. – Вот я, твой цирковой клоун, истекавший кровью в матушке-России, отчаянно пытавшийся добраться до тебя, а теперь лежащий на тебе со всеми этими отметинами, – а ты, прежде любившая меня, сочувствовавшая, принимавшая, ты не должна отворачиваться от меня! Понимаешь? Это единственное, что не меняется, Таня! Этого я хочу до самого дня своей смерти. Я не могу добиться примирения с тобой, пока ты не найдешь способ примириться с этим. Примирись со мной. Или позволь уйти навсегда.

Ее плечи поднимались и опускались от тяжелого дыхания.

– Прости… – сказала Татьяна, подходя к нему, обнимая, опускаясь перед ним на колени, глядя ему в лицо. – Пожалуйста… прости…

Наконец ей удалось успокоить его и вернуть в постель. Александр неохотно лег рядом с ней. Она потянула его на себя. Он подчинился, ее руки легли на его спину. Она обхватила его ногами, прижимая к себе крепко и интимно.

– Прости, милый, мой муж, Шура, дорогой, сердце мое… – шептала Татьяна в его шею, целуя. Она ласкала его дрожащими пальцами. – Пожалуйста, прости, что так задела твои чувства. Я не жалею тебя, не надо так думать, но признаю, что отчаянно печалюсь, желаю слишком многого… ради тебя, не ради меня, – желаю, чтобы ты был таким же, как прежде… до того, как тебе пришлось выносить то, что ты выносишь теперь. Я стыжусь себя, и мне жаль… Я целыми днями сожалею о том, чего не могу исправить.

– Мы оба такие, детка, – сказал он, просовывая под нее руки.

Они смотрели в разные стороны, пока Александр лежал на ней, а она гладила шрамы на его спине. Нагие, грудь к груди, они искали то, что потеряли давным-давно и нашли на мгновение в яростных объятиях, в прорыве между баррикадами.

Пески Неаполя

Александр вернулся домой в середине утра и заявил:

– Давайте укладывать вещи. Мы уезжаем.

– Уезжаем? А как же Мэл?

– Речь не о Мэле. Речь о нас. Пора двигаться дальше.

Судя по всему, Фредерик пожаловался Мэлу, что человек, занимавшийся его лодками, полными ветеранов войны и военных вдов, может оказаться коммунистом, советским шпионом, а возможно, и предателем. Мэл, боясь потерять клиентов, был вынужден поговорить с Александром, но не стал скандалить с человеком, приносившим ему тысячи долларов дохода. Александр облегчил ему задачу. Он отрицал все обвинения в шпионаже и тут же уволился.

– Двинемся на запад, – сказал он Татьяне. – Ты заодно можешь мне показать тот клочок земли, который ты купила. Напомни, где это? В Нью-Мексико?

– В Аризоне.

– Поехали. Я хочу добраться до Калифорнии к сезону сбора винограда, к августу.

И они покинули Кокосовую Рощу, с ее прозрачным соленым океаном и распутными женщинами с ярко накрашенными губами; покинули качающийся на волнах плавучий дом, и кошмары Энтони, и загадку Благотворительного госпиталя и поехали через недавно открывшийся национальный парк Эверглейдс, к Неаполю на Мексиканском заливе.

Александр был мягок с Татьяной, вернувшись к вежливым манерам Эдит Уортон, и она это ценила, а пески здесь были холодными и белыми, даже в обжигающий полдень, а огненные закаты и грозы над заливом были такими, каких они никогда не видели. Поэтому они остановились в своем фургоне на пустынном берегу, на краю мира, в таком месте, где Александр мог снимать рубашку и играть в мяч с Энтони, а солнце обжигало его спину, покрывая загаром все, что могло загореть, оставляя нетронутыми лишь шрамы, лежавшие серыми полосами.

Он и сын превратились в две коричневые фигуры, бегавшие между белыми песками и зелеными водами. И все трое наслаждались жарой, наслаждались пляжем, соленым заливом, обжигающими днями, ослепительным песком. Они отпраздновали двадцать третий день рождения Татьяны и пятую годовщину их свадьбы и наконец уехали после четвертого дня рождения Энтони в конце июня.

В Новом Орлеане они провели всего несколько дней, потому что обнаружили, что Новый Орлеан совсем не идеальный город для маленького мальчика.

– Может быть, в следующий раз мы сможем приехать сюда без ребенка, – сказал Александр на Бурбон-стрит, где за окнами сидели милые леди, приоткрывавшие блузки, когда они трое шли мимо.

– Пап, а зачем они нам показывают свои тити?

– Толком не знаю, сынок. Наверное, это какой-то странный обычай в этой части мира.

– Как в том журнале, где африканские девушки привязывают груз к губам, чтобы те вытянулись аж ниже подбородка?

– Что-то вроде того. – Александр подхватил Энтони на руки.

– Но мамуля говорила, что эти африканки делают губы большими, чтобы раздобыть мужа. Может, эти девушки тоже хотят мужей?

– Что-то вроде того.

– Пап, а что мамуля делала, чтобы ты женился на ней?

– Таня, что ты читаешь нашему сыну? – спросил Александр, хватая Энтони за ноги и переворачивая его вниз головой, чтобы тот перестал задавать вопросы.

– «Нэшнл джиографик», – ответила она, бросая на него взгляд. – Но ответь своему сыну, Александр.

– Да, пап, – поддержал ее Энтони, краснея от восторга, вися вверх ногами. – Ответь твоему сыну.

– Мамуля надевала красивые платья, Энт.

И на краткое мгновение там, на Бурбон-стрит, во Французском квартале, взгляды Татьяны и Александра встретились по-настоящему.

Они теперь лишь радовались, что у них был дом на колесах для летнего путешествия по прериям. Они имели крышу над головой, место, где Энтони мог играть, спать, место, где можно было держать кастрюлю и ложки, – их маленькое владение вместо вонючих комнат в отелях или у властных домовладелиц. Время от времени они останавливались в кемпингах, чтобы принять душ. Энтони нравились такие места, потому что там были другие дети, с которыми можно было играть, но Татьяна и Александр нервничали, оказавшись в такой близости от незнакомых, пусть даже на один вечер. После Кокосовой Рощи они наконец поняли, что им нравится больше всего, что им больше всего нужно – быть втроем, составляя неисцелившуюся, но несломленную троицу.

Глава 3. Райская долина, 1947 год

Босые ноги и рюкзаки

Александр вел их «номад» через Техас, через Остин, к Сан-Антонио. Аламо представлял собой захватывающий исторический пример – все там погибли. Александр не мог смириться с этим фактом. Несмотря на героизм, все они погибли! А Техас проиграл битву за независимость и все так же принадлежал Санта-Анне. Гибели всех недостаточно было для победы. Каким примером этой чертовой жизни могло это стать для Энтони? Александр решил не рассказывать сыну об этом. Он и так скоро узнает обо всем в школе.

Западный Техас представлял собой просто дорогу среди пыльных равнин, тянувшихся, на сколько видел глаз. Александр вел фургон и курил; он выключил радио, так что мог лучше слышать Татьяну. Но она молча сидела на пассажирском месте с закрытыми глазами. До того она рассказывала им с Энтони веселые истории о своих проказах в Луге. Некоторые из них Александр любил больше всего – о ее детстве в той деревне у реки.

Заснула ли она? Александр посматривал на нее, свернувшуюся в комочек в цветастом розовом платье с треугольным вырезом. Ее блестящие, нежные, коралловые губы напомнили ему о многом, слегка возбудили. Он оглянулся, проверяя, чем занят Энтони: мальчик лежал на животе, играя с солдатиками. Александр протянул руку и обхватил ладонью грудь жены, и она тут же открыла глаза и тоже оглянулась на Энтони.

– Что? – прошептала она, и ее шепот тут же привлек внимание Энтони, и Александр отдернул руку; болезненный укол желания, смешанного с разочарованием, вспыхнул в его глазах и в его паху.

Их враждебность в Кокосовой Роще принесла кое-какие значимые плоды. То, что он хотя бы немного приоткрылся, заставило Татьяну переломить себя и показать ему, что его горькие обвинения в ее адрес несправедливы. Что все это не имеет значения. Он знал, конечно, что отчасти был прав, но он был ничуть не против нахлынувших на нее сожалений.

Ночами в палатке он оставлял полотнище входа открытым, чтобы чувствовать горевший снаружи костер, слышать Энтони в трейлере, лучше видеть Татьяну. Она просила его лечь на живот, и он подчинялся, хотя так и не мог ее видеть, а она водила обнаженной грудью по его изувеченной спине, и ее соски твердели, касаясь шрамов. «Ты это чувствуешь?» – шептала она. О да, он чувствовал. Он все еще чувствовал. Она целовала его затылок, его плечи, его раны. Дюйм за дюймом целовала все его тело, и плакала над ним, омывая собственной солью, и бормотала: «Почему ты должен бежать и бежать? Посмотри, что они сделали с тобой… Почему тебе просто не остановиться? Почему ты не можешь ощутить, что я шла за тобой?»

«Ты думала, я умер, – говорил он. – Ты думала, я убит и сброшен под лед Ладоги». А на самом деле я был советским человеком, брошенным в советскую тюрьму. Разве это не смерть?

Но теперь он был уверен, что жив, и, пока Татьяна лежала на нем и плакала, он вспоминал, как его поймали собаки в километре от Ораниенбаума, а потом держали эльзасцы, а потом его высекли плетьми на главной площади Заксенхаузена, заковали в кандалы и публично нанесли татуировку – звезду с двадцатью пятью лучами, как напоминание о его борьбе за Сталина, а теперь Татьяна лежит у него на спине и целует те шрамы, что он получил, пытаясь сбежать и добраться до нее, чтобы она могла целовать его.

По дороге через Техас Александр вспоминал, как в Германии после избиения он лежал на окровавленной соломе и мечтал о ее поцелуях, и эти воспоминания сливались с памятью о прошлой ночи, и вдруг он ощущал, что она целует не шрамы, а открытые кровоточащие раны, а он мучается оттого, что она плачет, и соль ее слез смывает часть его плоти, и он умоляет ее остановиться, потому что больше не может этого выносить. «Целуй где-нибудь еще, – просит он. – Где угодно еще». Он уже не в силах. Его тошнит от самого себя. Она запятнана не только ГУЛАГом. Она запятнана всей его жизнью.

«Тебе больно, когда я их касаюсь?»

Он должен лгать. Каждый ее поцелуй на его ранах пробуждает память о том, как он их получил. Он хотел, чтобы она касалась его, и он это получил. Но если он скажет ей правду, она остановится. Поэтому он лжет. «Нет», – говорит он.

Она целует его до самого копчика и ноги и что-то бормочет о том, как он совершенен тут и там, он и сам не понимает, а потом поднимается и заставляет его перевернуться. Она ложится на него, обхватывает ладонями его голову, а он сжимает ее ягодицы (они безупречны) и целует ее лицо, не дюйм за дюймом, но сантиметр за сантиметром. А она целует его, что-то ему говорит. Он открывает глаза. «Твои глаза, хочешь знать, какого они цвета? Они бронзовые; они медные; они янтарные; они как кофе со сливками, как коньяк с шампанским. Как карамель».

«Не как крем-брюле?» – спрашивает он. И она снова плачет. «Хорошо, хорошо, – говорит он. – Не крем-брюле».

Она целует его покрытые шрамами татуированные руки, его исполосованную грудь. Теперь он видит ее лицо, губы, волосы, и все сияет в мерцающем свете. Его руки легко ложатся на ее шелковую голову.

«К счастью, на твоем животе мало ран», – шепчет она, целуя черную линию, что начинается от солнечного сплетения и тянется вниз.

«Да, – стонет он в ответ. – Ты знаешь, как мы называли людей с ранами на животе? Трупами».

Она смеется. А он нет. Его замечательный сержант Теликов медленно умирал от ножевой раны в живот. Морфина не хватало для того, чтобы позволить ему умереть безболезненно. Успенский милосердно пристрелил его – по приказу Александра, – и лишь в этот раз Александр отвернулся. Напряженность, смерть, жизнь, все вместе, и нет морфина, и нет милосердия. Есть только Татьяна.

Она что-то бормочет, мурлычет. «Труп – это не ты».

Он соглашается. «Нет, не я».

Ее грудь напряженно прижимается к…

Он останавливает ее. «Чего еще тебе хочется? Скажи, я уже вот-вот взорвусь… Чего еще?» Она садится между его ногами, ее маленькие целительные руки наконец берут его. Она потирает его между ладонями, мягко… Он замирает под ее пальцами, когда она наклоняет голову. «Шура… посмотри на себя… ты такой твердый, такой прекрасный». Он отчаянно пытается не закрывать глаза. Ее длинные волосы щекочут его живот в ритме ее движений. Ее губы такие мягкие, такие горячие, такие влажные, ее пальцы описывают круги, она обнажена, она напряжена, ее глаза закрыты, она стонет, лаская его языком. Он охвачен огнем. Он снова в кандалах. Только теперь, миновав это, но не преодолев, он хранит молчание днем, когда его руки с дрожью тянутся к ней, ища подчинения, а ночью ища раскаяния.

Но ночи недостаточно. Как он то и дело повторяет ей, ничего не достаточно. И потому теперь он старается не разбить фургон.

Она сидит, глядя вперед, на бесконечные поля, а потом внезапно поворачивается к нему, словно хочет что-то сказать. Сегодня ее глаза прозрачны от солнечных желтых лучей, бьющих из радужек. Когда эти глаза не затуманены или не заполнены бездонными водами рек и озер, оставшихся позади, они абсолютно прозрачны – и опасны. Они многозначительны и бездонны. И что хуже всего – они испускают свет. От них не спрятаться. Сегодня, после того как она сочла его приемлемым, эти глаза снова смотрят на дорогу, руки расслабленно лежат на коленях, грудь вздымается под розовым хлопком. Ему хочется ласкать ее, ощущать в ладонях ее грудь, ее мягкую тяжесть, прижаться к ней лицом… долго ли еще до ночи? Она так чувствительна, он даже дохнуть на нее не может без того, чтобы она не вздрогнула; в ее розовых сосках, похоже, сосредоточилось множество нервных окончаний ее тела. У нее изумительная, невероятная грудь. Руки Александра крепче сжали руль.

Боковым зрением он видит ее озабоченный взгляд: ей кажется, он из-за чего-то мучается. Ну да, он просто глупеет от похоти. Она слегка наклоняется к нему и выдыхает:

– Пенни за твои мысли, солдат.

Александр слегка откашливается, справляясь со своим голосом.

– Я думал, – спокойно говорит он, – о свободе. Ты появляешься, ты уходишь, и никто о тебе не вспоминает. Любая дорога, любая дорога в стране, в штате, от одного города до другого, никогда не останавливаться, никаких проверок. Никто не спрашивает у тебя паспорт, никто не интересуется твоими делами. Всем плевать, чем ты занимаешься.

И что делала его жена? Она сидела неподвижно и – было ли это напряжением? – слушала его, ее руки уже не были расслаблены, они сжались, а потом она расстегнула платье, спустила лиф и откинулась на спинку сиденья, улыбаясь и крепко закрыв глаза, и несколько мгновений сидела так, полуобнаженная, для него. О боже, благодарю тебя.

* * *

Село ли уже солнце? Да, наконец-то, и костер горел, и Энтони заснул, и все было хорошо, но чего действительно хотелось Александру, так это видеть Татьяну при свете дня, и чтобы на нее не падали тени, и чтобы он мог смотреть на нее с нескрываемым желанием, не приправленным войной, смертью, его собственной болью, что преследовала его так же, как он преследовал Татьяну на кадрах пленки черно-белой кинокамеры, которую она заставила его купить в Новом Орлеане (он узнал, что Татьяна питает слабость к новинкам). Всего раз, и это было в сиянии дня из чистого желания, ничего больше. Она тоже не была тогда счастлива, это он знал. Что-то давило на нее. Она часто не могла смотреть на него, а он тоже был слишком разбит, чтобы любопытствовать. Он обычно бывал сильнее, но не теперь. Его сила осталась где-то позади – в тысячах миль к востоку, на замерзшей Каме, на сияющей льдом Неве, на обледеневшей Ладоге, в лесистых горах Святого Креста в Польше, в Германии, вместе с подлецом Успенским, его лейтенантом, его другом, долгие годы предававшим его с холодным сердцем, – все осталось позади на замерзшей земле с едва засыпанным землей Пашей. Боже! Пожалуйста, не надо больше! Александр содрогнулся, предупреждая лихорадку. Вот что делает с ним ночь. Но погоди…

Она стояла перед ним, словно пытаясь понять, чего он хочет. Разве это не очевидно? ДНЕВНОГО СВЕТА! Он сидел не шевелясь, не говоря ничего, и в нем разгоралась ярость. Он привык ни в чем не нуждаться и ничего не желать, кроме владения ее послушным телом – и теперь тоже этого хотел, – но Таня давала ему и кое-что еще. По крайней мере она дала ему другое, к чему можно стремиться. Она стояла перед ним, светловолосая, нагая, дрожащая и смущенная, с телом цвета опалесцирующего молока. Он уже задыхался. Она такая мягкая и маленькая, гладкая, ее нагое тело наконец в его жадных руках, ее золотые волосы мерцают… Она вся мерцает. Он срывает с себя одежду, сажает ее к себе на колени, пристраивает поудобнее, целует ее соски, гладит волосы. Он и пяти минут не может ждать вот так – когда ее соски в его губах, теплая грудь прижата к его лицу, шелковые волосы под ладонями, они падают вокруг него, как жидкий мед, трепещут, тонкие, мягкие и шелковые. Даже пять минут. О боже, спасибо тебе.

* * *

В Новом Орлеане по ностальгическому порыву он купил ей платье, которое увидел в какой-то витрине, цвета слоновой кости, муслиновое, с пышной юбкой и кружевом. Платье было чудесным, но, к сожалению, оказалось ей велико: она просто утонула в муслиновых волнах. А меньшего размера в магазине не было.

– Ваша жена очень миниатюрная, сэр, – сказала пышная продавщица, глядя хмуро и осуждающе, то ли не одобряя миниатюрность Татьяны, то ли выражая недовольство тем, что такой крупный мужчина женился на крохе.

Но они все равно взяли это платье вопреки суждению мощной продавщицы, и тем вечером в их убогом и душном номере в отеле, рядом со спящим в их кровати Энтони и под гудящим на потолке вентилятором, Александр молча измерил Татьяну, убеждая себя, что это математика, а не любовь, это просто окружности. Ее лодыжки – шесть дюймов. Икры – одиннадцать. Верхняя часть бедер – восемнадцать с половиной. Сантиметр упал, руки Александра сомкнулись на ее бедрах, пальцы горели. Он продолжил. Бедра, прямо над светлыми волосками, – тридцать два дюйма. Талия – двадцать один. Снова уронив сантиметр, он обнял ее за талию. «Энтони рядом, – прошептала она. – Спит беспокойно…»

Ее грудь – тридцать шесть дюймов. Если обхватить ее с поднявшимися сосками – тридцать шесть с половиной. Сантиметр упал окончательно, Энтони ворочался. «Шура, пожалуйста…» Комната была крошечной и жаркой, и через открытое окно их могли услышать матросы… Но на этот раз математики было недостаточно. В углу, задыхаясь, стоя на коленях на жалобно скрипящем полу, в каком-то футе от спящего Энтони и смеющихся снаружи моряков…

Теперь, уже в пути, он страдал от жажды, голода, сильного возбуждения; он оглянулся, проверяя, что делает Энтони, занят ли он своими жуками, достаточно ли он занят жуками, чтобы не увидеть, как его отец слепо тянется к его матери. Но Энтони с заднего сиденья наблюдал за ними:

– О чем ты думаешь, па?

– Ох, ты же знаешь своего папу. Немножко о том, немножко об этом. – Александр слегка охрип.

Скоро они покинут Западный Техас и окажутся в Нью-Мексико. Александр бросил еще один долгий взгляд на ключицы Татьяны, стройные плечи, верхнюю часть рук (восемь), изящную шею (одиннадцать), белое горло, которое ожидало его поцелуев. Взгляд скользнул вниз, к ее босым ногам под хлопковой юбкой; белые и изящные, как и ее руки; ступня – шесть, кисти рук – пять, на три дюйма меньше его собственных, – но он задержался именно на ступнях; почему?.. И вдруг он открыл рот, чтобы издать протяжный болезненный вздох при тяжелом нежеланном воспоминании. Нет-нет, только не это… пожалуйста… Он вздрогнул. Нет.

…Ноги – грязные, большие, с почерневшими ногтями, покрытые синяками, неподвижно лежавшие под рваной, старой коричневой юбкой, – ноги мертвого тела пораженной гангреной женщины, которую он нашел в прачечной… Именно Александру пришлось тащить ее за эти ноги к могилам, которые он только что выкопал для нее и трех других, умерших в тот день…

Он пошарил рядом с собой в поисках сигарет. Татьяна достала одну для него, протянула ему вместе с зажигалкой. Он нервно закурил… Он натянул юбку той женщины ей на лицо, чтобы на него не падала земля, когда он засыпал эту малую часть общей могилы. Тело женщины под юбкой оказалось так изуродовано, что Александра невольно затошнило.

Тогда. И теперь.

Он прижал ладонь ко рту, когда сигарета погасла, и быстро вздохнул.

– Ты в порядке, капитан?

Ему нечего было сказать. Он обычно вспоминал ту женщину в худшие и самые неподходящие моменты.

Наконец его губы перестали невольно дергаться. Тогда. И сейчас. Со временем он увидел столько, что стал безразличен ко всему. Он калечил себя, закалял себя, чтобы не осталось ничего, что пробуждает чувства. Наконец он заговорил, когда они пересекли границу штата:

– Придумай что-нибудь веселое, Таня. Мне бы не помешала шутка.

– Мм… – Она думает, глядя на него, оглядывается на Энтони. Тот спокойно сидит сзади. – Ладно, как насчет такого… – Тихонько кашлянув, она наклоняется к Александру и понижает голос. – Мужчина с молодой подругой едут в машине. Этот человек никогда еще не видел девушку обнаженной. А ей кажется, что он едет слишком медленно, и она решает поиграть с ним. За каждые лишние пять миль скорости она обещает снять с себя что-нибудь из одежды. И очень скоро он несся во весь опор, а она была голой. Мужчина так возбудился, что потерял контроль над машиной. Она слетела с дороги и врезалась в дерево. С девушкой ничего не случилось, а он застрял в машине и не мог выбраться. «Иди к дороге, позови на помощь», – сказал он ей. «Но я голая!» – возразила та. Мужчина пошарил вокруг и снял один ботинок. «Вот, прикрой между ног». Она сделала так, как он сказал, и вернулась на дорогу. Водитель какого-то грузовика, завидев голую женщину, остановился. «Помогите, помогите! – закричала она. – Мой друг застрял там, я не могу его вытащить!» Водитель сказал: «Мисс, если это все, что от него осталось, боюсь, ему конец».

Александр невольно рассмеялся.

Днем после обеда Татьяне неожиданно удалось убаюкать Энтони, и под укрытием деревьев на пустой площадке для отдыха Александр уложил Татьяну на скамью для пикников, поднял ее голубую юбку, встал на колени между ее ногами и при сиянии дневного света опустил голову к ее хрупкому и безупречному цветку, подведя ладони под ее ягодицы, приподнимая ее. И она дала ему это, как манну небесную. Боже, благодарю!

Он вел их дом на колесах через прерии и умирал от жажды. Таня и Энт играли в свою игру, пытаясь угадать, какого цвета будет автомобиль, который следующим проедет мимо них. Александр отказался участвовать, заявив, что не хочет играть в такие игры, в которых Татьяна всегда выигрывает.

В их доме на колесах было очень жарко. Они открыли верхний люк и все узкие окна, но в них влетали только пыль и жаркий ветер при скорости сорок миль в час. Волосы Александра спутались. Татьяна раскраснелась; несколько миль назад она сняла блузку и теперь сидела в слегка влажной прозрачной белой сорочке, что почти не скрывала тела. Находиться вот так рядом с ней весь день и всю ночь не шло на пользу Александру. Он уже начинал слегка сходить с ума по ней. Он хотел большего. Но в отличие от Лазарева, где его желание текло как река, экспромтом вливавшаяся в море, здесь реку перекрывала плотина с их отпрыском, бодрствовавшим с утра до ночи и игравшим в дорожные игры.