Видящий сердца. От Киева до Китая (путь к тебе)

Он спас ее. Не как рыцарь из сказки, а как дикий зверь, защищающий свою территорию. Он убил ради нее. Он был покрыт кровью ради нее. В ее простом, девичьем сознании это могло означать только одно.

Она подняла на него заплаканное, но сияющее лицо.

– Я знала, что ты придешь, – прошептала она. – Я знала.

И в ее глазах он увидел то, чего опасался. Это была не просто благодарность. Это было обожание. Безоговорочное, рабское, всепоглощающее. Она смотрела на него, как на бога. На своего личного, страшного, кровавого, но прекрасного бога. И Ратибор понял, что, спасая ее от одних цепей, он, возможно, надел на нее другие, куда более прочные. И, может быть, на себя тоже.

Глава 21: Возвращение героя

Путь назад был медленным и молчаливым. Она шла рядом, постоянно спотыкаясь на неровной лесной тропе. Несколько раз он просто брал ее на руки и нес через овраги или буреломы, как делал это с Лелей. Но если тогда он нес хрупкую, невесомую ношу, то сейчас он чувствовал под своими руками упругое, женское тело. Дарина прижималась к нему, обвивая его шею, и он чувствовал ее теплое дыхание у своего уха. Она больше не боялась его. Наоборот, она не отрывала от него взгляда, полного такого обожания, что Ратибору становилось не по себе. Он был охотником, привыкшим к одиночеству, и этот безмолвный, но требовательный женский взгляд смущал его куда больше, чем вид трех трупов.

Они не говорили о том, что произошло. Дарина не спрашивала, а он не рассказывал. Кровавая сцена в овраге стояла между ними невидимой стеной. Но для нее эта стена была основанием для поклонения. Для него – просто выполненной работой.

В деревню они вошли, когда солнце уже стояло высоко.

Весть об их возвращении пронеслась по селу быстрее лесного пожара. Люди высыпали из изб, бросая свою работу. Первой их увидела мать Дарины. Она с криком, который был смесью радости и ужаса, бросилась к ним. Она сгребла дочь в охапку, плача и смеясь одновременно, осыпая ее поцелуями, ощупывая, проверяя, цела ли, не ранена ли.

Тут же подбежал и староста. Его лицо, еще утром серое и безжизненное, теперь было залито краской, а в глазах стояли слезы. Он замер перед Ратибором, открывая и закрывая рот, не в силах вымолвить ни слова. Потом он сделал то, чего не делал, наверное, ни перед кем, кроме боярина: он низко, в пояс, поклонился простому охотнику.

– Ратибор… сын Всеволода… – прохрипел он, когда наконец обрел дар речи. – Ты… ты вернул мне жизнь. Я… у меня нет слов… Проси что хочешь! Все что есть – твое!

К ним уже спешила вся деревня. Мужики, которые еще вчера смотрели на него с сомнением, теперь хлопали его по плечу, гудя одобрительно. Женщины плакали, глядя на спасенную Дарину и на него, ее спасителя.

Ратибор стоял посреди этого круга, чувствуя себя совершенно неуместно. Он был не героем, а убийцей. Он сделал то, что должен был. Но для этих людей он совершил чудо. Он сделал то, на что не хватило духу ни у кого из них. Он был их воплощенной силой, их местью.

Его аура, спокойная и сине-зеленая, как глубокий лес, была ярким, чистым пятном посреди бушующего моря восторженных и благодарных человеческих эмоций. Он видел, как светилась аура старосты – чистое золото благодарности. Видел слезы радости его жены, переливающиеся, как роса на солнце. Видел уважение в глазах мужиков – оно горело ровным, стальным пламенем.

Но ярче всех сияла Дарина. Ее аура больше не была тусклой и испуганной. Она горела. Горела ослепительным, пылающим розовым цветом. Это был цвет не просто влюбленности, а одержимости, цвет всепоглощающей страсти, готовой на все. Она не отходила от него ни на шаг. Даже в объятиях матери она продолжала держаться за его руку, словно боясь, что он исчезнет. И ее взгляд, полный обещания и покорности, буквально раздевал его на глазах у всех. Она смотрела на него так, как женщина смотрит на мужчину, с которым готова разделить ложе прямо здесь, на пыльной деревенской улице, и считать это за честь.

– Пир! – закричал староста, придя в себя. – Всей деревне пир за мой счет! Режь лучшего быка! Доставай из погребов мед и брагу! Сегодня вся Велесова Роща гуляет! Сегодня мы празднуем возвращение моей дочери и чествуем нашего героя!

Слово «герой» снова резануло Ратибору слух. Он хотел было возразить, сказать, что он не герой, но его уже подхватили под руки, потащили к дому старосты. Его усадили на самое почетное место, налили полную чарку крепкого меда.

Он пил, потому что отказать было нельзя. Он ел, потому что его заставляли. Он слушал хвалебные речи в свой адрес и чувствовал, как его все больше затягивает в эту липкую, как мед, паутину чужого восторга. А рядом сидела Дарина. Она ухаживала за ним, подкладывала ему лучшие куски, подливала в чарку, и ее рука, как бы невзначай, то касалась его плеча, то задевала его колено. И в каждом этом прикосновении был огонь и недвусмысленное обещание ночи, полной такой же горячей, безудержной благодарности. Ратибор чувствовал себя зверем, попавшим в капкан. Сладкий, теплый, но все-таки капкан. И он уже знал, что выбраться из него будет не так-то просто.

Глава 22: Пир и насмешка

Пир разгорелся с яростью лесного пожара. Как только весть облетела деревню, работа была забыта. Староста не поскупился: из хлева выволокли молодого бычка, которого тут же, на глазах у всех, закололи. Кровь хлынула на землю, и этот древний, языческий ритуал, казалось, окончательно смыл с деревни утренний страх. Тушу быстро разделали, и скоро над огромным костром, разожженным прямо посреди улицы, уже вращались на вертелах огромные, шипящие куски мяса.

Из погребов выкатили бочонки с медовухой и терпкой яблочной брагой. Женщины выносили из домов все, что было: караваи свежего хлеба, миски с солеными грибами, квашеную капусту, сыры. Столы, сколоченные на скорую руку, ломились от угощений.

Ратибор сидел во главе стола, на почетном месте, рядом со старостой. Это было место, которое обычно предназначалось для боярина или князя. Его переодели в чистую рубаху, одолженную сыном старосты, и он чувствовал себя в ней неуютно, как волк в овечьей шкуре. Его постоянно пытались напоить, накормить, каждый считал своим долгом подойти, хлопнуть по плечу и произнести неуклюжий, но искренний тост за его здоровье.

Он пил, потому что алкоголь помогал приглушить голоса в голове и яркость аур вокруг. Пир был буйным, почти безумным. Это был выплеск сдержанного страха, нервное веселье людей, которые только что стояли на краю пропасти и заглядывали в нее. Их ауры полыхали всеми оттенками красного, оранжевого и желтого – цвета облегчения, радости и пьяного куража.

Дарина сидела по правую руку от него. Она была похожа на невесту на собственной свадьбе. Переодетая в лучший свой сарафан, с умытым лицом и расчесанными волосами, она светилась. И все ее сияние, вся ее аура, пылающая нежно-розовым пламенем с жаркими, алыми всполохами, была направлена на него одного. Она подливала ему в чарку, следя, чтобы та не пустовала. Она подкладывала ему лучшие куски мяса, выбирая те, что понежнее и посочнее. Ее колено постоянно «случайно» прижималось к его бедру под столом, а ее пальцы задерживались на его руке на долю секунды дольше, чем того требовали приличия.

Ратибор чувствовал себя загнанным. Он отвечал на тосты, кивал, даже пытался улыбаться, но внутри него росло напряжение. Эта липкая, собственническая нежность Дарины душила его. Он видел в ее глазах не просто благодарность, а полную готовность отдаться ему, принадлежать ему душой и телом. Она уже мысленно уложила его в свою постель, и эта перспектива, вместо того чтобы возбуждать, вызывала у него почти паническое желание бежать обратно в лес, в свое тихое, холодное одиночество.

Веселье было в самом разгаре, когда на въезде в деревню показался всадник. Это был гонец, отправленный утром к боярину Лучезару. Усталый, весь в пыли, он и его конь были словно призраками из другого, утреннего, полного тревог мира.

Музыка и смех на мгновение стихли. Все обернулись. Староста поднялся ему навстречу.

– Ну что? Что сказал боярин? – спросил он громко, чтобы все слышали. В его голосе уже не было утренней мольбы, а лишь властная уверенность хозяина, требующего ответа.

Гонец, молодой парень, спешился и, сняв шапку, поклонился.

– Боярин Лучезар выслушал меня, – доложил он. – Он велел передать, что опечален случившимся. Он сказал, что это дело серьезное, и что он… он подумает, как помочь. И, возможно, через пару дней пришлет людей, чтобы осмотреть следы.

На секунду в деревне повисла мертвая тишина. Все переваривали услышанное. "Подумает". "Через пару дней".

И тут кто-то не выдержал и фыркнул. За ним хихикнул другой. А потом вся деревня, как по команде, взорвалась хохотом. Это был не веселый, а злой, презрительный смех. Смех свободных людей, которые только что поняли, что их защитник – трус и пустое место. Они смеялись над своей утренней наивностью, над своей верой в боярскую справедливость. Они смеялись над самим боярином.

– Подумает он! – крикнул кто-то из пьяных мужиков. – Пока его светлость думать будет, у нас бы уже и поминки по Дарине прошли!

– А следы через пару дней только волки найдут! – подхватил другой.

Староста Еремей стоял, и его лицо побагровело от гнева. Он посмотрел на свою спасенную, живую и здоровую дочь. Посмотрел на Ратибора, который сидел за его столом и молча пил брагу. А потом снова на гонца.

– Возвращайся к боярину, – сказал он громко и четко, и в его голосе звенел металл. – И передай его светлости дословно. Передай, что мы благодарим его за заботу. Но пока он думал, мы свою беду уже решили. Сами. Без него. И в его помощи больше не нуждаемся.

Он развернулся и поднял свою чарку.

– А мы пьем! Пьем за нашего спасителя Ратибора! Который не думает, а делает! За Ратибора!

– За Ратибора! – подхватила ревущая толпа.

Гонец постоял в растерянности, потом поклонился, вскочил на коня и поскакал прочь, увозя с собой весть, которая была страшнее прямого бунта. Весть о том, что целая деревня посмела посмеяться над своим господином. Это была публичная пощечина, и Ратибор понимал, что просто так боярин этого не оставит. Но сейчас об этом никто не думал. Деревня праздновала свою маленькую победу и своего нового, настоящего героя. И этот герой чувствовал, как петля на его шее затягивается все туже.

Глава 23: Неожиданная гостья

Пьяный гул пира нарастал. Мужики уже мерились силой, пытаясь поднять брошенный на землю валун. Женщины, раскрасневшиеся от браги и танцев, затянули удалую, полную скабрезных намеков песню. Веселье стало почти первобытным, диким выплеском энергии.

Ратибор сидел в эпицентре этого урагана, но оставался ему чужд. Он механически отвечал на тосты, но мысли его были далеко. Он думал о дороге в Царьград, о Мирославе, о том, что через две недели он покинет это место. Эта мысль была его спасательным кругом. Рядом, почти касаясь его плеча, сидела Дарина. Ее обожание становилось все более настойчивым и телесным. Она смотрела на него так, будто уже была его женой, хозяйкой его дома и его судьбы.

Внезапно на краю пирующего круга что-то изменилось. Музыка и смех на мгновение смолкли, а потом полились вновь, но уже с ноткой нервозности. Люди расступились, образуя проход.

В круг света от костра вошла Аглая.

Ее появление было подобно порыву ледяного ветра в жаркий летний день. Старая, сгорбленная, опирающаяся на суковатую палку, в своей вечной темной одежде она казалась живым воплощением ночного леса посреди этого буйного, пьяного веселья. За ней, держась за край ее подола, шла маленькая фигурка.

Это была Леля.

Девочка была неузнаваема. Аглая смыла с нее городскую грязь, и ее кожа, хоть и была по-прежнему бледной, оказалась чистой. Спутанные волосы были расчесаны и заплетены в две тоненькие косички. Одета она была в простую, но целую холщовую рубаху, явно сшитую наспех, но прикрывавшую ее худенькое тело.

Но изменилась не только ее внешность. Она все еще была худой и слабой, но в ее глазах больше не было той мертвой, стеклянной пустоты. В них появилась жизнь. Осторожная, пугливая, но жизнь. Ее аура тоже изменилась. Вместо угасающего, серого огонька, который видел Ратибор на невольничьем рынке, сейчас это было маленькое, но ровное пламя бледно-голубого цвета. Аглая смогла сделать невозможное – она не просто вылечила ее тело, она начала штопать ее душу.

Все удивленно смотрели на странную пару. Никто в деревне, кроме Ратибора, добровольно не ходил к ведунье. Ее боялись, и ее появление здесь, на общем празднике, было событием из ряда вон выходящим.

Аглая остановилась, обведя пирующих своим острым, всевидящим взглядом. Она ни на кого не смотрела конкретно, но каждый чувствовал себя под ее взглядом неуютно. Ее глаза остановились на Ратиборе.

В тот же миг Леля увидела его.

Ее лицо преобразилось. Робкая жизнь в ее глазах вспыхнула яркой, радостной искоркой. Она выпустила подол Аглаи и, пошатываясь на слабых ножках, бросилась к нему. Не побежала – а именно бросилась, словно за ее спиной был весь ужас мира, а он – единственное спасение.

Она подбежала к столу, обогнула его и, не говоря ни слова, прижалась к ноге Ратибора, обхватив ее обеими руками. Она уткнулась лицом в его штаны, и все ее маленькое тельце дрожало.

На пиру воцарилась недоуменная тишина. Все взгляды переключились с Дарины на эту странную, неизвестную девочку. Кто она? Откуда взялась? И почему она так цепляется за их героя?

Дарина, сидевшая рядом с Ратибором, застыла с поднятой чаркой. Ее сияющее лицо омрачилось. Радость сменилась непониманием, а затем и ревнивой тревогой. Ее пылающая розовая аура дрогнула, в ней появились холодные, синеватые прожилки недовольства. Она инстинктивно почувствовала в этом маленьком, жалком существе соперницу. Не за тело Ратибора, а за его внимание, за его душу.

Ратибор почувствовал, как петля, затянувшаяся на его шее, ослабла. Появление Лели было неожиданным, но он ощутил почти физическое облегчение. Он осторожно положил руку на голову девочки, погладив ее тоненькие волосы. Она прижалась к нему еще сильнее. В этот момент он не был ни героем, ни спасителем, ни объектом вожделения. Он был просто защитой. Скалой, за которой могло укрыться слабое существо. И эта роль была ему понятнее и ближе всего.

– Ратибор, – голос старосты прозвучал громко и растерянно. Он выразил общий вопрос. – А кстати это… что за дитя?

И теперь Ратибору пришлось объяснять. Впервые с момента своего возвращения он оказался в центре внимания не как мифический герой, а как обычный человек, который должен был рассказать о своем поступке. И этот рассказ был не о крови и смерти, а о сострадании.

Глава 24: Объяснение

Тишина, повисшая над столом, была плотнее утреннего тумана. Все взгляды были прикованы к Ратибору и к маленькой девочке, что вцепилась в его ногу, как в последнюю надежду. Даже пьяный гул на дальнем конце пира поутих. Люди тянулись поближе, чтобы расслышать.

Дарина смотрела на Ратибора в упор, ее губы были сжаты в тонкую линию. Ее обожание боролось с ревностью и недоумением. Она спасла его от разбойников, рискуя жизнью, а теперь все внимание приковано к какой-то грязной оборванке.

Ратибор чувствовал себя как под прицелом десятков охотников. Ему никогда не нравилось быть в центре внимания, а тем более – объяснять свои поступки. Но сейчас он должен был говорить. За себя и за это дрожащее создание у его ног.

Он не стал вставать. Он просто погладил Лелю по голове, успокаивая, и заговорил. Голос его был ровным, без тени хвастовства или смущения. Он просто излагал факты.

– Когда я был в Киеве, на торге… – начал он, и все замерли, слушая. – Я продал меха и мясо. Возвращался домой. И проходил мимо невольничьего рынка.

При словах "невольничий рынок" по толпе прошел тихий ропот. Это было место, о котором все слышали, но которое старались обходить стороной. Место позора, горя и сломанных жизней.

– Я увидел ее, – Ратибор кивнул на Лелю. – Ее продавали как «порченный товар». За гроши. Потому что она была больна и почти не дышала.

Он не стал вдаваться в подробности об аурах и духах. Он говорил на простом и понятном языке. Языке сострадания.

– Надсмотрщик сказал, что ее продали за долги каких-то людей из далекого села. Что она хворает непонятной болезнью и никому не нужна. Что она все равно скоро умрет.

Он сделал паузу. Рассказ был прост, но за этой простотой каждый, даже самый пьяный мужик, мог представить себе картину: огромный, жестокий город и маленькая, умирающая девочка, брошенная всеми на свете.

– Я не мог ее там оставить, – закончил он. – Я выкупил ее. Хотел привезти домой и попробовать выходить. Но когда вернулся в деревню, узнал про Дарину. Поэтому я отнес девочку к матери Аглае. Она единственная, кто мог ей помочь, пока я был в лесу.

Рассказ был окончен. Ратибор замолчал. И снова тишина. Но теперь она была другой. Это была тишина осмысления.

Люди смотрели на Ратибора новыми глазами. Одно дело – в ярости или в бою убить врагов, защищая свою женщину. Это было понятно любому мужчине. Это был поступок воина. Но совсем другое – потратить заработанные деньги не на выпивку или на новую снасть, а на то, чтобы выкупить чужого, умирающего ребенка, от которого отказались все. Ребенка, который не принесет никакой выгоды, а только хлопоты.

Это был поступок не просто воина. Это был поступок Человека.

Староста Еремей смотрел на Ратибора с изумлением, которое медленно перерастало в глубочайшее уважение. Этот парень, которого он всегда считал нелюдимым и странным, оказался человеком с огромным сердцем.

Женщины, которые еще час назад бросали на Лелю брезгливые взгляды, теперь смотрели на нее с жалостью и сочувствием. Их материнские инстинкты проснулись. Они видели не оборванку, а дитя, спасенное от верной смерти.

– Так вот оно что… – пробормотала мать Дарины и перекрестилась. – Святые угодники… ты ее из самого пекла вытащил.

Даже Дарина была сбита с толку. Ее ревность никуда не делась, но теперь к ней примешивалось и восхищение. Ее герой оказался не только сильным, но и милосердным. Это делало его еще более желанным, еще более недосягаемым. Он не просто убивал врагов. Он спасал невинных. Это превращало его в фигуру почти мифическую.

Аглая, стоявшая все это время в тени, усмехнулась в свои морщины. Она видела, как изменились ауры людей. Она знала, что сделала, выпустив их с Лелей на пир. Она показала деревне истинную суть их "героя". Не простого рубаку, а того, кто видит больше других и поступает по совести, а не по выгоде.

Именно в этот момент напряженной, задумчивой тишины, когда слава Ратибора достигла своего пика, раздался шум и крики со стороны въезда в деревню. В свете костра показалась группа всадников. Впереди, на вороном жеребце, сидел грузный мужчина в дорогом кафтане и шлеме, отделанном мехом. Его красное от гнева лицо было знакомо каждому.

Это был боярин Лучезар. И он приехал не "думать". Он приехал вершить свое правосудие.

Глава 25: Гнев боярина

Гонец скакал так, словно за ним гнались все демоны преисподней. Он гнал коня, не жалея его, и в голове его стучали не копыта, а унизительные слова старосты и взрыв издевательского хохота целой деревни. Он был простым парнем, но понимал: то, что он везет своему господину, – это не просто ответ. Это искра, брошенная в пороховой погреб.

Боярская усадьба встретила его лаем собак и криками челяди. Он, запыхавшись, ворвался в гридницу, где боярин Лучезар как раз заканчивал свой ужин, запивая жирную утку заморским вином. Вокруг него суетились слуги. Лучезар был грузным мужчиной за сорок, чье лицо от обильной еды и пьянства стало рыхлым и приобрело постоянный багровый оттенок. Его аура была такой же – мутной, пурпурно-красной, полной лени, обжорства и заносчивой гордыни.

– Ну что, вернулся? – лениво спросил он, не отрываясь от кубка. – Что там твои смерды? Кланяются в ножки, просят о защите?

Гонец поклонился, тяжело дыша.

– Боярин-господин… Я передал твою милость. Но…

– Что «но»? Говори, не тяни! – рявкнул Лучезар, раздраженный тем, что его отвлекают от трапезы.

– Они… Они сказали, что в твоей помощи больше не нуждаются, – выпалил гонец.

Боярин замер с кубком у рта. Его маленькие, глубоко посаженные глазки сузились.

– Что-что ты сказал?

– Они так и сказали, господин, – лепетал перепуганный парень. – Староста… Еремей… Он сказал, что пока ты думал, они свою беду уже решили. Сами.

Лучезар медленно поставил кубок. В гриднице стало тихо. Слуги замерли, боясь пошевелиться.

– Сами? – переспросил боярин вкрадчиво, и в его голосе появились опасные, шипящие нотки. – Это как же «сами»? Пошли в лес с вилами и уговорили разбойников отпустить девку?

– Я не знаю, господин! – взмолился гонец. – Я знаю только, что когда я приехал, дочь старосты уже была в деревне! Живая! Они там пир устроили на всю деревню… Они…

– Что «они»?! – взревел Лучезар, ударив кулаком по столу так, что вино выплеснулось на дорогую скатерть.

– Они смеялись! – выпалил гонец, зажмурившись. – Когда я передал твои слова, они все… они смеялись над тобой, господин!

Это слово – «смеялись» – стало последней каплей. Лицо боярина из багрового стало свекольным. Его аура гордыни и лени взорвалась, превратившись в бушующий, клокочущий вулкан ярости. Он, боярин Лучезар, потомок знатного рода, наместник князя! И какие-то вонючие смерды, чей удел – пахать землю и платить ему дань, смеют над ним смеяться?! Это было неслыханно. Это было хуже прямого бунта. Это было личное, публичное унижение.

– Охрану! – заревел он, вскакивая из-за стола. – Десять человек! Самых верных! Коней седлать! Живо!

Слуги и дружинники бросились выполнять приказ. Сам Лучезар, пыхтя, начал натягивать на себя кожаную броню поверх дорогого кафтана. Ему было нелегко, мешало раздавшееся брюхо.

– Я им покажу, как смеяться! – бормотал он, его руки тряслись от гнева. – Я им покажу, кто тут хозяин! Я эту девку старосты выпорю на площади на глазах у отца! А самого старосту – на кол! Всю деревню на колени поставлю! Они у меня кровью харкать будут и молить о пощаде!

Через пятнадцать минут отряд был готов. Десять вооруженных до зубов дружинников и сам боярин во главе, разъяренный, как раненый медведь. Он вскочил на коня и, не дожидаясь остальных, пришпорил его и вылетел за ворота. Он не ехал вершить правосудие. Он ехал смывать позор. Смывать кровью, страхом и унижением тех, кто посмел посягнуть на его боярскую честь.

Именно этот ураган ярости и униженной гордости и ворвался на мирный, пьяный пир в Велесовой Роще, неся с собой звон стали, топот копыт и обещание жестокой расправы. Лучезар и его люди влетели в круг света от костра, и веселье мгновенно оборвалось. Лица людей вытянулись, на них застыл страх. Праздник кончился. Начиналось возмездие.

Глава 26: Незваные гости

Грохот копыт и бряцание оружия ворвались в пьяное веселье, как удар топора. Пир оборвался на полуслове. Песни застряли в горле. Музыка смолкла. Люди, еще мгновение назад смеявшиеся и танцевавшие, замерли, как стадо оленей при виде волков.

В круг света от костра, разметав столы и распугав детей, въехал отряд всадников. Впереди, на взмыленном вороном жеребце, сидел боярин Лучезар. Его лицо было искажено гримасой такой ярости, что казалось, оно вот-вот лопнет. Глаза, маленькие и злые, метали молнии. Его аура бушевала, как шторм – темно-пурпурная, с черными прожилками чистой, незамутненной ненависти. За его спиной, как десять каменных изваяний, сидели на конях его дружинники. Их лица были непроницаемы, но в их аурах цвета закаленной стали Ратибор видел готовность выполнить любой, даже самый кровавый, приказ.

Они были незваными гостями на этом празднике жизни. Они были смертью, пришедшей требовать свой долг.

– Веселитесь, твари?! – проревел боярин, и его голос перекрыл треск костра. – Пируете, смерды?! Смеетесь надо мной?!

Конь под ним гарцевал, топча разбросанную еду. Люди попятились, сбиваясь в испуганную толпу. Женщины хватали детей, пряча их за своими спинами. Мужики, еще час назад храбрые и дерзкие на язык, теперь стояли, опустив головы, и их пьяный кураж испарился без следа. Их ауры страха – блеклые, серые – смешивались в одно дрожащее облако.

Боярин обвел толпу горящим взглядом, ища главную жертву.

– Где староста?! Где этот пес, Еремей?! Ко мне его!

Староста, бледный как полотно, вышел из-за стола. Он пытался сохранить достоинство, но его дрожащие руки выдавали его.

– Я здесь, господин боярин… – пролепетал он.

– «Господин боярин»?! – передразнил его Лучезар с издевкой. – Час назад ты надо мной потешался на всю деревню, а теперь в ножки кланяешься?! Думал, я не узнаю?! Думал, я стерплю, когда грязь вроде тебя поднимает на меня свой голос?!