Видящий сердца. От Киева до Китая (путь к тебе)

Alex Coder

Видящий сердца. От Киева до Китая (путь к тебе)

Глава 1: Шепот леса

Утро цеплялось за верхушки сосен туманными, рваными клочьями, когда Ратибор бесшумно выскользнул из своей избы. Воздух был плотным и влажным, пах прелой листвой, сырой землей и обещанием прохладного дня. Его деревня, приютившаяся у кромки векового бора, еще спала. Лишь в нескольких дворах лениво курились дымки над крышами, да одинокий петух пробовал голос, неуверенно и сипло.

Дом Ратибора стоял на отшибе, последним на пути к лесу, словно и сам был частью его. Небольшой, ладно срубленный из крепких бревен еще его отцом, он хранил тишину и одиночество своего хозяина. Ратибору едва минуло двадцать зим, но во взгляде его ясных, цвета лесного ореха, глаз таилась серьезность не по годам. Высокий, широкоплечий, с волосами цвета спелой ржи, стянутыми на затылке кожаным ремешком, он двигался с плавной, хищной грацией зверя, для которого лес был настоящим домом.

Он не помнил отца во всей его силе, лишь обрывки воспоминаний: сильные, мозолистые руки, держащие его на коне, зычный смех и тяжесть боевого топора у пояса. Отец был дружинником у киевского князя, человеком чести и стали, и не вернулся из очередного похода в степь, оставшись там под безымянным курганом. Мать, тихая и нежная, как лесная фиалка, угасла через несколько лет после этого, сгубила ее хворь, против которой были бессильны все травы и заговоры. С тех пор Ратибор остался один. Деревня жалела его, но не лезла в душу, видя, что парень справляется сам.

Он жил охотой. Лес кормил его, одевал и давал возможность заработать на торге ту монету, что была нужна для соли, железа и редких выездов в Киев.

Закинув за спину длинный тисовый лук и колчан со стрелами, Ратибор проверил у пояса охотничий нож. Он не шел вслепую. Еще вчера вечером он нашел свежий след крупного оленя. Такая добыча – это не только мясо на несколько недель, но и отличная шкура, которую можно выгодно продать в городе.

Лес принял его, как своего. Под ногами мягко пружинил мох, ветви расступались, словно по его воле. Ратибор читал следы так же легко, как жрец – руны. Вот здесь олень объедал молодые побеги, тут остановился попить из ручья, а вот здесь, спугнутый чем-то, прыгнул в сторону, оставив глубокие отпечатки копыт на влажной земле. Этому его учил отец, и эти уроки впитались в его кровь, стали инстинктом.

Но в последнее время к этим инстинктам примешивалось что-то еще. Что-то странное, чему он не мог найти названия. Иногда лес замолкал так внезапно, что в ушах начинало звенеть. Воздух становился густым, почти осязаемым, и Ратибору казалось, что на него смотрят сотни невидимых глаз. Он слышал шепот, когда не было ветра, и видел краем глаза движение там, где его быть не могло.

Он гнал от себя эти мысли, списывая на усталость и одиночество. Но сегодня это чувство было особенно сильным.

След привел его в старый, заросший ельник, где солнечный свет едва пробивался сквозь густые лапы, ложась на землю редкими, дрожащими пятнами. Здесь царил полумрак и та самая звенящая тишина. И вдруг он увидел его. Впереди, в небольшом солнечном круге, стоял олень. Величественный, с ветвистыми рогами, он был словно вылит из бронзы в лучах утреннего света.

Ратибор замер, медленно, без единого звука, поднимая лук. Он наложил стрелу, оттянул тетиву до уха. Мышцы напряглись, палец замер на тетиве. Идеальный выстрел.

И в этот момент мир изменился.

Это было не похоже ни на что, виденное им прежде. Солнечные лучи, пронзавшие полумрак, вдруг загустели, сплетаясь в мерцающие, полупрозрачные нити. Воздух вокруг оленя затрепетал, и Ратибор увидел то, что невозможно было увидеть. От могучего тела зверя исходило слабое, теплое, золотистое сияние, похожее на марево над раскаленными углями. А вокруг, прислонившись к стволам вековых елей, стояли они.

Они были сотканы из того же света и тени, что и солнечные пятна на мху. Расплывчатые, туманные фигуры. Одна, похожая на корявого старика с бородой из мха, добродушно смотрела на оленя. Другая, гибкая и тонкая, как молодая березка, казалось, касалась его бока невидимой рукой. Они не были похожи на людей, но Ратибор почему-то чувствовал их присутствие как живое. Они не говорили, но в голове его прозвучал тот самый беззвучный шепот, сложившийся в одну ясную мысль: «Не тронь. Он наш».

Сердце Ратибора заколотилось где-то в горле. Пальцы, державшие тетиву, одеревенели. Он смотрел не на добычу, а на чудо, на тайну, что открылась ему одному. Лесные духи, о которых шептались старики у огня, о которых пели в старых песнях, – они были реальны. И они стояли прямо перед ним.

Страха не было. Было лишь потрясение и благоговение. Он, охотник, вторгся в их владения и занес руку над тем, что они берегли.

Медленно, очень медленно, Ратибор опустил лук.

В то же мгновение золотистое сияние вокруг оленя вспыхнуло ярче. Зверь встрепенулся, словно очнувшись от сна, мотнул головой, и, с легкостью пустившись вскачь, исчез в лесной чаще. Туманные фигуры духов заколебались, растаяли, вновь став лишь игрой света и тени под еловыми лапами.

Звенящая тишина рухнула. Снова запели птицы, зашелестел ветер в ветвях. Лес снова стал обычным лесом.

Ратибор стоял один в опустевшей поляне, тяжело дыша. Он опустился на колени, коснувшись пальцами мха, где только что стоял олень. Он вернулся домой пустым. Впервые за долгое время его охота не принесла добычи. Но он чувствовал, что обрел нечто несравненно большее. Он обрел знание. Страшное, непонятное, но невероятно важное.

Мир больше никогда не будет для него прежним. Шепот леса теперь был не просто звуком ветра – это был язык, который ему предстояло научиться понимать.

Глава 2: Два мира

Оленя он отпустил. Этот поступок, продиктованный не разумом, а внезапным, ошеломляющим прозрением, оставил его без знатной добычи. Но желудок требовал своего, да и на торг в Киев нужно было что-то везти. Поэтому, едва придя в себя после видения лесных духов, Ратибор сменил цель. Он знал, где в сыром овраге любят кормиться дикие кабаны. Охота на них была опаснее, но сейчас ему было все равно. К вечеру он уже волок к своей избе тушу молодого секача, убитого одной меткой стрелой в подреберье.

За домом, в специально отведенном месте, у него все было готово. Крюк, вбитый в толстую ветвь старого дуба, самодельный верстак для разделки и кострище, над которым уже висел котел с водой. Работа была привычной, отточенной сотнями раз. Мускулистые руки без суеты и лишних движений подвесили тушу. Длинный, острый нож, сверкнув в лучах заходящего солнца, вошел в податливую плоть.

Это был грубый, кровавый ритуал жизни и смерти, который был сутью его существования. Медный, солоноватый запах крови ударил в ноздри. Теплая, темная жидкость стекала по его рукам до самых локтей, капала на землю, впитываясь в нее. Он работал методично: сначала осторожно снял толстую, щетинистую шкуру – она пойдет на подстилки или грубую обувь. Затем одним точным движением вспорол брюхо. Влажные, дымящиеся на прохладном воздухе внутренности вывалились в подставленное корыто. Ничто не пропадет. Печень и сердце он приготовит сегодня, остальное – на приманку для мелкого зверя.

Именно в эти моменты, когда он находился на границе между жизнью и смертью, его дар обострялся до предела.

Пока его руки были по локоть в крови, его глаза видели иное. Жизненная сила убитого кабана не исчезла в одночасье. Она покидала тело медленно, как дым от затухающего костра – сероватой, почти прозрачной дымкой, которая таяла в вечернем воздухе. Это было первое, что он научился различать – ауру жизни и ее угасание.

Когда он закончил с разделкой и подвесил лучшие куски мяса в коптильне, он выпрямился, утирая пот со лба тыльной стороной запястья, оставляя кровавый след на коже. Он посмотрел на деревню, которая готовилась ко сну. И мир снова расслоился.

Для любого другого это была бы мирная картина: крытые соломой избы, извивающиеся струйки дыма, силуэты людей. Но Ратибор видел больше. Каждый человек, каждое живое существо светилось своим собственным, неповторимым светом.

Он видел ауры.

Вот изба старой вдовы Марфы. От нее исходило тусклое, синевато-серое свечение, полное застарелой тоски и одиночества. Рядом – дом кузнеца Петра, пылающий, как его же горн, мутным, раздраженным багрянцем. Кузнец снова был пьян и зол на весь свет. Между домами бегали дети, их ауры – яркие, чистые, золотисто-желтые шары безудержной радости и любопытства. А вот староста. Его аура была ровной, зеленовато-коричневой, как земля – цвет основательности, упрямства и заботы о своем хозяйстве.

Это знание было его проклятием и его силой. Он видел ложь – она окрашивала ауру человека в грязные, болотные оттенки. Видел зарождающуюся любовь – она трепетала нежным, розовым пламенем вокруг двух молодых людей, которые украдкой переглядывались через плетень. Он видел скрытую болезнь в ауре соседа – темное, вязкое пятно, присосавшееся к ярко-зеленому свечению здоровья. Он знал о людях больше, чем они сами о себе. Это знание изолировало его, делало чужим среди своих. Он не мог сказать кузнецу, что его злость буквально сжигает его изнутри, не мог предупредить соседа о хвори, чтобы не сочли колдуном.

Но ауры были лишь частью того, что он видел.

На крыше дома кузнеца, прямо над пылающей злобой аурой, сидело нечто. Маленькое, косматое, похожее на клубок старой паутины с двумя горящими угольками глаз. Домовой. Он не был злым, просто наблюдал за непутевым хозяином с вековой усталостью. Ратибор знал, что почти в каждой избе есть такой хранитель, и научился не обращать на них внимания.

Но были и другие. У темной, заросшей осокой речной заводи он увидел еще одного. Длинное, тощее, с зеленоватой кожей и перепончатыми лапами, оно сидело на корточках у самой воды. От него веяло холодом, сыростью и гнилью, а его аура была черным провалом, жадно втягивающим в себя свет. Болотный шептун, мелкий, но пакостливый дух, что мог запутать путника или утянуть в топь подвыпившего мужика. При виде него пальцы Ратибора сами сжались на рукояти ножа.

Он отвернулся, тяжело вздохнув. Два мира. Один – простой, понятный, где нужно охотиться, чтобы есть, и топить печь, чтобы не замерзнуть. И второй – мир невидимых сущностей, кипящих эмоций, сотканный из света, теней и шепота, который слышал только он. Эти два мира накладывались друг на друга, сплетались в тугой, запутанный узел, и он, Ратибор, был единственным, кто стоял на их пересечении.

Он вошел в избу, бросив на стол окровавленный нож и завернутые в лист лопуха печень и сердце кабана. В очаге уже весело потрескивал огонь, отбрасывая на бревенчатые стены пляшущие тени. В этом огне он тоже видел жизнь – маленьких, юрких духов-саламандр, что танцевали в пламени.

Ратибор опустил руки в таз с холодной водой, смывая кровь и грязь. Он чувствовал себя смертельно уставшим, и не столько от физической работы, сколько от тяжести своего дара. Он был охотником в двух мирах, и в обоих ему приходилось бороться за выживание. Только в одном добычей было мясо, а в другом – собственный рассудок.

Глава 3: Уроки ведуньи

Смрадный, топкий запах болота щекотал ноздри задолго до того, как Ратибор увидел избушку Аглаи. Она стояла там, где деревня окончательно сдавалась на милость дикой природе – у самой трясины, в окружении чахлых, скрюченных ив и вечно влажного мха. Простые мужики обходили это место стороной, крестились, если доводилось проходить мимо, и сплевывали через левое плечо. Они боялись Аглаю. Ратибор же, с того дня в лесу, понял, что боится не ее, а самого себя. И только она могла дать ему ответы.

Он принес ей дары: небольшой кус свежей кабанины, завернутый в крапивные листья, и горсть сушеных лесных ягод. Это был негласный закон – к ведунье с пустыми руками не ходят.

Ее изба выглядела как часть самого болота – вросшая в землю, с потемневшими от сырости бревнами и крышей из почерневшего камыша, на которой буйно рос зеленый мох. Когда Ратибор подошел к низкой двери, она скрипнула и отворилась сама, будто его уже ждали.

Внутри было сумрачно и тесно. Воздух был густым, тяжелым, сплетенным из десятков запахов: сушеных трав, висевших пучками под потолком, едкого дыма от чадящей в углу плошки, запаха старого дерева, земли и чего-то еще – первобытного, тревожащего, запаха силы.

Аглая сидела на низкой скамье у очага. Старая, как сам лес, с лицом, похожим на печеное яблоко, испещренным глубокими морщинами. Но глаза ее, вопреки дряхлому телу, были пугающе живыми, ясными и острыми, как осколки речного льда. Она смотрела на него так, будто видела не просто молодого парня, а всю его душу, все его страхи и тайны.

Ратибор увидел ее ауру. Она была не похожа ни на одну другую. Глубокий, мерцающий фиолетовый цвет древнего знания сплетался с серебряными нитями мудрости и прочным, землистым, коричневым ядром.

– Знаю, зачем пришел, – проскрипела она, не здороваясь. Голос ее был похож на шелест сухих листьев. – Садись.

Ратибор молча положил дары на стол и опустился на предложенный чурбан. Слова застревали в горле. Как объяснить то, что он видел? Как описать безумие, ставшее его реальностью?

– Ты их видишь, – продолжила Аглая, не спрашивая, а утверждая. – Всегда видел понемногу. От отца взял кровь сильную, от матери – душу тонкую, как паутинка. А теперь твой дар проснулся. Раскрылся, как цветок на болоте. Ядовитый цветок.

Ратибор вскинул на нее глаза, полные отчаяния.

– Я видел их. В лесу. У оленя. Они… они говорили со мной. Без слов. Я… я не знаю, что мне делать.

Ведунья медленно кивнула. Она взяла из огня тлеющую головешку, бросила на нее щепоть каких-то сухих трав. По избе поплыл терпкий, дурманящий дым.

– Первое, что ты должен запомнить, дитя: не бойся. Страх – это пища для самых голодных из них. Страх – это трещина в твоей душе, через которую они пролезут и сожрут тебя изнутри.

Она подалась вперед, и ее ледяные глаза впились в него.

– Твой дар – не проклятие. Это просто глаза, которые видят изнанку мира. Нож в руках воина – благо. Нож в руках дитяти – беда. Ты сейчас дитя с острым ножом. Моя задача – сделать из тебя воина. Понимаешь?

Ратибор судорожно сглотнул и кивнул.

– Хорошо, – ведунья откинулась назад. – Тогда слушай. Они разные. Как звери в лесу. Есть волк, а есть заяц. Есть медведь, а есть белка. Есть те, кто несет жизнь, и те, кто несет смерть. Есть те, кто созидает, и те, кто питается чужим. И ты должен научиться их различать не глазами, а нутром.

Она закрыла глаза, ее морщинистое лицо стало непроницаемым, как маска.

– Закрой и ты свои. Дыши. Слушай дым. Слушай тишину.

Ратибор подчинился. Дурманящий запах наполнил легкие, голова слегка закружилась. Тишина в избе давила на уши.

– Вспомни солнце, – прошептала Аглая. – Теплое, весеннее солнце на твоей коже после долгой зимы. Вспомни вкус чистой родниковой воды, когда мучит жажда. Вспомни удовлетворение, когда ты делишь хлеб после тяжелой работы. Вспомни тепло женщины, ее мягкую кожу под твоими ладонями, ее стон, когда ты входишь в нее, продолжая жизнь…

От ее слов по телу Ратибора прошла горячая волна. Он вспомнил. Не какую-то конкретную женщину, а само ощущение – первобытную, мощную силу созидания, сладкую истому, обещание новой жизни.

– Чувствуешь? – голос ведуньи был совсем рядом. – Это они. Светлые. Духи жизни. От них веет теплом, как от свежеиспеченного хлеба. Их аура сияет, как мед на солнце. Они могут быть капризны, могут быть игривы, но они – сама Жизнь. Они в смехе ребенка, в росте травы, в силе быка. Они не добрые. Они – живые.

Ратибор глубоко вдохнул. Он действительно чувствовал это – незримое, теплое, ласковое присутствие.

– А теперь, – голос Аглаи стал жестким и холодным, – вспомни другое. Вспомни холод покинутой могилы. Запах гниющей в стоячей воде плоти. Вспомни липкий страх, когда ночью в лесу слышишь хруст ветки за спиной. Вспомни пустоту в желудке от голода. Вспомни отчаяние, когда смотришь на мертвую мать… Это они. Темные. Духи распада.

Волна холода сковала Ратибора. Дурманящий дым в избе вдруг стал пахнуть тленом и сырой землей. Он почувствовал их – невидимое присутствие, которое не дарило, а отнимало. Оно высасывало тепло, вытягивало силы. Их аура – не цвет, а его отсутствие. Черная дыра, воронка, пожирающая свет.

– Они не злые. Они – голодные. Они питаются страхом, болью, гниением. Они селятся там, где есть горе и распад. И они всегда будут рядом.

Ратибор резко открыл глаза, тяжело дыша. Мир вокруг казался до боли четким и ярким. Он посмотрел на ведунью с новым пониманием.

– Я понял.

– Увидеть – не значит понять, – отрезала Аглая. – Теперь иди. И принеси мне две вещи. Одну – из места, где живет сильный светлый дух. Не просто травинку, а то, чего он коснулся, что отметил своей силой. И вторую – из места, где гнездится темный. И смотри, чтобы эта мразь не уцепилась за тебя по дороге. Это твой первый урок. Настоящий.

Она отвернулась к огню, давая понять, что разговор окончен. Ратибор поднялся на ноги. Он чувствовал себя так, будто с его плеч сняли неподъемный груз, но тут же взвалили другой – тяжесть знания и ответственности.

Выходя из избы, он обернулся.

– Благодарю, мать Аглая.

Ведунья не обернулась. Лишь донесся ее скрипучий голос:

– Ярче всего ты будешь сиять для них, парень. А в длинных тенях, что отбрасывает яркий свет, всегда ползает всякая тварь. Помни об этом. Всегда.

Глава 4: Путь в Киев

Неделя после визита к Аглае прошла в лихорадочной работе. Ее урок не давал Ратибору покоя, заставляя его не просто смотреть, а видеть и чувствовать мир по-новому. Он выполнил ее задание. Из самого сердца леса, со священного дуба, куда, по поверьям, ударял сам Перун, он принес кусок коры, отмеченный знаком молнии. От коры исходило ощутимое, почти физическое тепло, а ее аура горела чистым, слепящим золотом. А с болота, из самой гнилой топи, где он чувствовал ледяное дыхание смерти, он принес почерневший от воды и времени череп какой-то твари. Он обжигал пальцы холодом, и от одного взгляда на его тусклую, вязкую, черную ауру на душе становилось мерзко. Аглая молча взяла оба предмета, кивнула и велела приходить через три дня.

Но сейчас нужно было думать о хлебе насущном. Киевский торг ждать не будет.

Последние два дня Ратибор посвятил подготовке товара. В его коптильне, небольшой землянке, крытой дерном, уже висели просоленные и провяленные окорока и полосы кабаньего сала. Дым от тлеющей ольховой щепы пропитал мясо насквозь, придав ему терпкий аромат и сохранив его надолго. Это был надежный товар, который всегда находил покупателя.

Главным же его богатством были шкуры. Он расстелил их на полу избы, чтобы еще раз осмотреть. Вот две волчьи – густые, с серебристым подшерстком, добытые еще зимой. Четыре лисьи, огненно-рыжие – за них дадут хорошую цену. И дюжина беличьих, гладких и шелковистых, идеальных для отделки женских нарядов. Каждую шкуру он выделал сам. Работа была долгой и грязной: соскабливал остатки жира и мяса, вымачивал в квасе, разминал до мягкости, смазывал мозгом и жиром самого зверя. Его руки были в мозолях и царапина, но шкуры получались мягкими, как бархат, и не пахли падалью. Это было его ремесло, его гордость.

Он аккуратно сложил меха, перевязал их веревкой. Затем упаковал мясо в прочные холщовые мешки. Сборы были почти закончены.

Вечером он сел у огня. Тишина в избе была почти материальной. Снаружи стрекотали сверчки, где-то в лесу ухнул филин. Ратибор бросил в огонь полено. Пламя жадно облизало сухую древесину. Он смотрел на танец огня и думал.

В этом доме он был один, но никогда не чувствовал себя одиноким по-настоящему. Здесь витал дух отца – в крепких стенах, в зазубринах на рукояти старого топора. Здесь жила память о матери – в вышитом ею рушнике, что висел в красном углу, в запахе сушеной мяты, который, казалось, навсегда впитался в дерево. Это было его убежище.

Но теперь это было и поле битвы. Он видел, как домовой – маленький, с седой бородкой – возится у печи, недовольно кряхтя, когда Ратибор неаккуратно бросил дрова. Он чувствовал его спокойную, оберегающую ауру, похожую на тепло остывающих углей. Но по углам избы, в самых темных закоулках, он теперь замечал и других. Мелких, слабых, но голодных духов уныния и тоски, что притягивались к его одиночеству, как мотыльки на пламя. Аглая научила его отгонять их – чистым огнем, крепким словом и, главное, силой собственной воли. Но это требовало постоянного напряжения.

В нем самом боролись два желания. Одно – простое, мужское, животное – тянуло его к женщине. Иногда, когда он видел в деревне молодую вдову с ее покачивающимися бедрами и полными, как налитые яблоки, грудями, в его жилах просыпался огонь. Ему хотелось прижать ее к себе, зарыться лицом в ее волосы, пахнущие хлебом и домом, почувствовать под ладонями тепло ее кожи, войти в нее, забывшись в простом, пьянящем удовольствии. Но он гнал эти мысли. Не потому что был свят, а потому что понимал: сейчас это будет лишь утоление голода, мимолетная утеха, которая не заполнит пустоту, а лишь подчеркнет ее.

Другое желание было сильнее. Это была жажда пути. Жажда ответов. Жажда узнать, кто он такой. Этот мир, внезапно открывшийся ему, манил и пугал одновременно. И он чувствовал, что ответы лежат не здесь, в его тихой избе, а там, в большом мире, в шуме городов и на пыльных дорогах.

Утром он поднялся до рассвета. Умылся ледяной водой из колодца, взбодрившись. Быстро поел вчерашней каши, закинул на плечи мешки с мясом и сверток с мехами. Взглянул на свою избу в последний раз. Провел ладонью по косяку двери. "Я вернусь", – прошептал он беззвучно. Не дому, не духам. Самому себе.

Он не стал прощаться с деревней. Большинство еще спало. Он лишь кивнул вышедшему на крыльцо кузнецу, чья аура сегодня была на удивление спокойной, серо-стальной. Тот кивнул в ответ.

Путь до Киева занимал почти целый день. Тропа вилась через лес, потом выходила на широкий, утоптанный тракт. Ратибор шел быстрым, упругим шагом, не чувствуя тяжести за спиной. Солнце поднималось все выше. Мир вокруг него сиял красками, которые не видел никто другой. Лес был полон жизни. Каждое дерево, каждый куст имел свое слабое свечение. Он видел ауры птиц, вспорхнувших с ветки, чувствовал ленивое довольство медведя, спавшего в своей берлоге где-то в глубине чащи.

Он проходил мимо древних курганов, поросших травой. Раньше он видел в них лишь холмы. Теперь он ощущал покой, дремавший под ними, видел призрачные фигуры воинов, стоящих безмолвной стражей. Они не были злыми или добрыми. Они просто были. Часть этой земли, ее память, ее кости.

К полудню тракт стал оживленнее. Потянулись скрипучие телеги крестьян, спешивших на торг. Прогарцевали на конях двое боярских дружинников в блестящих шлемах. Ратибор смотрел на их ауры, учась читать людей, как открытую книгу. Он видел страх и подобострастие в селянах, заносчивость и пустую гордыню в воинах.

Когда на горизонте показались золотые маковки киевских церквей, сверкающие на солнце, его сердце забилось чаще. Это был другой мир. Мир людей, власти, денег и интриг. И он шел туда не просто как охотник, продающий свой товар. Он шел туда, чтобы найти свое место в этой сложной паутине жизни, невидимой нити которой теперь были ему видны.

Глава 5: Шумный Подол

Спустившись с холмов Верхнего города, где гордо возвышались княжеские терема и каменные церкви, Ратибор окунулся в бурлящий котел киевского Подола. Если Верхний город был сердцем власти, то Подол был его вечно голодным, кричащим и торгующимся желудком. Воздух здесь был густым, как похлебка, и состоял из тысячи запахов: пряного аромата заморских специй, кислого духа из гончарных мастерских, едкого дыма кузниц, запаха свежего хлеба, сырой рыбы, пота, дегтя и конского навоза.

Для Ратибора этот хаос был чем-то большим. Он был оглушающим, ослепляющим калейдоскопом аур. Тысячи человеческих судеб, желаний, страхов и надежд сплетались здесь в один гигантский, пульсирующий узор света и тени. Он шел сквозь толпу, и мимо него проплывали разноцветные облака. Жадность купцов светилась тусклым, маслянистым желтым. Суетливая тревога крестьян, боявшихся продешевить, трепетала серыми клочьями. Сытое самодовольство заезжего боярина горело глубоким пурпуром. Беспечная радость уличных мальчишек взрывалась искрами чистого золота.

Здесь, на торжище, его дар был испытанием. Все эти эмоции обрушивались на него, грозя поглотить, растворить его собственную волю в этом многоголосье чужих жизней. Он сжал кулаки, вспоминая урок Аглаи: «Ты – скала. Пусть волны бьются о тебя, но не сдвинут». Он сосредоточился, мысленно выстраивая вокруг себя невидимую стену, отсекая лишнее, оставляя лишь то, что ему было нужно для дела.