Видящий сердца. От Киева до Китая (путь к тебе)

И тут он вспомнил об Аглае. О ее словах. О мире духов, который он теперь видел так ясно. Разве не для того, чтобы понять этот мир и свое место в нем, ему нужно было идти дальше? В Киеве он уже видел новых, городских духов. А какими они были там, на юге, в легендарном Царьграде? Какие тайны и опасности они хранили? Его дар был не просто бременем. Он был компасом, указывающим в неизведанное. И стрелка этого компаса сейчас дрожала, указывая на юг.

Мирослав наблюдал за ним, не торопя. Он видел борьбу в глазах друга. В ауре Ратибора, обычно спокойной, как лесное озеро, сейчас крутились вихри. Коричневый цвет основательности боролся с синим цветом тоски по неведомому, и сквозь них пробивались яркие, тревожные искры любопытства.

– Ты нужен мне не просто как охранник, – сказал Мирослав тише, подавшись вперед. – В тебе есть стержень. Спокойствие. Когда ты рядом, почему-то становится спокойнее. Я торговец, Ратибор. Мое дело – считать, хитрить, договариваться. Но в пути случается всякое. Пираты на Днепре, степняки у порогов, лихие люди в чужих городах. Мне нужен человек, который в нужный момент не дрогнет. Человек, которому я могу доверять спину. Ты именно такой. Как твой отец.

Упоминание об отце стало последней каплей. Отец всю жизнь провел в походах. Он не сидел в деревне. Он шел за своим князем, за своей судьбой, за своей смертью. Может, это у них в крови? Вечный зов дороги.

Ратибор поднял глаза. В них больше не было сомнений.

– Я поплыву с тобой.

Аура Мирослава вспыхнула чистым золотом радости и облегчения. Он расплылся в широкой улыбке, обнажив белые, крепкие зубы.

– Вот это ответ! Я знал! Я знал, что в тебе течет кровь воина, а не пахаря! Не пожалеешь, брат!

Он снова наполнил кружки.

– Тогда слушай. Дела в Киеве у меня еще на две недели. Ладью нужно догрузить, команду собрать. Тебе этого времени хватит, чтобы уладить свои дела в деревне. Продать, что не нужно, раздать, что жалко бросать. Главное – подготовься как следует. Путь опасный, я не шутил. Нужен хороший нож, лук, теплая одежда. Все остальное – еда, оружие на ладье – будет. Ровно через две недели жду тебя здесь, на Подоле, у причалов. Спросишь ладью купца Мирослава, «Сокол». Любая собака покажет.

Ратибор кивнул. Все было решено. Быстро, просто и бесповоротно. Казалось, огромная гора свалилась с его плеч.

– А теперь пей! – рассмеялся Мирослав. – Сегодня мы празднуем не только нашу встречу, но и начало твоего нового пути! Пей, охотник, скоро ты станешь морским волком!

Они пили долго. Говорили уже не о прошлом, а о будущем. О Царьграде, о море, о порогах. Мир раздвигал свои границы прямо за столом этой шумной корчмы. И впервые за долгие годы Ратибор чувствовал не одиночество и тревогу, а пьянящее предвкушение жизни. Настоящей, большой, полной опасностей и чудес, видимых и невидимых. Он сделал шаг со своей знакомой поляны в бескрайнюю степь. И пути назад уже не было.

Глава 11: Невольничий рынок

На следующий день Ратибор покидал Киев. Солнце только начинало свой путь по небу, но Подол уже гудел, как растревоженный улей. Распрощавшись с Мирославом еще на рассвете, Ратибор теперь шел к выходу из города. В кошеле на поясе приятно позвякивали монеты – щедрая плата Мирослава за волчьи шкуры. Мысли его были легки. Решение, принятое вчера, наполнило его странной, почти безрассудной свободой. Две недели. Всего две недели отделяли его от новой жизни.

Его путь лежал через окраину Подола, мимо места, которое он всегда старался обходить стороной. Невольничий торг.

Это было самое грязное и мрачное место во всем Киеве. Огороженная грубым частоколом площадка, утоптанная тысячами ног – и тех, кто продавал, и тех, кого продавали. Воздух здесь был тяжелым, пропитанным запахами немытых тел, страха, отчаяния и дешевого пойла, которым накачивались стражники и работорговцы.

Для Ратибора это место было настоящим адом. Аура торга была отвратительной, удушающей массой. Она клубилась, как болотный газ, состоя из грязно-серых лохмотьев страха, липкого, чернильного отчаяния, багровых вспышек ненависти и тусклого, безнадежного серого цвета покорности. Над всем этим витали, как стервятники, жадные, похожие на пиявок духи наживы, упиваясь страданиями живого товара.

Он ускорил шаг, желая поскорее миновать это проклятое место, когда его взгляд зацепился за одну деталь.

В стороне от основной группы рабов, где на помосте выставляли на продажу мускулистых мужчин-пленников и молодых женщин для плотских утех, сидела на земле одинокая фигурка. "Порченый товар". Так здесь называли тех, кто был либо слишком стар, либо болен, либо изувечен. Их держали отдельно, продавая за гроши – кому на тяжелую работу до самой смерти, кому на растерзание собакам для боярской забавы.

Это была девочка. На вид лет двенадцати, может, чуть меньше. Сидела она, сжавшись в комок, обхватив руками тощие колени. На ней были лишь грязные, рваные лохмотья. Волосы, когда-то, наверное, светлые, сбились в колтуны, лицо было серым от грязи и болезни. Она исхудала до такой степени, что сквозь кожу проступали острые углы костей. Она тяжело дышала, и все ее маленькое тело сотрясала мелкая дрожь, то ли от холода, то ли от лихорадки.

Но Ратибора поразило не это. Он видел ее ауру.

Это был самый слабый, самый хрупкий огонек, который он когда-либо видел. Представьте свечу, которую пытаются зажечь на сильном ветру. Пламя вспыхивает на мгновение – крошечным, бледно-голубым язычком – и тут же почти гаснет, оставляя лишь тонкую, едва заметную струйку дыма. Так и ее аура. Она едва теплилась. Это было не сияние, а предсмертное мерцание. Тусклый, почти прозрачный кокон света был весь испещрен темными, вязкими пятнами болезни, которые, как черви, пожирали ее жизненную силу изнутри. А поверх этого, как саван, легла тяжелая, свинцово-серая пелена безнадежности.

Она умирала. Не просто телом. Умирал ее дух.

Ратибор замер. Все мысли о Царьграде, о Мирославе, о новой жизни вылетели из головы. Он смотрел на эту девочку, и в груди у него поднялась холодная, глухая ярость. Не на работорговцев – они были лишь шакалами, делающими свое грязное дело. Ярость на саму несправедливость. На мир, где жизнь ребенка могла стоить дешевле старого сапога.

Он видел вокруг нее то, чего не видел никто другой. Маленькие, отвратительные духи болезни, похожие на серых мокриц, ползали по ее ауре, прогрызая в ней дыры. А над ней, терпеливо ожидая своей добычи, кружил дух смерти. Он еще не касался ее, но его ледяное дыхание уже гасило ее слабый огонек.

Ратибор вспомнил, как умирала его мать. Он тоже видел тогда, как темные тени сгущаются вокруг ее постели, как гаснет ее светлая, теплая аура. Тогда он был ребенком и ничего не мог сделать. Он просто смотрел, парализованный ужасом и бессилием.

Но сейчас он был не ребенком.

Он не думал о деньгах, которые так удачно выручил. Не думал о том, что будет делать с больной девочкой. Не думал о том, что это не его дело. Он просто знал, что не может пройти мимо. Не может оставить эту едва живую свечу затухнуть на грязном ветру невольничьего рынка. Это было бы предательством по отношению к самому себе. К своему дару. К памяти о матери.

Он решительно шагнул за частокол, направляясь к хмурому, широкоплечему надсмотрщику, который лениво почесывал заросший щетиной подбородок, наблюдая за своим "товаром". Ауру этого человека Ратибор определил сразу – мутно-багровая, с вкраплениями грязно-желтого. Смесь жестокости, лени и жадности.

"Сколько за девчонку?" – мысленно приготовил он вопрос. В его спокойном взгляде появилась та же холодная решимость, что и вчера, когда он шагнул навстречу вору. Только на этот раз он собирался спасти не кошелек, а жизнь.

Глава 12: Цена жизни

Ратибор подошел к надсмотрщику. Тот смерил его ленивым, оценивающим взглядом с ног до головы: простая, но добротная одежда, дорогой нож на поясе, уверенная осанка. Не боярин, но и не голытьба.

– Чего надобно, охотник? – пробасил надсмотрщик, сплюнув на землю. От него разило перегаром и потом. – Ищешь себе девку в услужение? Или зверя для травли?

Его аура, мутная и багровая, колыхнулась, источая волны презрения и алчности. Ратибор проигнорировал оскорбительный тон. Он молча кивнул в сторону одинокой фигурки, дрожащей на земле.

– Она. Сколько?

Надсмотрщик проследил за его взглядом и криво усмехнулся, обнажив гнилые зубы.

– Эта? – он хохотнул. – Ты что, парень, в своем уме? Это порченый товар. Сдохнет раньше, чем ты ее до своей деревни доведешь.

Он подошел к девочке и грубо ткнул ее носком сапога в бок. Та лишь сжалась сильнее, издав тихий, похожий на писк, стон.

– Видишь? Еле дышит. У нее лихорадка какая-то, невиданная. Кожа горит, а ее саму трясет, как в озноб. Ни травы, ни заговоры не берут. Привезли ее из южных земель, продали за долги ее хозяина. Она у нас уже третью неделю. Двух других рабов, что были с ней в клетке, уже схоронили. На ней порча, говорю тебе. Или проклятие какое.

Он выпрямился и снова посмотрел на Ратибора, на этот раз с хитринкой.

– Зачем она тебе? На органы знахарю? Или для утех каких… извращенных? Некоторые любят, когда дичь еле трепыхается.

Ратибор ощутил, как внутри поднимается волна ледяной ярости. Его пальцы сами сжались в кулаки. Он видел, как похотливые, слизкие мысли окрашивают ауру надсмотрщика в омерзительные грязно-розовые оттенки. Он сделал над собой усилие, чтобы сохранить спокойствие.

– Это мое дело. Назови цену.

Надсмотрщик прищурился. Он видел, что покупатель не шутит. И это его раззадорило. Он решил поглумиться напоследок.

– Зачем тебе этот мешок с костями? Вон, смотри, – он махнул рукой в сторону помоста, где как раз выставили новую партию товара. – Половчанка. Молодая, грудь – во! Жопа – камень. Зубы целые. Будет тебе и усладой в постели, и по хозяйству управится. Отдам за три гривны серебром. А эта… эта и ложки не поднимет.

Но Ратибор даже не посмотрел в ту сторону. Его взгляд был прикован к девочке.

– Мне нужна она, – твердо повторил он.

Надсмотрщик понял, что дальше торговаться бессмысленно. Видимо, у этого охотника свои странности.

– Ну, как знаешь, – он пожал плечами. – Твои деньги. Давай… – он на мгновение задумался, оценивая покупателя, – полгривны серебром. И забирай. Только без претензий потом. Сдохнет – твои проблемы. Можешь даже тут, за оградой, прикопать, чтобы далеко не тащить.

Цена была смехотворной. За полгривны можно было купить пару хороших кур. Жизнь этой девочки не стоила почти ничего. Это осознание ударило Ратибора сильнее, чем любой удар.

Не говоря ни слова, он развязал кошель. Его пальцы нащупали холодные, тяжелые монеты. Он отсчитал нужное количество – несколько мелких серебряных монет, кун. Протянул их на открытой ладони надсмотрщику.

Тот быстро, как хищная птица, сгреб деньги и тут же спрятал их в свой кошель, словно боясь, что покупатель передумает.

– Она твоя. Делай с ней, что хочешь.

Сделка была заключена.

Ратибор медленно подошел к девочке. Она не подняла головы, видимо, ожидая очередного пинка или удара. Он опустился перед ней на корточки, стараясь, чтобы его тень не накрыла ее полностью. Ее крошечная, угасающая аура трепетала от его приближения. Он видел в ней не только болезнь, но и животный, первобытный ужас.

– Не бойся, – сказал он тихо. Голос его прозвучал непривычно мягко в этой гнетущей атмосфере. – Я тебя не обижу.

Он протянул руку, но не для того, чтобы схватить, а чтобы помочь. Он аккуратно коснулся ее острого плеча. Кожа под его пальцами горела, как в огне. Он осторожно поднял ее на ноги. Она была легкой, как осенний лист, и едва держалась в вертикальном положении, качаясь.

Ратибор, недолго думая, подхватил ее на руки. Она была почти невесомой. Ее голова безвольно упала ему на плечо. Ее прерывистое, горячее дыхание обожгло ему шею. Он чувствовал, как ее слабое тельце сотрясает дрожь.

Он развернулся и пошел к выходу с невольничьего торга. Несколько работорговцев и стражников проводили его насмешливыми взглядами, качая головами. Дурак-охотник купил себе верную смерть за полгривны.

Но Ратибор их не видел и не слышал. Он нес на руках не просто больную девочку-рабыню. Он нес крошечный, почти затухший огонек жизни. И в этот момент он дал себе безмолвную клятву, что сделает все, что в его силах, чтобы не дать этому огоньку погаснуть. Цена жизни была заплачена. Теперь начиналась борьба за нее.

Глава 13: Маленькая Леля

Выйдя за пределы невольничьего рынка, Ратибор словно вынырнул из зловонной трясины на свежий воздух. Он остановился на мгновение, чтобы перевести дух. Девочка на его руках была почти невесома, но ее горячечное дыхание и непрекращающаяся дрожь были тяжелым, физически ощутимым грузом.

Он пошел по дороге, ведущей из города. Шаги его были ровными и осторожными, чтобы не трясти свою ношу. Прохожие с любопытством оглядывались на странную пару: высокий, сильный охотник несет на руках комок грязных лохмотьев, из которых торчат худые, как палочки, ноги. Некоторые качали головами, другие отводили глаза, но никто не осмелился ничего сказать.

Девочка сначала замерла, напрягшись всем телом, как дикий зверек, попавший в силки. Она ждала боли, грубости – того, к чему привыкла за последние недели своего ада. Но руки, которые ее держали, были сильными, но не жестокими. Они были… надежными. Движения этого человека были плавными, уверенными. От него исходило тепло, не обжигающее, как ее лихорадка, а ровное, как тепло от домашнего очага.

Она впервые осмелилась приоткрыть глаза. Лишь на щелку. Она увидела волевой подбородок, покрытый светлой щетиной, и крепкую шею. Она видела ритмичное движение его ног. Она чувствовала, как под его рубахой мерно бьется сильное сердце.

Ратибор же в это время наблюдал за ее аурой. Он чувствовал ее страх – это была серая, липкая пленка, окутывавшая ее слабеющее свечение. Но под его руками, там, где он держал ее, аура страха начинала медленно отступать, как туман под первыми лучами солнца. Его собственная аура – ровная, спокойная, золотисто-коричневая, как земля и солнце – словно создавала вокруг них защитный кокон. Она не лечила ее болезнь, но давала ее испуганному духу точку опоры, островок безопасности посреди океана боли и ужаса.

Они прошли уже порядочно, и Ратибор понимал, что нести ее весь день он не сможет. На его счастье, у самой заставы стояла крестьянская телега, запряженная ленивой кобылой. Селянин, судя по всему, уже распродал свой товар и собирался в обратный путь.

– Здоров будь, хозяин, – обратился к нему Ратибор. – В какую сторону путь держишь?

– В Велесову Рощу, – буркнул мужик, бросив подозрительный взгляд на ношу Ратибора. – А тебе что?

– Мне туда же. Подвези нас. Заплачу. Дочка у меня прихворнула, идти не может.

Ложь была наглой, но необходимой. Ратибор почувствовал, как мужик колеблется. Его аура недоверия была почти осязаемой. Ратибор разжал одну руку, достал из кошеля несколько медных монет и протянул крестьянину.

– Вот. За беспокойство.

Вид денег подействовал лучше любых уговоров. Мужик быстро сгреб монеты.

– Ладно. Садись сзади, в сено. Только если хворь заразная, пеняй на себя.

Ратибор аккуратно уложил девочку на душистое, еще сохранившее летнее тепло сено. Он снял с себя верхнюю плотную рубаху из домотканого полотна и укрыл ее, чтобы защитить от прохладного ветра. Телега тронулась, заскрипев и подпрыгивая на ухабах.

Девочка приоткрыла глаза чуть шире. Она смотрела на него из-под импровизированного одеяла. Глаза у нее оказались большими, цвета серого, пасмурного неба. И в них был не только страх, но и вопрос.

Ратибор сел рядом, придерживая ее, чтобы не сильно трясло.

– Как тебя зовут? – спросил он тихо, стараясь, чтобы его голос не звучал резко.

Она молчала, лишь сильнее вцепившись в край его рубахи. Возможно, она не понимала его языка. Или разучилась говорить.

– Меня зовут Ратибор, – сказал он, указывая на себя. – Ра-ти-бор.

Он повторил это несколько раз. Потом осторожно коснулся ее лба. Лоб горел. Он убрал руку и показал на нее.

– А тебя?

Она смотрела на него долгим, изучающим взглядом. Она видела его лицо. Усталое, но спокойное. Она чувствовала исходящее от него ровное тепло. Он не кричал. Он не бил ее. Он заплатил за нее, но не обращался с ней как с вещью.

Она сглотнула. Ее пересохшие губы с трудом разлепились.

– Л-леля, – прошептала она. Голос был тонким и хриплым, как шелест сухих листьев.

– Леля, – повторил Ратибор. Красивое имя. Имя весенней богини любви и нежности. Какая горькая ирония. – Хорошее имя.

Он налил в ладонь воды из своей фляги и осторожно поднес к ее губам. Она жадно, как птенец, начала пить, слизывая капли с его грубой, мозолистой кожи. Напившись, она снова откинулась на сено. Ее дыхание стало чуть ровнее.

Впервые за много недель она не чувствовала себя вещью. Она не знала, кто этот человек и что он собирается с ней делать. Может, он откормит ее, а потом использует для своих мужских нужд, как это делал ее прошлый хозяин со служанками. Эта мысль заставила ее снова съежиться. Но потом она снова посмотрела на него. В его светлой ауре не было той грязной, похотливой слизи, которую она видела у других мужчин. Были лишь спокойствие и сила.

Она закрыла глаза. Дрожь все еще сотрясала ее тело, но где-то в глубине души, там, где почти угасла всякая надежда, зародилось крошечное, теплое зернышко доверия. Она не знала, куда он ее везет. Но впервые за долгое время она чувствовала, что ее везут не на убой. Ее везли домой. Даже если это был его дом, а не ее.

Глава 14: Тревога в деревне

Телега довезла их до самого края деревни, когда солнце уже клонилось к закату. Ратибор попрощался с крестьянином, снова подхватил Лелю на руки – она была в полусне, ослабевшая от дороги – и понес ее к своему дому.

Уже на подходе он почувствовал, что что-то не так.

Обычно в это время деревня жила своей размеренной, предвечерней жизнью. Мычали коровы, возвращающиеся с пастбища, кричали дети, играющие на улице, женщины у колодца обменивались новостями. Сегодня же Велесова Роща была непривычно тихой. Но эта тишина была не мирной, а напряженной, как натянутая тетива лука. Люди не занимались своими делами, а собирались небольшими кучками у изб, о чем-то вполголоса, тревожно переговариваясь.

Ратибор увидел, что аура всей деревни изменилась. Вместо привычного пестрого одеяла из бытовых забот и спокойствия над избами висело плотное, серо-коричневое облако общего страха и беспокойства.

Когда он проходил мимо группы мужиков, те разом замолчали, провожая его тяжелыми взглядами. Он заметил, как они смотрят не столько на него, сколько на его ношу. В их взглядах читалось не любопытство, а что-то вроде упрека. Словно он, принеся в деревню еще одну беду, предал их общее горе.

У дома старосты толпилось больше всего народу. Сам староста, обычно основательный и спокойный, как вековой дуб, сейчас был похож на подкошенное дерево. Он стоял на крыльце, ссутулившись, обхватив голову руками. Его крепкая, землистая аура истончилась, стала серой и дрожащей. Рядом плакала навзрыд его жена, ее причитания были единственным громким звуком, нарушавшим гнетущую тишину.

К Ратибору подошел его сосед, старый Охрим.

– Вернулся, Ратибор… – сказал он тихо, и в его голосе была тяжесть. – В недобрый час ты вернулся.

– Что случилось, дед? – спросил Ратибор, чувствуя, как холодеет внутри.

– Беда у нас. Большая беда, – старик кивнул в сторону дома старосты. – Даринку… украли.

Ратибор замер. Дарина. Вечно влюбленная, немного назойливая, но по-своему милая Дарина. Часть этой деревни, такая же привычная, как старый колодец или скрип ворот.

– Как украли? Кто?

– Ночью, – выдохнул Охрим. – Разбойники, кто ж еще. Видать, выследили, когда она к реке бегала. Пробрались тихо, как тати. Собаки даже не брехали. В избу вошли, старосту с женой связали, девку схватили – и были таковы. Сказали на прощание, чтоб ждали вестей о выкупе.

Леля на руках у Ратибора шевельнулась, что-то простонав во сне. Он сильнее прижал ее к себе. Все взгляды тут же устремились на нее.

– А это еще что за чудо-юдо ты принес? – спросила подскочившая к ним бойкая вдова Марфа, чей язык был острее ее иглы. – Мало нам своего горя, так ты еще и заразу какую в дом тащишь?

– Не твоего ума дело, женщина, – отрезал Ратибор холодно, и Марфа осеклась, встретившись с его взглядом.

– А что староста? Что боярин? – спросил он, снова поворачиваясь к Охриму.

– Староста гонца к боярину отправил с самого утра. Только что толку? Пока тот свою жирную задницу поднимет, пока дружину соберет… Ты ж знаешь нашего боярина. Ему наши беды – что комариный укус.

Охрим был прав. Все это знали. Боярин возьмет с деревни тройную подать за "беспокойство", но пальцем не пошевелит, чтобы найти какую-то крестьянскую девку.

В толпе послышался шепот. Кто-то говорил, что это кара богов. Кто-то, что Даринка сама виновата, бегала по вечерам одна, "хвостом вертела". Люди, напуганные и бессильные, искали виноватых, чтобы выплеснуть свой страх. И некоторые взгляды снова обращались к Ратибору. Он уехал – и случилась беда. Словно его молчаливое присутствие было оберегом для деревни.

Он смотрел на согнутую фигуру старосты, слушал причитания его жены и чувствовал, как отчаяние этих людей проникает ему под кожу. Дарина была влюблена в него. Глупо, по-детски, но искренне. И теперь она была в руках зверей, для которых женское тело – просто товар, который можно использовать и выбросить. Он представил, что они могли с ней сделать за этот день и грядущую ночь. Ее крики, ее страх, ее слезы. Он почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота.

Его планы, его Царьград, его новая жизнь – все это отошло на второй, на третий план. Сейчас была только эта деревня, охваченная страхом. И два долга, которые он сам на себя взвалил.

Первый – почти мертвая девочка на его руках, чей слабый огонек жизни нужно было спасти.

И второй – кричащий, невысказанный долг перед этой землей, перед этими людьми. Перед глупой девчонкой, которая смотрела на него с обожанием.

Он развернулся и, не говоря больше ни слова, пошел к своему дому. Сначала – Аглая. Только она могла помочь Леле. А потом… потом он сам станет тем, кого так боятся разбойники. Он станет тенью в ночи, идущей по их следу. И он вернет Дарину. Или умрет, пытаясь.

Глава 15: Бессилие старосты

Кашель Лели, прозвучавший в напряженной тишине, был как удар хлыста. Все разговоры мгновенно смолкли. Десятки глаз впились в Ратибора, стоявшего на пороге. Он был здесь чужим. Чужим со своей ношей, со своим спокойствием, со своей неясной целью. Он был единственным, кто не разделял общую панику, и это вызывало у людей непроизвольное раздражение, смешанное с любопытством.

Староста, Еремей, медленно поднял голову. Его лицо, обычно румяное и властное, сейчас было серым и осунувшимся. Мешки под глазами потемнели, в бороде запутались крошки хлеба. Он выглядел постаревшим на десять лет за одну ночь.

– Ратибор, – прохрипел он. Голос, которым он привык отдавать приказы и вершить суд, был слаб и дребезжал. – Ты откуда взялся, леший тебя задери? Мы тут… у нас горе…

Его взгляд скользнул по девочке на руках Ратибора, и в нем промелькнуло недоумение, быстро сменившееся безразличием. Сейчас его не волновал весь мир за пределами его собственной трагедии.

– Дарину… мою Дарину украли, – повторил он, словно пытаясь убедить самого себя в реальности произошедшего. – Ночью. Прямо из постели.

Из угла избы донесся приглушенный женский плач. Это была жена старосты, Варвара, сильная и бойкая баба, которая сейчас превратилась в трясущийся комок горя, окруженный соседками. Она качала головой и шептала имя дочери, как молитву.

– Мы гонца послали, Еремей, – сказал один из мужиков, стараясь говорить бодро, но выходило плохо. – К боярину нашему, к Лучезару. Как светать стало, самый быстрый конь поскакал. Боярин поможет. У него дружина.

При упоминании боярина староста горько усмехнулся. Он провел мозолистой ладонью по лицу, размазывая по щеке слезу.

– Поможет… – протянул он с едким сарказмом. – Этот поможет. Пока гонец доскачет. Пока боярин наш проснется, опохмелится, позавтракает. Пока челядь его расчешет ему бороду и наденет на него кафтан. Потом он, может быть, выслушает гонца. И скажет, что «надо подумать».

Эти слова были пропитаны ядом бессилия. Все в деревне знали своего боярина Лучезара. Он был заносчив, жаден и труслив. Он собирал дань исправно, но когда дело доходило до защиты своих людей, он предпочитал отсиживаться за высоким частоколом своей усадьбы. Он мог послать пару дружинников, чтобы наказать мужика, укравшего курицу, но ввязываться в дело с лесными разбойниками, где можно было получить стрелу в живот, он вряд ли станет.