Убийство перед вечерней

– Стелла, можно вас на пару слов?

– Конечно, я сейчас к вам вернусь. Мне просто надо сперва кое-кого поймать.

Она бросилась к двери, где уже стояла Анна Доллингер со стопкой буклетов с правилами Чемптонской цветочной гильдии. Правила эти были столь строги, что не раз безутешной вдове или прослезившейся от счастья невесте приходилось выдергивать цветы из погребального венка или свадебного букета прямо во время вступительного песнопения.

Дэниел начал убирать стулья. Энтони пришел ему на помощь.

– Вот так новости. А я ничего и не знал. Вы ведь тоже, Дэн?

– Да. Впервые об этом слышу. Впрочем, это объясняет кое-какие странные вещи.

– Например?

– Недавно вечером моя мама заметила, что в церкви горит свет, а зайдя, обнаружила там Стеллу и Анну, которые, по ее словам, «вели себя подозрительно». Они сказали, что просто прибираются, но было непохоже: Анна стояла на четвереньках между скамьями и словно бы что-то искала.

– Как думаете, что они делали?

– Думаю, я скоро это выясню.

К ним подошли Анна Доллингер и Стелла Харпер. У Анны в руках была папка.

– Я пойду, – сказал Энтони. – Дайте мне знать, когда выясните, ладно? Я весь вечер дома.

Одри заметила, что цветочная гильдия на подходе, а значит, грядет битва, но Энтони поспешил увести ее и Тео к выходу.

– Дэниел, вы хотели меня видеть? – спросила миссис Харпер.

– Да, я был несколько удивлен вашим сегодняшним заявлением.

– Удивлены? Но почему?

– Вы сказали, что комитет обсуждал этот вопрос. Но я что-то не припомню никаких обсуждений.

– Ах да, я имела в виду постоянный комитет. Разве я не так сказала?

– Да, постоянный комитет, – повторила миссис Доллингер.

– Первый раз о таком слышу.

– Ну что вы. Он уже сто лет существует, на случай если что-то срочно потребует нашего внимания – ну и чтобы решать неважные дела, ради которых нет смысла собирать весь комитет. Так было заведено еще до вас.

– И к какой же категории относятся ваши планы по переустройству церкви: к категории дел, не терпящих отлагательства, или же недостаточно важных?

– Вы так говорите, как будто мы сделали что-то плохое.

– Вы сказали, что комитет обсуждал вопрос, хотя это не так. Причем сказали во время годового собрания. Так и впрямь нехорошо поступать.

– О чем вы? Разумеется, мы и не собирались ничего предпринимать, не получив одобрения приходского совета.

Дэниел достаточно хорошо знал Стеллу и догадывался, что она наверняка уже занялась вербовкой сторонников.

– Нужно было согласовать вопрос со всеми членами комитета и только потом поднимать его на собрании.

– Ну хорошо, как скажете. В следующий раз мы обязательно это учтем.

– А потому я как председатель приходского совета должен еще подумать, выносить ли вообще этот вопрос на повестку. По крайней мере, пока я не узнаю, что именно вы задумали.

К этому Стелла Харпер не была готова. Она помолчала.

– Что вы хотите узнать?

– Ваш план.

– Дэниел, это сложно назвать планом – так, пара идей, набросок. Уверена, вас он полностью устроит.

С этими словами она кивнула миссис Доллингер, и та извлекла из папки лист бумаги.

– Позвольте? – сказала она и развернула лист на столе, который Дэниел как раз собирался уносить.

Это был план. Подробный план – видимо, выполненный архитектором чертеж значительно расширенной цветочной и кухни с прилавком, которые занимали почти всю заднюю часть церкви.

– Какие смелые мечты, Стелла.

– Это всего лишь набросок. Но идея, как видите, в том, чтобы расширить цветочную, и тогда вот здесь, – она ткнула пальцем, – освободится место для буфета.

– Для кухни?

– Нет, для буфета. Там будет прилавок, а позади него не кухня, не для готовки, а просто раковина и место для хранения чашек с блюдцами. И для подогрева.

– И туалет.

– Не думаю, что для него найдется место, ректор.

– А вы не думали о том, что если предлагать посетителям чай и кофе, то им тем более понадобится туалет?

Миссис Харпер явно пугал этот вопрос.

– Нет, думаю, нет. С каких это пор людям понадобилось ходить в туалет каждые пять минут? На прошлой неделе я была в зале совета графства…

Интересно, подумал Дэниел, что она там делала? Встречалась с архитектором?

– И там на все большое викторианское здание всего две уборные, одна для мужчин, одна для женщин, справа и слева от главного зала. Вот так-то. Нашим предкам этого с лихвой хватало. А то в этих новых зданиях уборные на каждом этаже.

– До чего мы дошли? – возгласила миссис Доллингер.

Дэниел задумался о том, как справлялись люди во времена «Дней эля». Как справлялись мужчины, он знал: закуток у стены за западной дверью церкви до сих пор использовался как импровизированная мужская уборная. Но вот что делали женщины?

– Так что понимаете, ректор, – миссис Харпер вернулась к формальному тону, – я правда не думаю, что такого рода удобства нужны в церкви. В конце концов, церковь – это особое, святое место…

– Или лавка флориста? – спросил Дэниел.

– Ректор, я, разумеется, не оспариваю вашего авторитета в вопросах Писания, – напыщенно отвечала миссис Харпер, – но что-то я не припомню, чтобы Господь наш изгонял из Храма людей с цветами и опрокидывал их столы.

Дэниел на мгновение отвлекся, пытаясь представить, что делали паломники в Иерусалимском Храме, тысячами стоявшие в очередях, чтобы совершить жертвоприношение, если им вдруг хотелось в туалет.

– И еще, Стелла. Это пожертвование – оно от кого?

– Жертвователь пожелал сохранить анонимность.

– От меня секретов быть не должно, поскольку я священник и возглавляю этот приход.

– Но жертвователь на этом настаивал.

– И я тоже настаиваю. Я ведь спрашиваю не из любопытства. Вы же не забыли, Стелла, что я отвечаю за эту церковь и этот приход, а потому должен знать все об источниках нашего дохода.

– Не беспокойтесь, ректор, мы не занимаемся отмыванием награбленных денег, – парировала миссис Харпер. Она была загнана в угол, и оттого в словах ее стало больше силы и больше яда.

– Я вас ни в чем таком и не подозревал, но этот вопрос не обсуждается. Мы не можем получать никаких средств, происхождение которых мне неизвестно.

Переговоры зашли в тупик. Тут подала голос Анна Доллингер:

– Интересно, а когда лорд де Флорес оплачивал строительство капеллы, кто-то спрашивал на это разрешения?

– Анна, это было в 1465 году. В то время финансовая ответственность настоятеля прихода еще не была четко определена.

Капелла де Флоресов располагалась в северной части трансепта. За железной решеткой находились изваяния предков Бернарда, похожие на фигуры из музея мадам Тюссо [52], только не восковые, а мраморные, – невидящими глазами глядели они на меняющийся мир.

– Так что вы сами видите, в нынешних условиях я никак не могу позволить, чтобы этот вопрос обсуждался на ближайшем заседании приходского совета, а значит, план не будет утвержден.

Стелла привыкла добиваться своего, выказывая негодование, – и использовала эту тактику столь успешно, что начала ею злоупотреблять. Всегда легко было заметить, когда она закипала: на щеках у нее появлялись красные пятна.

– Мы проведем общую встречу! – сказала миссис Харпер. – Проведем, в местном зале заседаний.

– Пожалуйста, Стелла, проводите. Очень рад буду ее посетить.

6

Одри и Тео ждали Дэниела на кухне.

– Что это задумала Стелла? – спросила Одри. – Ты ведь ничего про это не знал?

– Не знал. Но у них уже есть план. И довольно подробный.

– Какой план?

– Они хотят увеличить площадь цветочной и добавить к ней так называемый буфет. – Одри фыркнула. – Что-то вроде кухоньки. Мне вполне нравится эта идея. Но тем нужнее станет туалет, ведь правда?

– Разумеется. Но они ведь для того это и затеяли, чтобы помешать тебе его установить.

– Да, я понимаю.

– И, конечно, дело тут не только в туалете, дело… много в чем.

– И это я тоже понимаю.

– Но это все вопросы стратегии. А нам нужна тактика. Ты можешь им помешать?

– Думаю, что да. Я сказал Стелле, что не позволю поднимать этот вопрос на приходском совете, потому что она не обсудила его со всеми членами комитета. А еще она не сказала, от кого это таинственное пожертвование.

– Я тоже об этом подумал, – сказал Тео.

– Наверняка от нее самой, и наверняка там какие-то жалкие двадцать фунтов.

– Я не могу принять это пожертвование, пока не узнаю, от кого оно.

– Ну тогда ты, выходит, ее обыграл? – сказал Тео.

– Да, но я бы предпочел не злоупотреблять своей властью. Лучше постараться достичь взаимопонимания.

Одри поджала губы. Ее ужасно раздражала склонность сына в любой ситуации искать пути примирения. Когда она пыталась с ним спорить, он отвечал, что он прихожанам священник и пастырь, а не король и господин и что навязывание своей воли другим ему претит. Одри это не убеждало: разве апостол Павел, спросила она однажды в ответ, шел на компромисс с непокорной паствой в Коринфе, в Риме или… – тут она запнулась, не сумев вспомнить, где там еще роптали христиане, – наверное, в Галатии, если галаты были из Галатии? Если апостол Павел не боялся взять смутьянов за шкирку и ввести в Царствие Божие, то и Дэниел, считала Одри, не должен этого бояться.

– Дэниел, ты никогда ни в чем не убедишь ни Стеллу, ни ее приспешницу. Разве ты не понимаешь? Их надо просто приструнить.

– Она права, Дэн. Незачем вести честную игру с теми, кто сам не играет по-честному.

– Вот тебе и пример, Тео. Мы как раз должны играть по-честному даже с теми, кто сам нечестен.

– Подставлять другую щеку и все вот это? Если честно, мне это всегда казалось большой глупостью.

– Есть вещи похуже, чем выглядеть глупым.

Одри фыркнула.

Они ели в кухне ланканширское жаркое, в которое, как и полагается по традиции, добавили бараньи почки и шею. Одри в разговоре не участвовала: должно быть, решил Дэниел, втайне готовила разгром цветочной гильдии.

Тео хотелось поговорить о прошедшем собрании.

– Она ведь застала тебя врасплох. Такое часто случается?

– Нет, не часто. Я такого не припомню.

– И вела себя так вежливо, по всем правилам, но по сути ведь только нападала.

– Да, пожалуй, да..

– А разве христиане не должны подражать Христу? Быть кроткими и смиренными?

– Живые люди ссорятся друг с другом. Так уж они устроены. Если бы мы не ссорились, то просто лицемерили бы, притворяясь святыми.

– А зачем ты тогда нужен?

– Чтобы помочь людям со всем этим справляться.

– Вот был бы у тебя дар убивать словом, – сказала Одри, – тогда бы все и уладилось.

Дэниел отчетливо видел, что воинственные порывы его матери обычно были направлены на тех, кто больше всего на нее походил, – и в последние годы таким человеком оказывалась, конечно же, Стелла Харпер. Они были примерно одного возраста, имели схожий жизненный опыт, обе остались без мужа, и каждая из них, подозревал Дэниел, прожила бы гораздо более легкую и приятную жизнь, если бы в свое время поменялась с мужем ролями. Муж Стеллы, замкнутый, погруженный в свои книги клерк, с головой ушел в кропотливую работу в каком-то бюро и в ней, среди прочего, обрел спасение от неуемных амбиций супруги. К сожалению, такое спасение оказалось слишком радикальным: его жена решила, что порознь им и впрямь намного лучше, и подала на развод. Отец Дэниела, тоже отличавшийся спокойным темпераментом, вынужден был работать в семейной фирме, следуя по стопам отца, деда и прадеда – людей, полных энергии, азарта, предприимчивости и деловой хватки, – словом, совершенно не похожих на него. Зато всеми этими качествами обладала Одри, и Дэниел иногда задумывался: может быть, его отец женился не на собственной матери (как это часто формулируют психологи), а на собственном отце, тем самым усложнив дело? Если бы отец Дэниела сидел дома и воспитывал сыновей, а Одри ходила на работу, то он наверняка был бы счастливее, а она, вполне возможно, возглавила бы «Импириал кемикал индастрис» [53] или ООН. Так получилось, что ее желание и способность управлять людьми намного превосходили те скудные возможности, которые предоставила ей жизнь.

Дэниелу это становилось особенно очевидно, когда Одри рассказывала о войне. Она выпустилась из своей шотландской школы-пансиона на исходе тридцатых, и расцвет ее молодости пришелся на военные годы. Она сразу же записалась в Женскую добровольческую службу, где заваривала чай и нарезала сэндвичи для возвращавшихся фронтовиков, водила кареты скорой помощи и служебные машины и готовилась к оккупации – готовилась с таким воодушевлением, что была чуть ли не разочарована, когда солдаты вермахта так и не высадились с моря и воздуха на пляжи и улицы Британии. После войны она с той же энергией и азартом посвятила себя сыновьям: сначала Дэниелу, а затем и Тео.

– Рулетка! – вдруг сказала Одри. – Вот что у них там было, рулетка. Они измеряли пол!

– Кто измерял пол?

– Анна Доллингер. Говорю же, я на прошлой неделе застукала их со Стеллой в церкви. Ты был на Синоде в местном благочинии, а я заметила свет в окнах, зашла посмотреть и обнаружила, что они там ползают на карачках. А когда я – вежливо! – поинтересовалась, что это они делают, послышался звук, как будто мышеловка захлопнулась. Я уверена, это была рулетка, такая железная, как у рабочих. Они там все измеряли, они уже готовили свой план. Теперь я вспомнила – точно, был же странный звук, когда они спрятали рулетку.

Дэниел вздохнул, досадуя – но не на мать, а на женщин из цветочной гильдии.

– Пойду выгуляю собак, пройдусь, – сказал он, но мать, казалось, его не услышала.

– Я с тобой, – сказал Тео.

Дэниел снял с крючка у кухонной двери поводки: он не собирался пристегивать собак, но хотел их разбудить – они дремали возле «Аги». В это время с ними обычно не гуляли, но, увидев поводки, они мгновенно оживились.

Через заднюю дверь Дэниел выпустил собак на тропинку, которая вела к калитке и дальше, за ворота, мимо ладного, будто пряничного, домика церковного сторожа с аккуратной крытой соломой крышей и чудесным садом, за которым сторож, Боб Эчерч, ухаживал со свойственным ему тщанием. Каждый год у него как по команде зацветали вишни, затем, в свой черед, бархатцы, а летом розы – их он исправно обрезал, чтоб цвели все лето, – затем мальвы, похожие на кинозвезд тридцатых годов, потом георгины – эти наряжались скорее по моде шестидесятых, – и, наконец, по осени созревали яблоки. Все было как обычно, все в образцовом порядке. Боб работал в саду, ворошил землю вилами.

– Добрый вечер, ректор, добрый вечер, мистер Клемент.

Собаки залаяли было, но, когда Боб подошел к ограде, узнали его и продолжили патрулировать Церковный переулок.

– Добрый вечер, Боб. У вас все хорошо?

– Да, все хорошо. А это ваша новая машина?

– Нет, это машина Тео.

– Надо же, «Гольф Джи-Ти-Ай». Слава, значит, окупается?

– Ну что вы, какая слава.

– Пока еще рано об этом говорить, – сказал Дэниел. – Но вы видели его в «Тенко»? – И он сразу же пожалел об этих словах.

– Нет. Я такое не особо-то смотрю.

– Да, конечно, понимаю.

Боб был человек тихий, даже замкнутый и скорее бы прошелся голым по Рыночной улице в Браунстонбери, чем стал бы с кем-нибудь обсуждать свой внутренний мир. И все же, как и у всех людей, внутренний мир у него был, его тяжело травмировала прошедшая война – что и обнаружил Тео, когда попытался бесцеремонно залезть ему в душу.

Боб не забыл об этом случае. Снова взявшись за вилы – на руке его синела размытая татуировка десантника, – он продолжил ворошить землю.

– Не буду вас задерживать.

– Рад был вас видеть, Боб, – сказал Тео. – И передайте от меня привет… вашей миссис. До сих пор помню ее сконы.

– Я ей скажу, она порадуется.

Дэниел явственно представил, как она запихивает эти сконы Тео в глотку, чтобы он заткнулся.

Смеркалось прямо на глазах, небо меняло оттенки, и на фоне потемневшей травы ярче казались примулы по обе стороны дороги. Дэниел и Тео прошли весь переулок, собаки следовали за ними, выделывая причудливые круги. В самом конце переулка, там, откуда открывался вид на церковь, Дэниел показал брату дом Стейвли. Это было старое здание школы, выстроенное в готическом стиле кем-то из де Флоресов с целью облагодетельствовать прислугу. Однако сразу же выяснилось, что для школы оно не подходит, и, когда построили новую школу, его продали и открыли в нем приходской дом. Именно здесь юный Норман Стейвли осваивал катехизис, учился вязать морские узлы и петь «Британских гренадеров». А через сорок лет, когда де Флоресы решили продать здание, Норман выкупил его и переоборудовал в жилой дом, и, будь они с Дот на двадцать лет моложе, с радостью бы внес ее сюда на руках. Еще бы, ведь теперь он владел частью Чемптонского имения – и ясными вечерами мог сидеть на скамейке в саду с пивом и сигарой, наслаждаясь видом и чувствуя глубокое удовлетворение.

Но сегодня он не в саду, отметил про себя Дэниел, переходя по мостику через ручей, который тек параллельно Главной улице. На этом мостике они с Тео остановились.

– Ты, наверное, видел этот мост на фотографиях.

– Да, кажется. У Боба. Здесь делали фотографию в День Победы?

– Возможно. Но только Боб в День Победы еще не вернулся.

– Значит, здесь была его миссис… как ее там?

– Синтия.

– Вот-вот, Синтия. Готовит она, кстати, ужасно. Кажется, и французы на той фотографии были. Их же сразу видно. Богема. Вельветовые брюки.

Со времен королевы Виктории на этом мосту фотографировалось каждое поколение чемптонцев: здесь был самый красивый вид во всей деревне. Гости на свадьбах в белых целлулоидных воротничках и в огромных, как мельничные жернова, шляпах; юноши в военной форме, которых ждала битва на Сомме; тедди-бои и девушки в ультракоротких шортах; и даже Алекс де Флорес в гвардейском мундире какого-то из своих предков и панковских штанах.

Дэниелу нравилось время от времени патрулировать улицы: иногда, днем, он был рад посмотреть на людей и перекинуться с кем-нибудь словом, а иногда, ночью, просто обходил окрестности, как дозорный. Они прошли к дороге, ведущей к воротам имения. В окнах коттеджей зажигался свет – точно окошко за окошком открывалось в адвент-календаре, и Дэниел рассказывал Тео, кто где живет. Вот дом сестер Шерман, они раньше служили в имении, их отец был главным лесничим, обе так и не вышли замуж. Скэмпер, их джек-рассел, самая злая собака, какую когда-либо встречал Дэниел, оперся передними лапами о подоконник и глядел на улицу. При виде Космо и Хильды он зарычал, они зарычали в ответ.

– Надо тебе сходить к сестрам Шерман. Они обожают «Яблоневый переулок». По крайней мере одна из них. Не помню точно кто, кажется, Кэт.

– А почему именно к ним?

– Они прожили тут всю жизнь. Знали всех настоятелей, что служили до меня. И я уверен, если их разговорить, они тебе расскажут все подробности жизни ректоров – не только официальную версию.

Рядом с сестрами Шерман, в крохотном коттедже в конце ряда домов прежних слуг (Одри называла его «кварталом дожития») жил мизантроп Гилберт Дрейдж, а с другой стороны – миссис Доллингер. Ее дом теперь находился в частной собственности: об этом ясно говорили украшения на фасаде, которых не было бы, принадлежи он имению. В стороне от дороги стоял дом побольше, где некогда жил управляющий, а теперь – Энтони Боунесс, одновременно и член семьи, и сотрудник имения. Дом отреставрировали, чтобы он отражал статус нового владельца, но, по мнению Энтони, не слишком удачно.

– И к Энтони сходи, если будет время. Он тебе расскажет про имение, и про церковь, и про то, как тут все устроено. Он человек проницательный и много чего замечает.

– А можно я пойду с тобой, когда ты соберешься к кому-нибудь по делу?

– Смотря по какому делу.

– Мне просто надо за тобой понаблюдать. Как ты работаешь.

– Ты уже это видел.

– Да, но не наблюдал специально. Ну, представь, что я новый младший священник.

Представить это у Дэниела не получилось.

– Приезжай на следующих выходных. Тут будет День открытых дверей. Это самое важное событие в местном календаре. Главный дом и парк откроют для посещения, и тут будет полно народу.

– О, это то что надо!

Они подошли к дому Неда и Джейн Твейт, переделанному из амбара: маленькие окна в каменных стенах, двор, а за двором – пристройка, где Нед оборудовал себе кабинет и изучал местную историю (это была его страсть). А на другом берегу ручья, в самом конце улицы, немного в стороне, стоял «Новый дом» Стеллы Харпер. Его в семидесятых годах построил Стеллин муж, рассчитывая поселиться там, когда выйдет в отставку, – но Стелла решила отправить его в отставку заблаговременно. Рядом с каменными домиками XVII века, крыши которых были покрыты соломой, этот дом смотрелся неуместно: двускатная черепичная крыша, мансардные окошки и панорамные окна на первом этаже, где за занавесками мерцал голубым экран телевизора.

– А вот здесь живет Стелла.

– Замок Цветочной Королевы.

– И смотрит Вогана [54].

Уже почти стемнело, и в сумерках Дэниел мог различить собак, бегавших у ручья, лишь благодаря тому, что они двигались. Он свистнул, и они повернули домой; дорогу им слегка освещал свет из окон, за которыми отдыхали прихожане Дэниела, такие разные по статусу и характеру, с такими разными достоинствами и недостатками.

Вдруг в одном из освещенных окон задвигалась тень, собаки залаяли, и из темноты возник Энтони Боунесс.

– Я заметил ваших собак. Я вам не помешаю?

– Нет, что вы.

– На самом деле я хотел вас видеть. У вас будет минутка?

– Да, конечно, – сказал Дэниел и протянул поводки Тео: – Возьми, пожалуйста.

Тео помедлил.

– Так мне… валить?

– Еще увидимся дома. Возьми же поводки.

Тео пристегнул поводки к ошейникам. Собаки натянули их и заскулили, увидев, что Дэниел направляется к дому Энтони.

Энтони не любил собак. Дэниел не раз замечал, что, каким бы интересным ни был разговор или каким бы срочным ни было дело, он все время следил глазами за Космо и Хильдой, не подошли ли они слишком близко к пуфу или столику-табурету. Однажды, когда Дэниел заглянул к Энтони и тот пригласил его зайти, собаки первым делом кинулись к старинному коврику с бахромой, потом их очень заинтересовал край занавески, которую хозяин позаимствовал в главном доме, а потом – резная витая ножка георгианского журнального столика. Энтони в своем кресле корчился от ужаса.

Сейчас он, впрочем, не корчился, отчасти потому, что, по своему вечернему обыкновению, уже выпил два бокала, а это его всегда успокаивало. Третий бокал уже стоял наготове, виски с содовой для Дэниела – тоже. Энтони пил джин со льдом, и того и другого у него было в избытке, и он пошел за добавкой. Холодильнику, подумал Дэниел, можно не особо напрягаться: в доме было не теплее, чем снаружи, – странно, что Энтони в своем ветхом кардигане не трясся от холода.

Они обсудили вероломный план Стеллы и сошлись на том, что на приходском совете этот план не допустят к обсуждению по процедурным причинам – по крайней мере пока. С этим было решено, и Энтони откинулся в кресле, слегка вздохнул и вытянул вперед ноги, так что штанины кордовых брюк задрались, обнажив розовые щиколотки. Вероятно, Энтони это заметил, потому что поспешил их спрятать, слегка наклонившись вперед, словно желая чем-то поделиться.

– Дэниел, как вы думаете, как дела у Бернарда?

– Думаю, хорошо. А почему вы спрашиваете?

Энтони неловко повертел бокалом, чтобы перемешать джин со льдом.

– Я ведь всегда очень заботился о Бернарде. В детстве мы с ним были как братья.

Дэниел задумался о том, нуждался ли Бернард хоть когда-нибудь в заботе Энтони.

– Мой отец – он был женат на тете Бернарда, поэтому мы и родня – погиб в Анцио. Я его едва помню, я тогда был совсем ребенком, а он, как военный, профессиональный военный, редко бывал дома. Мама не хотела жить вдовой и вскоре снова вышла замуж, и опять за военного. Он тоже мало времени проводил у домашнего очага. И он хотел, чтобы ее жизнь строилась вокруг него, а не вокруг меня, – ну и меня в восемь лет отправили в школу-пансион.

– Меня тоже. Сейчас кажется, что это ужасно рано, правда?

– Ну, я школу очень любил, потому что дома мне было совсем худо. – Он снова повертел бокал с подтаявшим льдом. – Бернард считает, что я напоминал матери моего отца, а она не могла этого вынести и потому меня невзлюбила. А в школе я от этого спасался. Помню, в середине семестра, когда начались каникулы, за мной никто не приехал, а я все ждал. В конце концов жена директора школы позвонила моей матери и спросила, когда она приедет, и тогда выяснилось, что мать обо всем забыла и собралась кататься на лыжах. Она предложила заплатить, чтобы они оставили меня на каникулы, но жена директора отказалась. Тогда наконец за мной приехал кто-то из Чемптона. И с тех пор я почти все каникулы проводил здесь… и здесь был мой дом. Мы с Бернардом почти ровесники – он на два года старше, – и, как я и сказал, он стал мне скорее братом, чем кузеном.