Убийство перед вечерней

В холл вошел брат Дэниела, Тео. Как всегда, он явился без приглашения.

– Дэн, привет, ну как тебе моя новая тачка?

Они обнялись. Тео был единственным человеком, с кем Дэниел обнимался при встрече, и то лишь потому, что тут не видел иного выхода. Получалось этакое обволакивающее объятие, больше похожее на клинч, – тем более что Тео был ниже и худее старшего брата. Он не просто обнимал, а прямо-таки прижимал Дэниела к себе, похлопывая по спине, словно не здоровался, а упражнялся в рестлинге. Возможно, в том мире, к которому принадлежал Тео, – мире светском и полном демонстративности – того требовали хорошие манеры? А может, тем самым брат упрекал Дэниела в высокомерии и отстраненности? Может, он считал, что в детстве Дэниел, который был десятью годами старше, недостаточно ценил его любовь? Сейчас Дэниел уже начал седеть и вообще становился с годами все солиднее, а Тео по-прежнему выглядел совсем юным, вчерашним выпускником театральной школы.

Дэниел сумел тактично высвободиться из захвата: сделал шаг назад, будто чтобы лучше рассмотреть брата, и сказал:

– А ты отлично выглядишь. Похоже, дела у тебя в порядке?

– Припал к сосцам Мамоны, дорогой мой брат.

– Сколь щедра оказалась к тебе Мамона.

– И не говори. Ах, эти деньги!

Широкой публике голос Тео был знаком лучше, чем его лицо. Именно этот голос день за днем рекламировал шоколадные батончики, дезодоранты, незабываемый отдых в Тунисе и услуги похоронного агентства. Дэниел не очень понимал, почему это приносило такие деньги, но доход у младшего брата и правда рос: за последний год он купил небольшой дом с террасой в Кэмдене и новенький «Гольф». Но сам он, казалось, стеснялся участия в этом прибыльном деле, как стеснялся и небольшой роли в мыльной опере «Яблоневый переулок», которая шла по телевизору. Там он играл усталого копа с загадочным светским прошлым, занятого постоянным распутыванием тяжких преступлений, столь частых в его обманчиво тихой деревне. Именно эта роль принесла Тео некоторое признание и связи, но, когда Дэниел поздравил его с успехом, он поморщился.

– Тео! – воскликнула Одри, появившаяся в дверях гостиной. Она только проснулась и была слегка растрепана. – Вот так сюрприз! Ты голодный?

Дэниел и Тео расположились на кухне, а Одри принялась хлопотать по хозяйству с тем старанием, которое, как некогда подметил Дэниел, она выказывала, лишь когда оба ее сына были дома. Больше сэндвичей, больше супа, а раз дома Тео, любитель выпить, то еще и спиртного.

Дэниел достал из холодильника бутылку шардоне, открытую накануне, но еще годную к употреблению, – дубовая терпкость, характерная для вин Нового Света, скрадывала несвежесть. Он налил два бокала и предложил вино матери, но она, как всегда, попросила вермута «Нуайи Прат», своего любимого аперитива, – никто другой из знакомых Дэниела такое не пил (в винной лавочке в Браунcтонбери специально держали для него пару бутылок). Он принес вермут из гостиной, где тот стоял в угловом буфете вместе с бутылкой хереса, который пил отец и который после его смерти так и остался нетронутым. Дэниелу нравилась этикетка «Нуайи Прат»: она вызывала в воображении французское кафе, шаткий металлический столик на залитой солнцем улице и едва уловимый колдовской запах горьких трав.

Он налил матери вермута, все трое пригубили напитки. И тут наконец Тео вывалил на родных те восхитительные новости, ради которых он приехал из Лондона.

– Меня взяли в новый сериал. Он называется «О духовном и о телесном», про викария и врача. Ты, Дэниел, конечно, удивишься, но я играю викария, преподобного Стэнли Дарнли, этакого сурового северянина, слугу Божьего, а моя напарница – да, не напарник, а напарница! – доктора Шелу Кеннеди из Эдинбурга, она сущий синий чулок. В общем, мисс Джин Броди сошлась с Векфильдским священником [38].

– И когда начинаются съемки?

– Через пару месяцев. Будет шесть серий, на Ай-ти-ви.

– Не повезло, – не сдержалась Одри.

– Ну что ты, мам, Ай-ти-ви теперь нормальное. Ты же сама смотрела «Возвращение в Брайдсхед» [39].

– А что, оно шло по Ай-ти-ви?

– Да, по Ай-ти-ви. И все твои друзья его смотрели. Роскошно ведь сняли, ты помнишь?

– Да, снимали в Касл-Ховарде, а в главной роли Джереми Айронс, который играл Иоанна Крестителя в «Божественном ступоре» [40]. Твой отец тогда еще попросил не шуметь одного викария: тот объяснял каким-то иностранцам, о чем речь.

– А в каком жанре твой сериал? Ты будешь раскрывать преступления?

– Нет, это, по выражению одного малого из телекомпании «Темза» [41], «легкая комедия».

– Как я за тебя рада, мой милый, – сказала Одри.

Тео откинулся назад, заложив руки за голову и показав тем самым дырку на свитере (Одри уставилась на нее, как голландский мальчишка на брешь в плотине). На первый взгляд такой непохожий на старшего брата, он был на самом деле из того же теста. Оба были болезненно внимательны к мелочам – правда, Тео бóльшую часть времени прятал свою дотошность за неряшливостью и живым темпераментом и обнаруживал лишь тогда, когда готовился к очередной роли. В эти моменты он становился въедлив до бестактности. Например, когда он готовился к роли военнопленного в «Тенко», Одри обмолвилась, что Боб Эчерч побывал в японском плену, и Тео замучил его расспросами, так что Дэниелу пришлось вмешаться и попросить брата умерить пыл.

Наконец Тео задал вопрос, которого Дэниел уже ждал:

– Ничего, если я проведу с тобой пару дней? Просто побуду рядом, чтобы почувствовать, из чего, так сказать, сплетена ткань твоей жизни? – С этими словами Тео протянул брату свой почти пустой бокал.

Дэниел подлил ему вина.

– А что именно тебя интересует? Я не уверен, что моя жизнь похожа на жизнь угрюмого йоркширкского викария, женатого на враче.

– Да я просто хочу подглядеть всякие мелочи: что носить, как держать предметы. А то знаешь, какие гневные письма приходят, когда в фильме у актера не те пуговицы или у автобуса не тот маршрут.

Дэниел тоже всегда подмечал такие вещи, но старался в подобных случаях упражняться в смирении и не раздражаться: он хорошо помнил, как однажды отвлекся на страшный ляп в «Барчерстерских хрониках» [42] (на вечерне спели псалом, который уже несколько десятилетий к тому времени не исполнялся) и всю серию только о нем и думал, не в силах следить за сюжетом.

Он помолчал.

– Почему режиссеры, когда снимают сцены в церкви, всегда зажигают столько свечей?

– Чтоб было понятно, что это церковь.

– Но это же глупо. Свечи зажигаются не для создания атмосферы, они всегда что-то означают. И еще, почему в фильмах, стоит герою зайти в церковь, как он сразу встречает священника? Мы вообще-то не сидим в церкви целыми днями.

– Ну Дэн, мы же снимаем не документальное кино. Кое-что приходится придумывать, чтобы вышла складная история. С тем же успехом можно пойти на «Ромео и Джульетту» и возмущаться, как там все нереалистично: мол, она бы просто не услышала его с этого балкона. Кстати, а почему вы, священники, не сидите в церкви?

– Потому что основную часть дел мы делаем не там. В церкви проводятся только богослужения и цветочные фестивали – кстати да, мне же еще нужно написать речь на открытие фестиваля, – а бóльшую часть дня мы заняты в приходе: встречаемся с людьми, ведем скучные переговоры с деканами [43], навещаем больных и скорбящих, причащаем людей в домах престарелых или участвуем в разных собраниях. Но по большей части я что-нибудь пишу у себя в кабинете или говорю по телефону. Наблюдать за этим тебе будет неинтересно, правда?

– А что ты пишешь? Проповеди?

– Проповеди тоже, но чаще письма, заметки или дневник.

– Вот-вот, это я и хотел подглядеть.

– Не думаю, что ты сможешь что-то для себя почерпнуть, глядя на то, как я пишу проповедь. Тешу себя надеждой, что сможешь что-то почерпнуть, если ее услышишь.

– Нет, мне как раз интересно подсмотреть то, что ты сам за собой не замечаешь. Это самое любопытное.

– Понятно. Но тебе, наверное, будет скучно, ведь очень часто я ничего не делаю.

– А разве у тебя в приходе не море хлопот?

– Нет, я не о том. Я не ленюсь. Но очень часто не делаю ничего явного.

– Что-то непонятно.

– Иногда нужно не делать что-то, а просто быть. А еще молиться – но вряд ли за этим ты захочешь наблюдать.

Тео задумался.

– Знаешь, наверное, лучше будет, если ты сам мне все покажешь. И тебе это тоже будет полезно, не только мне. Ты ведь сможешь посмотреться в меня как в зеркало.

– Это-то меня и смущает.

– Ну, я не стану изображать тебя героем и преклоняться перед тобой, об этом можешь не беспокоиться.

Одри, до сих пор молчавшая, фыркнула:

– А когда был маленький, ведь преклонялся. Перед своим великолепным старшим братом.

– Он по-прежнему великолепен и по-прежнему мой старший брат.

– Но ведь и у тебя, малыш Тео, дела идут ой как неплохо, – заметила Одри, протягивая ему стаканчик с его любимым заварным кремом, оставшимся с ланча.

– Хорошо, можешь посмотреть, – согласился Дэниел, – но только на то, что я разрешу. Если я скажу тебе исчезнуть, то надо будет исчезнуть.

– Понял, идет.

– Я сейчас пойду служить повечерие. Хочешь пойти со мной и посмотреть, что значит ничего не делать?

– Хочу. Что-нибудь взять с собой?

– Нет. Это не та служба, где участвуют прихожане.

В сопровождении Космо и Хильды они вышли через черный ход и затем прошли через восстановленную калитку, соединявшую сад при ректорском доме с северной частью церковного двора, где находилась ризница, неоготическая пристройка к трансепту с отдельным входом. Вечер был чудесный, ясный и прохладный, на небе высыпали звезды, но братья не стали задерживаться на кладбище, боясь, как бы собаки, уже принявшиеся обнюхивать все вокруг, не нашли барсучьи какашки, в которых так любили валяться.

– Космо! Хильда! – окликнул их Дэниел, и они ручейком просочились в дверь ризницы.

В пустой церкви было темно, и собаки принялись носиться между скамьями, то и дело останавливаясь, принюхиваясь, снова пускаясь бегом и тем самым распугивая – как надеялся Дэниел – обычных и летучих мышей, усердных посетителей поздних богослужений.

Дэниел не мог вспомнить, когда последний раз хоть кто-нибудь из прихожан присутствовал на повечерии. В монастырской традиции это было последнее богослужение дня, которое монахи совершали в своих кельях перед отходом ко сну, а в богословском колледже, где учился Дэниел, его включили в состав очень странного молитвенника, с тем чтобы по вечерам напоминать семинаристам, что пора бы ложиться спать. На деле же после повечерия большинство студентов радостно возвращалось к келейным пирушкам, часто продолжавшимся далеко за полночь. Дэниел, однако, удерживался от этих соблазнов, и повечерие вошло у него в привычку, от которой он уже не мог отказаться. Он любил этот час в преддверии ночи: в это время он чувствовал себя ближе всего к прихожанам, особенно к тем, кто больше других нуждался в его молитвах, ближе не только к живым, но и к усопшим. Он направился в алтарь, не потрудившись даже включить свет: свою церковь он знал хорошо.

Тео неуверенно последовал за Дэниелом.

– А можно включить свет?

– Это богослужение совершается в темноте.

– А-а-а. И куда же мне идти?

– Просто посиди в первых рядах, – сказал Дэниел. – И постарайся не шуметь.

Он зажег на алтаре две свечи.

– Ну вот видишь, – сказал Тео, – ты все-таки зажигаешь свечи в церкви!

Но Дэниел не ответил. Он прошел на свое место в алтаре, которое было тщательно обставлено. На полке стояли его Книга общей молитвы, его Библия, Новая богослужебная книга, сборник гимнов и моубреевские [44] «Часы молитвы: Лауды и далее до Повечерия» – эту книгу Дэниелу подарила вдова викария, готовившего его к конфирмации, когда узнала, что он поступил в богословский колледж. В каждой книге была ленточка-закладка – не для красоты, а чтобы не потерять нужное место. На конце каждая ленточка была украшена чем-то вроде застывшей слезы – каплей прозрачного лака для ногтей, чтобы не истрепалась. Слева лежал механический карандаш (и еще один, запасной), ластик (и еще один, запасной), набор камертонов, чтобы во время утрени и вечерни не уходить из тональности, возглашая нараспев молитвенные прошения, и блок клейких листочков для заметок – эти листочки Дэниел считал величайшим изобретением века.

Он открыл «Часы молитвы», хотя текст был ему не нужен: чин повечерия не менялся, и он помнил его наизусть. Как и всегда, он начал с безмолвной Иисусовой молитвы: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного». Каждое прошение он произносил про себя медленно, размеренно, в такт собственному дыханию, и, когда тело и душа его наконец успокоились, все посторонние мысли – о споре из-за туалета, о враждебном настрое Стеллы Харпер, о футболке Алекса – стали его покидать. И на смену мыслям пришла тишина; а потом сквозь помехи к нему пробилась иная, бóльшая тишина, глубокая, как море.

Но тут молчание прервали булькающие звуки – это собаки блаженно извивались на полу, подставляя заскучавшему Тео брюшки для почесывания.

5

Как и большинство столь же старых и почтенных церквей, церковь Святой Марии в Чемптоне всегда служила двум целям, духовной и мирской. В прежние годы в нефе устраивали «Дни эля» – пивные праздники в честь Дня королевского дуба[45], Ночи Гая Фокса[46] и даже в честь годовщины избавления его величества Короля Георга от недуга безумия[47] (именно по этому случаю тогдашний лорд де Флорес установил обелиск, до сих пор вызывавший недоумение у туристов). Отмечались «Дни эля» столь безудержно, что в конце концов сквайр и настоятель положили им конец, и в Викторианскую эпоху в приходе восторжествовала благопристойность.

Тем не менее в церкви по-прежнему занимались и мирскими делами: для этого существовал приходской совет, заседания которого проводились с такой помпой, будто на самом деле в Чемптоне проходил по меньшей мере Вормсский рейхстаг [48]. Помимо этого, было еще самое утомительное мероприятие года – ежегодное собрание цветочной гильдии. Его Стелла назначила на понедельник, выходной Дэниела. («Потому и назначила, что выходной», – заключила Одри.)

Дамы из гильдии, откликнувшиеся на призыв миссис Доллингер и миссис Харпер, шли на собрание по Церковному переулку, обочины которого поросли примулами. Стояла весна, не так давно прошло Материнское воскресенье [49] – и именно в это время, думал Дэниел, Чемптон был всего прекраснее: словно во исполнение обещаний, распускались подснежники и нарциссы, и бурлящая новой жизнью молодая поросль начинала пробиваться из-под земли. Обычно по утрам, выгуливая собак, он ходил по Церковному переулку в газетную лавку за новостями – за теми, что печатались в «Таймс», за теми, что по секрету сообщал ему продавец, или, на худой конец, за теми, что прихожане сами желали довести до его сведения. Когда его назначили настоятелем, он думал, что будет знать обо всем, что творится в приходе; на деле же о многом он узнавал последним, уже тогда, когда ничего нельзя было исправить и оставалось лишь разгребать последствия. В частности, поэтому он старался всегда быть начеку, и его природная бдительность за время служения только возросла.

Но этим вечером Дэниела все же застали врасплох. В церкви собралась толпа людей, все они расселись на задних скамьях. В проходе Анна Доллингер и ее помощницы поставили козловой стол; вместе со Стеллой Харпер Анна уселась за него лицом к зрителям, рядом с ними сел Дэниел, по долгу службы обязанный присутствовать на собрании, и Энтони Боунесс – церковный староста и представитель Бернарда, попечителя прихода. В первом ряду прямо перед ними расположились Одри и Тео. Сперва Стелла приподняла бровь – ряды оппозиции явно укрепились, – но появление Тео вызвало у собравшихся бурный интерес, а это могло сыграть ей на руку, поэтому она предпочла смириться с положением дел и любезно улыбнулась Одри и ее сыну. Дэниел же чувствовал, что вдобавок к прихожанкам его теперь оценивают еще и родные, и гадал, не слишком ли опрометчиво поступил, разрешив Тео прийти.

Годовое собрание было самой легкой частью программы: нужно было всего лишь переизбрать ответственных за служение, и здесь разногласий не возникло, разве что Одри чуть позже остальных подняла руку на голосовании. Миссис Доллингер, казначей гильдии, представила отчеты, которые оказались в полном порядке, после чего произнесла благодарственную речь, выразив председательнице гильдии, миссис Харпер, признательность за упорный труд во имя того, чтобы приход Святой Марии продолжал славить Бога «не только в гимнах и богослужениях, но и в цветочных композициях, наглядно являющих взору красоту Божьего творения». Дэниел счел эту речь достаточно цветистой – а стало быть, приличествующей случаю.

Следом поднялась Стелла Харпер.

– Как вы знаете, тема цветочного фестиваля в этом году – «Последний рубеж». Мы выбрали ее потому, что эпоха космических открытий может вдохновить нас на создание поистине замечательных композиций. – В памяти у Дэниела сразу всплыла катастрофа «Челленджера» [50]. – Кроме того, фестиваль совпадает с Пятидесятницей и банковским выходным. Как вы знаете, Пятидесятница – это праздник схождения Святого Духа, Который являлся людям в виде огненных языков или же в виде голубя. – Она кивнула Дэниелу, давая понять, что признает его авторитет в этой области. – А перед этим мы как раз отпразднуем Вознесение, когда, как вы можете видеть на великолепном витраже в восточном окне, – она указала рукой на окно, – Иисус оставил Своих учеников и вознесся на Небеса, что, я считаю, тоже соответствует нашей теме. Я также хочу поблагодарить вас, леди… и джентльмен, – тут Стелла кивнула Энтони, единственному из всех мужчин в деревне, кто согласился помочь с украшением окна, и присутствующие вежливо засмеялись, – за ваши идеи и за ту готовность, с которой вы откликнулись на призыв нашего комитета. Вы все знаете, что в этом году мы хотим устроить лучший цветочный фестиваль за всю нашу историю.

Тут переглянулись некоторые леди, слишком далеко, по мнению комитета, зашедшие в своих стараниях.

– Я очень рада нашему прогрессу и хотела бы напомнить, что украшение всех окон необходимо закончить к 18 мая, к среде, поскольку в пятницу к нам придет корреспондент «Дейли телеграф». Финальный просмотр состоится в четверг.

Финальный просмотр именовался среди прихожан «костром тщеславия» [51]: зачастую из уже законченной, по мнению автора, композиции инспектрисы безжалостно выдергивали неуместную, на их взгляд, ветку левкоя или неаккуратно торчащие усики плюща.

– Осталось ли еще что-то, что мы должны обсудить?

Обычно этот вопрос означал, что встреча вот-вот закончится: осталось только назначить дату следующей и выдержать паузу вежливости, прежде чем брать шляпы и сумочки и идти к выходу. Но в этот раз заговорила Анна Доллингер:

– Да, госпожа председатель, есть один вопрос.

Все присутствующие положили свои взятые было вещи на место; одна Дора Шерман, фыркнув, уселась обратно, не снимая шляпы и пальто, и театральным жестом поднося к глазам часы.

– Поскольку с каждым годом наш цветочный фестиваль пользуется все бóльшим успехом, есть предложение расширить нашу цветочную и оснастить ее новыми удобствами.

Дэниел нахмурился. Это с ним никто не обсуждал.

Поднялась Стелла.

– Да, леди. Миссис Доллингер, остальные члены комитета и я уже некоторое время обеспокоены тем, что нынешний уровень удобств не позволяет нам соответствовать высоким стандартам, которых посетители по праву ожидают от наших фестивалей. Нам не хватает воды, мы располагаем очень небольшим пространством и даже его вынуждены делить с другими, – тут Стелла бросила взгляд на Одри, – что еще больше затрудняет дело, особенно в то время, когда мы проводим цветочный фестиваль. Как вы знаете и как недавно напомнил нам ректор, – она взглянула на Дэниела, – мы должны быть открыты переменам и с радостью принимать новое, и я рада сообщить, что недавно мы получили щедрое пожертвование. Комитет считает, – тут переглянулись Дэниел и Энтони, которые тоже входили в комитет, но ничего не знали, – что это прекрасный повод запросить дополнительные средства на то, чтобы воплотить нашу мечту в реальность. Если вы поддержите это предложение, мы официально представим его на заседании приходского совета.

– Все за? – спросила миссис Доллингер, вскакивая на ноги.

Почти все присутствующие машинально подняли руки; не сделали этого лишь Дэниел, Нед, Энтони и Одри. Но поднятая рука всегда заметнее, чем неподнятая, и, хотя Одри держала руки на коленях столь нарочито, что казалось, даже воздух вокруг наэлектризовался, никто не обратил на нее внимание.

– Принято.

– Подождите! – крикнул Нед.

– Мистер Твейт? – вздернулась Стелла Харпер. – Что еще у вас?

– А как это согласуется с другими планами по организации удобств, которые недавно обсуждались на приходском совете?

– Я уверена, что цветочная гильдия и приходской совет единодушны в том, что касается оснащения церкви дополнительными удобствами.

– Я сейчас говорю о планах установить туалет.

Стелла помолчала, вперив взгляд в Неда.

– Это не входит в наши планы. Нам представляется, что это предложение не получило широкой поддержки, к тому же поблизости уже есть уборные. – Она посмотрела на Одри. – Например, в ректорском доме.

– Это я знаю, – сказал Нед, – а еще знаю, что даже в ходе этой встречи она оказалась весьма востребована. – В этот момент из ризницы в церковь вошла Маргарет Портеус, в который раз вынужденно отлучавшаяся в ректорский дом именно с этой целью, и в ужасе обнаружила, что все взгляды устремлены на нее. – Но я вот чего не понимаю. Вы собираетесь щедро поить гостей чаем и кофе, но разве это не делает еще более насущной необходимость установить туалет? А то и два?

Одри улыбнулась. Не одна Стелла Харпер претендовала на то, чтобы повелевать умами чемптонских прихожан.

– И еще один вопрос. Не придется ли для реализации вашего плана убрать скамьи?

– Вовсе нет, – сказала Стелла. – Мы всегда заявляли, что одна из наших целей – сохранить скамьи, ведь это чудеснейшие, одни из лучших во всем графстве образцы прикладного искусства XV века.

– А может быть, всего-навсего Викторианской эпохи. Мы же точно не знаем.

– Лично мне, мистер Твейт, они совсем не кажутся викторианскими. И мистеру Боунессу тоже, а он, как вы знаете, признанный эксперт в этой области.

Энтони встал.

– Не совсем так, Стелла. Я думаю, скамьи вполне могут быть и викторианскими, по крайней мере часть из них, но, чтобы это выяснить, нужно внимательно их изучить. Если окажется, что их можно убрать, тогда, наверное, у нас появится место и для цветочной, и для туалета.

Тут руку подняла Одри. Стелла сделала вид, что ее не заметила, но Одри помахала рукой.

– Миссис Клемент?

– Миссис Харпер, раз уж мы не знаем, представляют ли скамьи историческую ценность, то я, простите, не понимаю, как возможно осуществить ваш план – если его, конечно, одобрит приходской совет, что тоже совсем не гарантировано.

– И что же вы предлагаете, Одри? – раздраженно бросила Стелла и тут же сама пожалела о своих словах.

– Почему бы не использовать приходские средства на установку туалета, как и планировалось с самого начала?

– Для этого тоже придется убрать скамьи.

– Совсем не обязательно. Вместо этого можно более разумно использовать имеющееся пространство. Например… Это, конечно, всего лишь предложение… Но почему бы не уменьшить цветочную, которая занимает так много места?

– Что за глупости! То пожертвование, о котором я говорю, предназначено специально для того, чтобы облегчить служение цветочной гильдии. На утилизацию биоматериалов нам не жертвовали.

Внезапно поднялась Анна Доллингер.

– Хочу призвать всех к порядку. Я считаю, мы уже достаточно услышали и нам есть над чем подумать. – Она посмотрела на Стеллу. – Возможно, для начала нам следует проконсультироваться с экспертами насчет возраста скамей, ведь пока мы этого не узнаем, мы не сможем принять окончательное решение.

Присутствующие одобрительно загудели.

– Итак, мы постараемся установить возраст и историческую ценность наших скамей. Благодарю вас, леди и джентльмены. Когда следующее собрание? Я предлагаю провести его за две недели до цветочного фестиваля. Скажем, в понедельник девятого мая, в семь часов.

Прихожанки открыли сумочки, достали блокноты и ручки.

– Остается только попросить ректора произнести молитву.

Все на мгновение застыли, ожидая, пока Дэниел произнесет отпуст.

– Давайте вместе помолимся.

Они прочитали молитву нараспев, как в детстве, когда их учили молиться:

– Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любовь Бога Отца, и причастие Святого Духа да будет с нами во веки веков. Аминь.

Миссис Харпер вскочила, явно собираясь уходить, но Дэниел ее остановил: