Убийство перед вечерней

Гонория засмеялась.

– Я не смогла бы жить в доме, где не хватает туалетов. То есть я и без собственного туалета не смогла бы обойтись.

Гонория жила в Лондоне и помимо положенного ей содержания получала зарплату за работу «исполнительным консультантом» в одном шикарном отеле. Потому она и не могла представить себе существования без удобств в номере.

К ним подошел Алекс, младший брат Гонории. По нему тоже сразу было видно, что он де Флорес: рыжевато-каштановые волосы, голубые глаза, высокое и стройное, как у сестры, тело. Однако с внешностью ему повезло меньше: у него было лягушачье лицо настоящего английского аристократа, хотя костюм его смотрелся бы уместней на Кингс-роуд, чем на Сэвил-роу [18].

Официально они с Гонорией делили квартиру в Лондоне, но в действительности после того, как Алекс бросил Институт Курто [19], разочарованный и без степени, он жил в основном в Чемптоне, где было больше простора для его «занятий искусством». Одри не понимала, зачем Алекс ездил в Лондон смотреть на старые картины, когда ими было увешано все имение; но его вовсе не интересовали портреты восемнадцатого или любого другого века, даже если это были портреты его предков. Он открыл для себя движение «Длинная свинья» [20], основанное радикально настроенными выходцами из художественных школ в краснокирпичных пригородах Лондона, и встал под его изодранные знамена. Сегодня на Алексе была футболка с рисунком, который Джульен Темпл [21] придумал для панк-авангарда: два ковбоя без штанов, приветствующие друг друга. Приглядевшись, Одри поняла: то, что она сначала приняла за шестизарядники, на самом деле было их членами.

– Батюшки, – сказала она, – ну и развлечения в «Высоком кустарнике» [22]!

Вместо того чтобы, как обычно, эпатировать публику, Алекс первым поспешил сменить тему: он явно смутился, и в лицо ему бросилась краска.

– Как поживают ваши собаки? – вежливо спросил он. – Вы взяли их с собой?

– Нет, они дома. Боюсь, они могли бы повредить культурному наследию.

Одри вспомнила, как однажды, оказавшись в салоне, Космо поднял заднюю ногу и пометил край персидского ковра – столь старинного и столь ценного, что поморщился даже Бернард.

– О да, культурное наследие – ужасно хрупкая вещь, – сказал Алекс. – Особенно в нашем доме. Одному Богу известно, сколько фарфора династии Мин мы перебили за все эти годы. – Он посмотрел на Гонорию.

Одри улыбнулась. Через его плечо она видела, что Дэниел разговаривает с Бернардом и Энтони Боунессом, и догадывалась, что они тоже беседуют о фарфоре.

– Простите, Алекс, мне нужно поговорить с вашим отцом. Вы позволите?

– Конечно.

Одри осторожно прошла по потертому ковру, неся чашку с блюдцем.

– Еще чаю, Одри? – спросил Бернард. – Боюсь только, теперь он заварился слишком крепко.

Чайник из нержавейки, неспособный попасть струей в чашку (зачем вообще нужен чайник, из которого не нальешь чаю, подумала Одри), грелся на электрической плитке, стоявшей на прелестном буфете.

– Я хотела узнать, что вы думаете об истории с туалетом, – сказала Одри.

– Мы как раз об этом говорили, – сказал Бернард. – Вас не удивила реакция прихожан?

– Если честно, нет, – сказала Одри. – Есть вещи, о которых не стоит говорить с кафедры. Ничего не имею против Самсона, убившего людей ослиной челюстью [23], или кампании за ядерное разоружение, но вот про физиологию лучше не надо. Дэниел, помнишь, ты читал проповедь о кровоточивой женщине? Вполне подходящая тема для проповеди, но когда ты сказал, что на самом деле у нее не прекращалась менструация, все содрогнулись.

Дэниел вздохнул.

– Я и забыл. Но это же так глупо. А что, по-твоему, имелось в виду в Евангелии?

– Ну, не знаю, – сказал Бернард. – Как по мне, туалет в церкви – это хорошая идея. Если бы сегодня ее не приняли в штыки, я бы сейчас же выписал вам чек. Мне хочется думать, что прихожане будут с благодарностью вспоминать меня, облегчаясь во время вашей проповеди. Но сначала надо, чтобы конфликт утих.

– Дэниел, – сказал Энтони, – я тут нашел в архиве Чемптонского благотворительного общества прелюбопытный документ.

Хотя Энтони и был уже немолод, своими очками слегка набекрень, которые он никогда не поправлял, и детской страстью к разгадыванию тайн он до сих пор напоминал школьника-заучку и потому раздражал Одри.

– Про «зал Тайного совета»? – спросила она.

– А-а-а, – расстроенно протянул Энтони, – вам уже рассказали.

– Да, Гонория упомянула.

– Что ж, похоже, нынешний спор о туалете – не первый в истории Чемптона. В 1820-х один из ваших предшественников, каноник Сегрейв-старший, устроил тут страшный переполох.

Каноник Сегрейв-старший, кузен тогдашнего лорда де Флореса, был отцом каноника Сегрейва-младшего, своего преемника. В общей сложности они пробыли чемптонскими настоятелями сто один год.

– Он в те годы еще кипел энергией и решил ввести в приходе санитарные нормы и оборудовать удобства. Однако лорд де Флорес, попечитель, не оценил затеи. Он считал, что это праздная причуда, от которой люди того и гляди разленятся.

– И что, так и вышло?

– Да нет, санитарные нормы наверняка спасли много жизней, но стали причиной ссоры между попечителем и ректором. Его светлость не терпел, когда ему перечили, но избавиться от каноника не имел возможности, к тому же они были кузенами, так что в отместку он постарался максимально испортить ему жизнь. Он заколотил все ворота между ректорским домом и парком, а людям угрожал расправой, если они осмелятся пойти в церковь. Назначил домашним капелланом своего человека, жуткого типа, и заставлял всех ходить в домашнюю капеллу. А церкви вообще никакой поддержки не оказывал. И так продолжалось десятилетиями.

– Слава Богу, что сегодня все хорошо и царит entente cordiale[24], – сказала Одри.

В эту минуту часы пробили половину шестого. Вечерня, обещающая радостные органные каденции и молитвы на английском времен короля Якова, начиналась в шесть, и, поскольку знание об этом отпечаталось у Одри и Дэниела на подкорке, оба они тут же встали.

– Спасибо вам большое за чай, – сказала Одри, пока Бернард и Алекс провожали их в главный зал. – Непременно приходите к нам на ланч. – Всякий раз она без особого энтузиазма приглашала хозяев, а те без особого энтузиазма благодарили за приглашение. Дальше этого дело обычно не шло.

Когда Дэниел и Одри уходили, сквозь большое окно, смотревшее во двор, падали косые лучи солнца. Это средневековое витражное окно было величественным памятником родовой славы: в освинцованных ромбах изображались гербы всех лордов и леди де Флорес и их супругов с XV по XX век. Преломляясь в витраже, солнце отбрасывало на каменные плиты рубиновые, янтарные и аквамариновые блики.

– Какая красота, – сказала Одри. – Средневековый калейдоскоп.

– Не средневековый, – поправил Алекс. – Он изготовлен в ХХ веке. Оригинальный витраж пал жертвой войны, когда в доме разместились военные. Самолет перелетел посадочную полосу, упал прямо тут и взорвался. Окно было полностью уничтожено.

– Но как хорошо, что все удалось восстановить.

– Люблю, когда звенит стекло [25], – пропел Алекс.

Ну разумеется, подумала Одри.

3

Одри и Дэниел прошли по гравийной дорожке к своему «лендроверу», старой развалине, которая, казалось бы, должна была выглядеть нелепо на фоне роскоши Чемптон-хауса, однако на деле смотрелась вполне органично, ибо местные аристократы, движимые своеобразной извращенной гордостью, сами нередко одевались в старье и ездили на жестяных колымагах. Он открыл дверцу, но Одри не спешила садиться.

– Дэниел, что за трупный запах?

– Где?

– Здесь, в машине. Что ты с ней делал?

– Ничего, это просто собаки… сено… и еще фазаны.

«Лендровер» ему подарили по приезде. «Это, так сказать, ваша служебная машина», – сказал Бернард, с лязгом открывая дверцу, чтобы явить взору нечто подозрительно похожее на место преступления. Дэниела состояние машины не волновало, он вообще предпочитал старые вещи новым, и слои грязи в салоне были для него старинной патиной, а вот его мать это все очень заботило, и всякий раз, прежде чем сесть, она аккуратно расстилала на жестком пассажирском сиденье те страницы «Сандей телеграф», которые не собиралась читать. Дэниел миновал подъездную дорогу и свернул на более узкую, которая вела через парк к воротам, отделявшим деревню от господских владений. На проезжую часть, поправ все правила дорожного движения, вышли крошечные ягнята и беспечно стояли, пока матери не отогнали их прочь с асфальта. Впрочем, «лендровер» двигался так неспешно, что торопиться ягнятам не пришлось.

– Ну и футболка у Алекса! – заметила Одри. – Просто вырвиглаз! А Бернард-то хоть заметил, как ты думаешь?

– По-моему, он почти все замечает. Но это, конечно, очень в духе Алекса – надеть такую футболку на чаепитие с ректором.

– Вот и я о том же. Право же, Бернард должен был сделать ему замечание.

– Возможно, он предпочитает не ввязываться в эти баталии. А может, намеренно закрывает глаза на то, чего не желает видеть. Хочет мирной и спокойной жизни.

– По-моему, он человек не робкого десятка. Как-то раз, когда в имении были посетители, одна заинтересованная солидная дама спросила его, каково это – жить в доме, имеющем историческую ценность. Бернард ответил: «Да полный трындец!» Только вместо «трындец» он употребил другое слово.

Они подъехали к воротам парка, и те открылись, как по волшебству: Бернард установил в них электрический мотор. Привратника уже многие годы не было, а привратницкую оккупировал Алекс: это было его маленькое личное имение внутри имения, здесь он мог жить и работать.

За воротами начиналась Главная улица (удачное название для единственной улицы в деревне), а вдоль нее – вереница магазинов, как в старину торговые лавки за городскими воротами: почта, универсальный магазин и чайная «Цветы» с гербом де Флоресов на вывеске. Чайную держали Стейвли, и работала она только в туристический сезон, который начинался в День открытых дверей. Рядом находился магазин Стеллы Харпер с презабавным названием «Великосветская мода». Стелла открыла этот магазин на деньги, доставшиеся ей после развода, и, хотя свое дело она начинала из чистого самолюбия, оно неплохо окупалось: все состоятельные местные дамы, включая мать Дэниела, именно здесь покупали наряды марок «Триковиль», «Джейгер» и «Кантри кэжуалс».

– Наверное, людям вроде Бернарда приходится как-то вертеться, но лучше уже вряд ли станет, – сказала Одри. – Ты бы видел, что творилось после войны, когда налоги подскочили и семьи разорились, продали имущество и переехали в Патни [26], побросав свои дома, даже если они были в порядке. Часть домов конфисковали и заколотили. Что поделать, война. Война кончилась, Дэниел, но ничто не осталось прежним.

– Кажется, де Флоресов она не слишком коснулась. Возможно, они были достаточно богаты, чтобы переждать шторм.

– Думаю, коснулась, – сказала Одри. – Война всех нас коснулась. А ты совсем ее не помнишь? Ты ведь родился во время Битвы за Британию [27]. Так что для меня это уж точно были кровь, пот и слезы [28].

– Я мало что помню. Мне же в День победы было всего пять. Все же я скорее послевоенный ребенок, чем ребенок войны. Я помню воронки от бомб. И игры, в которые мы играли: Hände hoch, Englische Schweinehund![29] Помню, в школе у нас был учитель с деревянной ногой, он говорил, что потерял ногу в битве при Эль-Аламейне [30]. И продукты по карточкам тоже помню, конечно.

И Дэниел вспомнил умирающего человека, которого посещал пару дней назад, – спокойного, в ясном сознании, но уже неспособного держать воспоминания при себе в предчувствии близкой смерти и под действием морфина. Он рассказал Дэниелу о высадке в Нормандии и о боях за деревни, лежавшие между Парижем и Руаном, о том, как он забил штыком немецкого солдата, совсем еще мальчика, даже не ровесника, и о том, как эта смерть разрасталась в его сознании с течением лет, так что под конец он думал об этом уже непрестанно. Но близким он ничего такого не рассказывал. Дэниел выяснил это, когда договаривался о похоронах с его вдовой и сыновьями: они ничего не знали. «Он хотел оставить эти воспоминания там, на войне, – сказала вдова. – Считал, что незачем нести их домой».

Но мы всё приносим домой, хотим мы того или нет, подумал Дэниел.

Вечерня погрузила Дэниела в задумчивость, и пока те немногие, кто пришел на службу, расходились в гаснущем вечернем свете, он размышлял о том, как непохож его нынешний приход на прежний и как все, включая его самого, удивились когда-то его назначению.

Все это устроила Гонория. Они с Дэниелом подружились в Лондоне, где она работала в отеле «Моткомб» прямо рядом с его тогдашней церковью. Это была церковь Святого Мартина на Киннертон-сквер, памятник англо-католического могущества 1850-х годов, похожий на осколок мануэлинского Лиссабона, чудесным образом перенесенный в Белгравию. Сначала Дэниел не понял, что ей нужно: Гонория пришла к нему в деловом костюме, который ее стараниями выглядел как haute couture, с сумкой через плечо, по виду похожей на седельную, только набитой чеками, газетными вырезками, связками ключей, пробниками кремов и парфюма: все это она зачерпнула горстью, пытаясь выудить свой органайзер «филофакс».

Ей был нужен деловой партнер и модное место для венчаний, чтобы устраивать модные торжества для модных клиентов. Церковь Святого Мартина идеально подходила не только с эстетической, но и с логистической точки зрения. Молодоженам нужно было лишь выйти через украшенный цветами западный вход и пройти совсем немного, чтобы оказаться в бальном зале отеля «Моткомб». Так что церковь и отель заключили пакт о взаимовыгодном сотрудничестве, и, когда Гонория звонила Дэниелу и говорила, мол, в такое-то воскресенье в мае будет свадьба, забронируйте, пожалуйста, церковь для венчания, он не отвечал ей, что вообще-то так не делают. Любой приходской священник, служит ли он в Вест-Энде или Ист-Энде, должен приспосабливаться к обстоятельствам, а спокойное отношение Дэниела к новым порядкам не только помогло ему значительно увеличить приходской доход, но и привлекло в церковь много новых прихожан из молодежи.

Были у их сотрудничества и другие выгоды. Когда Дэниел задумался над тем, как накормить бездомных, которые стекались к церкви по ночам, лишь только разъезжались «бентли» гостей, Гонория пришла на помощь и предложила ему забирать оставшиеся после приемов канапе и чай – все равно отель бы их выкинул. Так что понемногу местные бездомные привыкли к весьма изысканной кухне: копченому лососю, фуа-гра и порой даже черной икре. Но потом слухи о раздаче деликатесов донеслись до окрестных офисов и магазинов, и самые обездоленные, как всегда, остались не у дел.

Как раз когда Дэниел засомневался в своей способности проповедовать апостольскую бедность в богатейшем приходе Лондона, в Чемптоне освободилось место настоятеля. Гонория упомянула об этом однажды утром за кофе. Подумать только: очаровательная церковь при одном из старейших домов Англии, которую, как полагал Дэниел, защищало от усугубляющихся экономических проблем покровительство богатого и благородного попечителя; место скорее сельское, чем городское, в приходе люди его круга, а не сливки общества, а самое главное – оттуда недалеко до тех мест, где он вырос и где до сих пор жила его овдовевшая мать. Заметив, как у Дэниела загорелись глаза, Гонория пустила в ход свой недюжинный дипломатический талант. Дэниел прибыл в Чемптон на ланч, без возражений составил Бернарду компанию в обильных возлияниях джина, белого бургундского и кларета, после трапезы смог твердо держаться на ногах и тем самым блестяще прошел собеседование на должность ректора.

Мысль о льющемся рекой вине сменила другая – о льющейся воде в унитазе, и задумчивость как рукой сняло. Вдруг Дэниел заметил, что на крыльце кто-то стоит, видимо, ожидая его. Это была Дора Шерман, более общительная из двух сестер, и пришла она одна, без Кэт. И явно намерена поговорить не о погоде, сразу понял Дэниел.

– Здравствуйте, Дора, как ваши дела?

– Хорошо, ректор, спасибо.

– Вы пришли без Кэт?

– Она улизнула домой во время последнего гимна, ректор. Что-то там по телевизору показывают. Ее ведь не отправят за это в ад?

– Господь наш милостив.

– Но я к вам насчет туалета.

– Да-да, слушаю вас. Вы за или против?

– Да я ни за, ни против. Я поговорить по делу, по большому, насчет скамеек.

Дора говорила на местном диалекте и называла скамьи «скамейками», а это ее «по большому» опять заставило подумать о туалете.

– Оставили бы вы скамейки в покое, ректор.

– Скажите, пожалуйста, почему для вас это важно?

– Понимаете, мы всегда там сидим. И правильно будет, если нам разрешат и дальше там сидеть.

– Вам не нужно для этого ни мое, ни чье-либо еще разрешение. Но, Дора, почему для вас это так важно?

– Мы всегда там сидели. Это наше место.

– Мы все принадлежим к Церкви, Дора. И каждому в ней есть место.

– Кроме меня и Кэт.

– Вам тоже всегда будет здесь место, каждой из вас. Это ваша Церковь.

– Вот вы так говорите, а сами хотите нас подвинуть.

– Я всего лишь прошу вас пересесть на другое место.

– А почему бы тогда и вам не пересесть?

Дэниел моргнул в ответ на столь странное и не осуществимое на практике предложение.

– Ну… я сижу в алтаре на скамье для священников. Мне так положено по долгу службы. Вы же не предложите органистке подняться на кафедру?

– Ну вот, за вами место забронировано.

– Но это место не для меня лично, а для любого настоятеля.

Дора на мгновение задумалась.

– Нехорошо, конечно, ходить в церковь, чтобы посидеть на любимом месте, но мы и правда за этим ходим, и обидно будет этого лишиться. Знаете, кое у кого и так в жизни мало радостей, а то немногое, что есть, терять совсем уж жалко. Вы меня понимаете?

– Но вы ничего не потеряете, Дора. Просто скамью передвинут на двадцать футов. Вы сможете сидеть на той же самой скамье, просто поближе.

– Да, но наше место – на самой последней скамейке, и мы хотим и дальше там сидеть.

– Никто не помешает вам сидеть на последней скамье.

Дора понимала всю разумность его доводов, но не хотела сдаваться.

– Но почему туалет надо делать именно там?

– А где же еще?

– Пусть уберут скамейки сбоку и поставят туда.

– Но, Дора, это же разделит церковь пополам. Вам с вашего места не будет видно алтарь, если люди будут… – Тут ему вспомнились слова матери. – Э-э-э… если там поставить туалет. И людям придется заходить в уборную на глазах у всего прихода.

– Ну хорошо, но все же веками обходились без туалета, зачем он сейчас вдруг понадобился?

– Потому что мы должны сделать церковь более удобной для общины. Людям бывает нужно в туалет, Дора.

– Разве церковь для этого? Это же не кино.

Дэниелу вспомнилась церковь в Лондоне, по соседству с его приходом, где викторианский интерьер был обвешан дорогим аудио- и видеооборудованием, а с потолка с помощью электромотора спускали экранное полотно, на которое проецировались несколько еретические (на взгляд Дэниела) слова каких-то неизвестных гимнов.

– Если мы не будем меняться, мы погибнем, Дора.

– Иногда наоборот, ректор: если не сохранишь себя, то погибнешь.

4

Когда Дэниел вернулся, Одри уже уютно устроилась перед телевизором. Собаки соскочили с ее укрытых покрывалом колен и помчались, как всегда, навстречу хозяину, а потом поспешили вскарабкаться обратно и мирно свернулись двумя полумесяцами, нос к хвосту и хвост к носу, словно инь и ян.

Вечером воскресенья полагалось есть суп и сэндвичи. Эта традиция осталась еще с детства Дэниела: тогда Одри готовила горы сэндвичей с остатками вырезки, добавляла в них маринады или хлебный соус, разливала по кружкам томатный суп, и они всей семьей сидели с подносами на коленях, слушая по радио «Гламов» [31]. Только воскресным вечером можно было есть не за столом.

Теперь они редко устраивали по воскресеньям настоящий ланч: Одри было не с руки много готовить, а Дэниел как раз по воскресеньям бывал занят. Так что в последнее время они обходились тушеным мясом или пирогом, но традицию есть вечером суп с бутербродами сохранили – только сидели уже не перед блестящим радиоприемником, а перед телевизором. В кухне их ждали сэндвичи с ветчиной, сыром из «Сейнсбериз», французской горчицей Moutard de Meaux (которую Одри ценила за керамическую банку и запечатанную красным воском крышку) и жидковатым сливовым чатни собственного приготовления. Дэниел открыл банку с томатным супом, вылил содержимое в кастрюлю и поставил на «Агу» [32]; суп, еще не начавший закипать, был таким густым, красным и аппетитным – и одновременно таким не похожим на то, что обещала этикетка, дизайном напоминавшая скорее этикетку для вина. Пока суп грелся, Дэниел решил покормить собак, и те, заслышав звук открывающегося шкафчика с едой, спрыгнули с колен Одри, зацепив ее когтями (она вскрикнула). Хильда прибежала первой – в этой паре именно она была альфа-собакой, – Космо следовал за ней, и оба неуклюже затормозили перед хозяином, задрав вытянутые, как у динозавров, мордочки и виляя хвостами, будто вот-вот должно было произойти величайшее событие в истории. Хоть Одри и составила длинный перечень правил поведения для собак, в итоге она позволяла им нарушать их все: пускала Космо и Хильду к себе на колени и в постель, давала им кусочки из своей тарелки. А потому скучный сухой корм, на который недавно перевел их Дэниел, не должен был слишком их огорчить.

Дэниел скомандовал: «Сидеть!» – это была единственная команда, которую выполняли Космо и Хильда, потому что за ней неизменно следовала еда. Он поставил перед ними миски, заставил их подождать, потом жестом разрешил есть – и они накинулись на еду с таким аппетитом, будто перед ними был вовсе не сухой корм. Содержимое мисок исчезло в мгновение ока – казалось, стоило собаке пошевелить головой, как еда таяла на глазах. Это каждый раз страшно их удивляло: они тыкались носами в миски и никак не могли поверить, что ничего не осталось.

Дэниел и его мать приступили к сэндвичам и супу не с таким волчьим аппетитом, но тоже с удовольствием: они ели, пили и смотрели телевизор, предусмотрительно согнав собак на пол. Позже в программе обещали какую-то, по словам Одри, «историческую драму», где Том Конти играл Папу Римского, усомнившегося в своем призвании [33], – словом, подходящий фильм для воскресного вечера. Однако перед ним шла программа, в которой какие-то звезды шоу-бизнеса разговаривали с другими звездами, – скучная, на вкус Дэниела, как молочная диета для инвалидов. Эта программа дала Одри возможность поупражняться в ехидстве и остроумии и тем самым выплеснуть недовольство, которое стало копиться в ней сильнее и быстрее, с тех пор как она разменяла восьмой десяток.

– Нет, ты только посмотри на него… ты посмотри! Волосы как у шанхайской проститутки, а что за носище!.. И где они только берут этих людей? Ну хорошо, в Блэкпуле [34] на пирсе этому типу самое место, но зачем на телевидение-то его тащить?.. Это их шоу похоже на кошмар про дом престарелых: все сидят в кружочке, телевизор орет на полную катушку, и только Эстер [35] скрашивает твои последние дни.

Дэниелу вспомнилась бабушка, чьи последние годы прошли в доме престарелых, в который не слишком удачно переоборудовали заброшенный особняк. По ее словам, держаться ей помогали лишь высокомерие и злорадство. У нее там была подружка, вдова какого-то «обувного барона». С ней вдвоем они сидели у створчатых дверей гостиной, игнорируя предложения дружбы от людей, которых считали недостойными своего общества, и, как пара вязальщиц времен Французской революции [36], ехидно смеялись, когда частная скорая увозила кого-то из некогда назойливых, а теперь уже безжизненных постояльцев. Но со временем бабушку покинуло и злорадство: Дэниел понял это, когда навещал ее в последний раз. Она была в страшных синяках (упала с кровати) и уже не могла произнести ни слова. Он помазал ее миром и прочитал над ней молитвы, потом подержал ее руку, хрупкую, как мотылек, – но подержал меньше, чем ей было нужно: когда он уже собрался уходить, она сжала его ладонь, как будто цепляясь за нее. Он ответил на это пожатие и ушел. В ту же ночь она умерла в полном одиночестве, и вина за это до сих пор мучила Дэниела.

Начался фильм. Сюжет был скучный, а снято – и того скучнее, и, когда злосчастного понтифика на экране настигла «темная ночь души» [37], а Одри сморил сон, Дэниел отвез тележку с подносами на кухню и вымыл посуду.

Залаяли собаки. Он шикнул было на них, но услышал, как на улице хлопнула дверца машины. Прихожане никогда не обращались к нему со своими просьбами по воскресеньям после вечерни. Дэниел открыл дверь и увидел на подъездной дорожке незнакомую машину. Машина была совсем новая, причем не просто неезженая, гладкая и блестящая, но и новейшей модели. Небольшой, но сильный как бык хетчбэк, вернее, «горячий» хетчбэк – «Гольф Джи-Ти-Ай». Дэниел видел заметку об этой модели в одном из номеров газеты «Телеграф», которую читала его мать: обозреватель восхищался скромным внешним видом и скрытой мощью автомобиля, совсем небольшого, но быстрого, как «лотус». Он догадался, чья это машина, еще до того, как собаки прибежали обратно в кухню: по тембру голоса того, кто трепал их по спине, и по тому восторженному лаю, которым они всегда встречали этого посетителя.