Убийство перед вечерней

Преподобный Ричард Коулз

Убийство перед вечерней

Просвети нашу тьму, молим Тебя, Господи, и великим Твоим милосердием защити нас от всякой угрозы и от всякой опасности предстоящей ночи.

Коллекта третья, читаемая на вечерне.Книга общей молитвы

©Richard Coles, 2022 This edition is published by arrangement with The Peters Fraser and Dunlop Group Ltd and The Van Lear Agency LLC

©Кузнецова Е., перевод на русский язык, 2023

©Издание на русском языке, оформление. ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2024

1

Каноник Дэниел Клемент, выпускник лондонского Королевского колледжа, настоятель церкви Святой Марии в Чемптоне, стоял на кафедре и смотрел на своих прихожан. В тот день читался отрывок из Книги Чисел – о том, как израильтяне возроптали на Моисея, который вместо Земли Обетованной привел в их пустыню [1]. Эта история живо трогала Дэниела – и, он был уверен, живо трогала каждого из пятидесяти восьми его предшественников: слишком уж часто роптала их паства, как раньше, так и теперь. Моисей смог избежать мятежа: он ударил жезлом в скалу и чудесным образом иссек из нее поток воды, напоив свой мучимый жаждой непокорный народ. Что и говорить, мудрая тактика, и Дэниелу тоже не помешало бы взять ее на вооружение.

– Подобно Моисею и истомившемуся в пути народу Израилеву, – говорил Дэниел, – мы с вами должны учиться жить в надежде, учиться смотреть в будущее и находить опору в настоящем, чтобы преодолеть выпадающие на нашу долю трудности. Моисей в Мериве ударил жезлом в скалу – и из нее полилась чистейшая вода. Так же и мы с вами должны дать место воде – дать ей течь, я бы даже сказал, смывать все наносное. Дорогие мои, нам в церкви необходим туалет.

По толпе пробежала дрожь, в воздухе словно бы повисло эхо последнего слова, поразившего всех своей грубостью. Как будто кто-то и впрямь дернул рычаг смыва и обдал прихожан чем-то непристойным.

Церковь Святой Марии, жемчужина английской перпендикулярной готики, чудесная с архитектурной точки зрения и чудесно вписанная в сельский ландшафт, вот уже четыре столетия обходилась без уборной. Бесчисленные поколения чемптонцев безо всяких эксцессов выстаивали службы гораздо более частые и продолжительные, чем теперь, и священники, даже разменявшие коварный в этом отношении десятый десяток, тоже как-то справлялись. Дэниел подозревал, что далеко не первым обнаружил невидимый с дороги уголок между контрфорсом и северной стеной, где скрытый от посторонних взоров настоятель мог удовлетворить свою естественную потребность, поджидая запоздавшую невесту.

Дрожь утихла, когда началось причастие и Дэниел вышел на ступени алтаря со Святыми Дарами в руках, ожидая, пока паства подойдет к алтарной перегородке. Это всегда занимало неоправданно много времени. В церкви Святой Марии, как и во многих других, прихожане в основном толпились сзади, оставляя передние ряды для немощных, чтобы тем было лучше видно и слышно (когда наконец утихнет свист слуховых аппаратов).

– Приступите с верою, – возгласил Дэниел, не в силах полностью скрыть легкое раздражение, – примите Тело Господа нашего Иисуса Христа, за вас преданное, и Кровь Его, за вас пролитую.

В самом деле, жаждущие жизни вечной могли бы и поторопиться, когда им предлагается столь щедрый дар. Впереди всех выстроились певчие, чтобы быстрее получить причастие и вернуться на хоры исполнять гимн, но по другую сторону алтарной арки никто не тронулся с места, пока процессию не возглавил лорд де Флорес – церковный попечитель, владелец поместья и работодатель Дэниела, редко посещавший церковь, но пришедший в тот день по его просьбе. Он тяжело поднялся с фамильной скамьи, украшенной родовым гербом – венком цветов [2], – и, с трудом протиснувшись мимо родственников, нетвердой походкой двинулся вперед через арку. На нем был воскресный твидовый костюм (этот костюм Дэниел дипломатично называл про себя «заслуженным», гадая, не облекал ли он еще отца нынешнего лорда). Бернард казался неповоротливым, но виной тому был не его возраст – пятьдесят семь лет, а избыток ночных возлияний. Он споткнулся, проходя мимо капеллы слева от алтаря – фамильной усыпальницы, где под барельефами покоились его предки, готовые в роковой час принять и его самого в свое общество.

За ним последовала Маргарет Портеус, обогнав еще одного человека с фамильной скамьи – Энтони Боунесса, кузена Бернарда, недавно назначенного на должность чемптонского архивариуса. Энтони был похож на Филипа Ларкина [3] после самого скучного дня в библиотеке. Маргарет проскользнула мимо него у ступеней алтаря, тоже в твидовом костюме, хоть и не столь древнем, как у Бернарда и Энтони, и с платком «Либерти» на плечах. Сама она была и не из де Флоресов, и не из деревенских, но выполняла роль посредника между господским домом и деревней: координировала волонтеров, которые показывали сокровища Чемптон-хауса всем желающим в те два месяца, когда его светлость открывал поместье для посещения. Это делалось по согласованию с налоговой службой с целью уменьшить налог на наследство [4] (неудивительно, подумал Дэниел, что у Бернарда такой унылый вид: по одну руку от него – будущая могила, по другую – живое напоминание о налоге, который наследнику придется платить после его смерти). Проворная в своих легких мокасинах, миссис Портеус поравнялась с Бернардом у алтарной перегородки, и преклонили колени они одновременно. За ними неспешно потянулась вереница прихожан, которые по очереди преклоняли колени, заполняя церковь слева направо, как текст на бумаге. И этот текст мог многое рассказать о Чемптоне, о существующей среди его жителей иерархии, о его светлых и темных сторонах, о тех, кто пришел и кто не пришел в тот день на службу, о счастливчиках и неудачниках, о прихожанах благочестивых и пока что не очень.

Вот, например, Норман Стейвли, советник графства, в блейзере и брюках из кордовой ткани – жадный до людского внимания и к причастию подходящий, пожалуй, с излишней беспечностью. За Норманом шла Катрина Гоше, директриса местной начальной школы, а с ней два сына; ее муж Эрве, атеист, остался ждать их дома и готовить бранч (когда удар колокола возвещал, что до прихода жены осталось пятнадцать минут, он смешивал ей «Кровавую Мэри»). За непоседливыми мальчиками протиснулись в своих воскресных нарядах две мисс Шерман, старые девы-близняшки, сами ростом не выше детей.

Дэниел пошел вдоль первого ряда, чтобы дать прихожанам Тело воплотившегося Господа.

– Тело Христово…

– Аминь.

– Тело Христово…

– Аминь.

– Тело Христово…

– Спасибо, – вежливо сказал Норман, как будто ему предложили канапе.

Органистка, Джейн Твейт, жена Неда, который ходил на все службы, но никогда не причащался, заиграла гимн для причастия «Ты посещаешь землю», одно из любимых песнопений Дэниела, самое жизнеутверждающее творение Церкви Англии XVIII века.

– И ве-енчаешь го-од благостью Твоею…

И чувствовалось, что год и правда полон благости: весеннее солнце пробивалось сквозь стекла клеристория, и былинки плясали в его лучах, пока очередь причастников заполняла собой неф.

Когда отзвучал гимн, Дэниел, прочитав те молитвы, что читаются в ризнице, вышел из церкви и стал у входа. Он поглядел на кладбище, на надгробные плиты с нечитаемыми уже надписями, сдвинутые с изначальных мест и выстроенные ровными рядами, чтобы сторожу [5] было удобнее косить траву, – а потом вдаль, за декоративный ров, на парк, в 1790-х годах благоустроенный Хамфри Рептоном [6] с модной в то время небрежностью; именно тогда для лорда де Флореса вырыли пруд и построили «архитектурные капризы» в соответствии с романтическим духом эпохи.

Потомок того лорда, нынешний лорд де Флорес, как всегда, вышел из церкви первым.

– Туалет, Дэн? У них был такой вид, будто вы при них выругались.

– Странно, правда? Как вы думаете, почему они так отреагировали?

– Их пугают все эти туалетные темы – как можно в церкви думать о том, что хочешь по-большому или по-маленькому? Боюсь, нам предстоит борьба. Приходите сегодня на чай. И маму, пожалуйста, берите с собой.

– Спасибо.

Маргарет Портеус, как верная последовательница лорда де Флореса, вышла из церкви следом за ним.

– Ректор [7], – сказала она, взглянув на Дэниела, – какая прекрасная служба! – И поспешила догнать Бернарда.

Следом из церкви вышли члены цветочной гильдии [8]: великолепная миссис Стелла Харпер и ее верная соратница миссис Анна Доллингер. Подобно многим своим коллегам, они столь рьяно были преданы цветочному делу, что ничего иного, казалось, и знать не желали – и обе пришли в тематических, хоть и не сочетавшихся по цвету, платьях с цветочным узором, приобретенных по оптовым ценам в магазине миссис Харпер. На отвороте жакета у Стеллы, точно форменный знак отличия, болталась шелковая брошка в виде цветка. Увы, природа не одарила этих дам весенней свежестью: миссис Харпер была худая, жилистая и какая-то колючая – «сердитый артишок», как выразилась однажды мать Дэниела; миссис Доллингер, напротив, массивная, квадратная и со слюнявым ртом («прямо собака живодера в юбке»). Они выделялись среди жителей деревни и усердно посещали церковь, но ни богословие Никейского символа веры, ни особенности литургики годового круга их не интересовали: для них превыше всего были цветы. Великим постом велись дебаты: миссис Доллингер искала повод нарушить запрет на украшение церкви цветами в эти строгие дни. Она уверяла, что «скромненький мрачный гиацинт» вовсе не противоречит этому запрету, а Дэниел решительно возражал ей, что противоречит. Иногда ему казалось, что для двух этих леди церковь – это гигантский цветочный горшок: купель – источник столь необходимой влаги, алтарь – огромная витрина для цветочной экспозиции, а деревенские дети – ходячие подставки для увитых цветами обручей и букета для Королевы мая [9]. Мальчики Гоше, словно тренируясь перед майской процессией, нарезали круги по кладбищу – выпускали накопившуюся после чинного сидения энергию. Стелла Харпер поморщилась.

– Доброе утро, ректор, – неожиданно сухо обратилась она к нему. – Эти… улучшения… Они планируются когда?

– Не прямо сейчас, Стелла. Пока что это только предложение, я хочу, чтобы его обсудили на приходском совете. Что вы об этом думаете?

– Это все не нужно. К тому же будет морока с прокладкой труб.

– Думаю, не все с вами согласятся. Во многих церквах теперь есть туалеты, и с прокладкой труб не возникало особых проблем. В конце концов, у вас уже есть кран и раковина для цветов.

– Да, но это совсем другое. Дэниел, вы только представьте себе эти звуки! Кто захочет слышать, как бурлит слив, во время Божественной литургии?

– Вот именно, – горячо поддержала ее миссис Доллингер.

– Когда мы оборудовали туалет в моем прежнем приходе, никто не жаловался, – сказал Дэниел. – Наоборот, люди были рады.

– Здесь – это вам не там, – парировала миссис Харпер.

– Мы что, лемминги? Раз другие прыгнули со скалы, то и нам надо? – вопросила миссис Доллингер.

– Да и где его разместить? У вас в ризнице или, может, на колокольне?

– Стелла, но ведь сзади полно места. У нас гораздо больше скамей, чем нам нужно. Если грамотно использовать это пространство…

– Я так и знала! – сказала Стелла. – За что вы, викарии, так ненавидите скамьи? Вам бы только пустить их на опилки!

– А ведь это наше наследие, – вставила миссис Доллингер.

– Это совсем недавнее наследие, скамьи в основном викторианские. Веками люди как-то без них обходились.

– А на чем же они сидели?

– Ни на чем. По крайней мере, большинство ни на чем. Раньше в церкви все, кто мог, стояли. Отсюда и пошло выражение «слабым место у стены» [10]. Старые и немощные сидели на лавках, стоявших вдоль стен, – объяснил Дэниел.

– То есть вы хотите отнять у нас наши чудные скамьи и заставить нас стоять всю вечерню?

– Нет, достаточно убрать пару задних рядов. Но, как я уже говорил, мы еще все обсудим, – сказал Дэниел и сделал примиряющий (как он надеялся) жест. – Вы останетесь на кофе?

Энтони Боунесс, который в тот день стоял на раздаче вместе с сестрами Шерман, разливал горячую воду из большого термоса в пенопластовые стаканы, дополненные для приличия симпатичными пластмассовыми подстаканниками.

Миссис Харпер, однако, не успокоилась.

– Еще обсудим? И вы добьетесь своего? Вы ведь, кажется, уже все решили. Но почему нас совершенно никто не слушает?

– Я вас слушаю, Стелла. Как и всех остальных. Это только предложение. Если прихожане не согласятся, туалета не будет.

– Я знала, что вы так скажете. Но скамьи нельзя убирать просто потому, что так решило большинство. Они имеют историческую ценность. Что скажет «Английское наследие» [11]?

– Скамьи викторианские, – вмешался в разговор Нед Твейт, в прошлом директор начальной школы. Он заметил Стеллу с крыльца. – В них нет ничего особенного, Стелла.

– Благодарю вас, Нед, – ответила Стелла, не поворачивая головы, – но я разговариваю не с вами, а с ректором.

Нед, умевший, когда нужно, быть непробиваемым йоркширцем, сказал:

– Стелла, я член приходского совета, а этот вопрос в его ведении. Если вас что-то смущает, не мучьте нашего настоятеля и поднимите этот вопрос на совете.

И, решительно выставив вперед нижнюю челюсть, Нед позвенел связкой ключей, висевшей у него на поясе вместе со множеством мешочков, брелоков, перочинных ножей и поясной сумкой, которую дочь шутки ради привезла ему из Сан-Франциско. Дэниел про себя удивлялся, как этот ремень еще умудряется поддерживать брюки, а не тянуть их вниз вместе с многочисленными карманами.

Это была последняя капля.

– Я и подниму этот вопрос на совете, даже не сомневайтесь, – сказала Стелла. – И не забывайте, ректор, что завтра годовое собрание цветочной гильдии. У нас там есть один вопрос на повестке дня. Возможно, вы еще передумаете.

Она явно сдержалась и не высказала всего, что было у нее на уме, но ее прощальный взгляд дал Дэниелу понять, что поддержки прихожан у него меньше, чем он надеялся. Его кольнула тревога.

– Я же говорил, – сказал Нед.

– Что именно?

– Что ваша идея вызовет переполох. Это же перемены.

2

Неважно, сколько Дэниела не было дома – неделю или всего четверть часа, – стоило ему повернуть ключ в замке, как таксы, Космо и Хильда, неизменно встречали его оглушительным и нестройным лаем. Профессия приходского священника располагает к тому, чтобы иметь собак. Приходским священникам не приходится уезжать далеко от дома; у тех из них, кто служит в деревне, даже в тощие годы есть сад; в церквах, где служат священники вроде каноника Клемента, как правило, любят собак: особый знак милости к этим тварям Божьим – миска с водой у южного крыльца. Завести собак стоило и из менее благородных соображений: привычка Космо и Хильды заливисто лаять при приближении посторонних (от которой Дэниел решил их не отучать) помогала отсеивать праздных посетителей – что необходимо, когда по долгу службы твой дом якобы открыт для всех (на самом деле быть открытым для всех невозможно и никогда не было возможно). На прогулке же таксы могли быть как поводом завязать разговор, так и поводом избежать разговора, и это их свойство Дэниел старался использовать с умом. Но больше всего он любил собак за то, что, лишенные человеческих недостатков, они не пытались путем ухищрений выставить себя в лучшем свете и не были эгоистичны, а любовь их была бескорыстна и не зависела от взаимности и степени знакомства. Вот поэтому, думал иногда Дэниел, королева окружает себя корги: ради любви без раболепства.

Он по обыкновению просвистел торжественную мелодию, тем самым сообщая матери о своем прибытии. Когда она переехала к нему, в ректорском доме пришлось завести новые правила, но правила эти – во многом подобно таинственным законам и принципам британской конституции [12] – зачастую обнаруживались лишь при их нарушении. Если бы мать Дэниела спросили, она бы, конечно, сказала, что не любит, когда свистят, и считает это вульгарным; однако жизнь сложилась так, что она сама научилась заправски свистеть и теперь пронзительным свистом ответила сыну. Это означало: «И я здесь, я дома».

И в самом деле, Одри Клемент была здесь. Будучи в молодости сильной и властной личностью, она осталась не менее сильной и властной и в старости: характер ее, пожалуй, становился тем крепче, чем слабее становилось здоровье. Иногда Дэниел думал, что она похожа на Пия IX, который, утратив контроль над Папской областью, взамен принял догмат о собственной непогрешимости.

Он нагнулся, потрепал собак за уши, положил ключи в ящик стола и прошел в комнату, которая строилась как утренние покои [13], а теперь стала гостиной его матери. Она всегда любила солнце, а с возрастом, когда зрение ослабло, стала особенно жадной до дневного света. Дэниел, в быту по-холостяцки придирчивый и консервативный, прежде бóльшую часть времени проводил у себя в кабинете, но с приездом матери поневоле стал чаще вылезать из-за письменного стола и теперь делил с ней ее гостиную – там было теплее и уютнее, чем в гостиной для посетителей (где он занимался делами прихода и вел социальную жизнь – если можно назвать социальной жизнью нечто столь небогатое на события).

– Здравствуй, мой милый, – сказала мать, подставляя ему щеку для поцелуя. – Как раз идут «Пластинки на необитаемом острове». Скаргилла [14] пригласили.

Из радиоприемника «Робертс», настроенного на волну, которую Одри Клемент по старой привычке именовала «Хоум сервис» [15], донеслись звуки гимна «О милосердная любовь» [16].

– Странный выбор для Артура Скаргилла, – сказал Дэниел.

– А вот видишь как. Выбрал хорал. От «Милосердной любви» до «Интернационала» один шаг.

– Думаю, так и есть. А что еще он выбрал?

– Эдит Пиаф, Je ne regrette rien.

– Надо же, как дерзко. Хочешь кофе? – спросил Дэниел, уже направляясь на кухню: он и так знал ответ.

Мама Дэниела недавно узнала о существовании кофе без кофеина, поверила, что с его помощью сможет ухватить за хвост неуловимый ночной сон, и теперь пила только его. Дэниел же не был готов отказаться от утреннего источника бодрости. Поэтому рядом с чайником теперь стояло сразу два кофейника и две стеклянные банки «Килнер» – в одной был кофе для Одри, в другой – для Дэниела. Иногда он их путал, и никто не замечал подмены: по всей видимости, разница между кофеиновым и бескофеиновым кофе была скорее духовного, нежели материального свойства.

– И печенье! – крикнула Одри.

Пока заваривался кофе, Дэниел взял с полки жестяную банку с печеньем. Это была круглая зеленая банка, сделанная на совесть. Ее крышка, хоть и помятая, как старый автомобиль, по-прежнему плотно держалась и была украшена выцветшей за полвека желтой розой. По бокам этот рисунок дополнялся узором из желтых роз на фоне зеленых листьев. Надо же, думал Дэниел, как будто специально создана для священника, который служит в деревне у лорда де Флореса.

Казалось бы, всего лишь банка для печенья, но Дэниелу она была не менее дорога, чем реликварий, – пусть даже вместо мощей, вместо какого-нибудь пальца монаха-кармелита в ней лежало простое шоколадное печенье. Это была банка его детства, вещь из родительского дома, оставшаяся после смерти отца и привезенная сюда. Когда-то ее подарили родителям на свадьбу (весьма скромный подарок, подумал Дэниел), и вот уже больше пятидесяти лет она служила семье, и хранилось в ней, конечно, не только печенье. В ней хранились обеты, долгожданная награда, исполнение желаний и память – эта банка умела разбудить память не хуже прустовской мадленки.

Громыхание жестянки всполошило собак: сначала вдалеке, а потом все ближе послышался забавный, какой-то мультяшный стук когтей по каменным плитам, и вот наконец Хильда, а за ней и Космо, виляя хвостами и раздувая ноздри, ворвались в кухню и затормозили у ног Дэниела.

Воскресное чаепитие в Чемптон-хаусе оказалось вовсе не таким роскошным, как надеялась Одри. Тарелка с покупными бисквитами «Мистер Киплинг» и фруктовый кекс вроде тех, какие продают в поездах, странно смотрелись в библиотеке великолепного дома, которым семья де Флорес владела еще задолго до битвы при Азенкуре [17]. Саму библиотеку, впрочем, построили в георгианскую эпоху: это была часть крыла, которое приказал соорудить какой-то пэр из вигов, желая привнести в дом уют, ненужный его предкам. В самой старой части дома, средневековом зале и капелле, уюта было не больше, чем в цистерцианском монастыре; к этой внутренней части было пристроено тюдоровское здание, которое с ростом благосостояния де Флоресов превращалось в дворец, величественный и богато украшенный, но тоже не особо уютный. В конце XVII века вернувшийся с войны с дорогими трофеями пэр приказал украсить дом великолепным барочным фасадом, но только в XVIII веке, когда были построены библиотека, бальная зала и новая гостиная, обитатели дома обрели какой-никакой комфорт (а в XIX веке желание очередного лорда быть sportif и наслаждаться охотой с друзьями-холостяками привело к появлению еще одного крыла – с гостевыми спальнями, к которым вела анфилада из курительной, бильярдной и салона).

Окна библиотеки выходили в парк, и Одри думала о том, что лучшего вида не найти во всей Англии. Она в очередной раз с неизменным восхищением глядела на каштаны, дубы и кипарисы, на овец, щиплющих траву, и на пришедших покормиться оленей совсем вдалеке, в парке у пруда: они коричневыми точками вырисовывались на серебре в вечернем свете. Обзор слегка загораживал хозяйский кот Юпитер, похожий на белое меховое облако и довольно агрессивный; обычно он спал на ступеньках библиотеки, но сейчас тоже глядел на оленей и бил по стеклу лапой, самонадеянно пытаясь их поймать.

– Еще чаю? – спросил Бернард, нависая над Одри с подтекающим чайником из нержавейки.

– Спасибо, – сказала Одри, безуспешно пытаясь подставить чашку под непредсказуемую струю. Что ж, по крайней мере им подали чашки, и весьма изящные, хоть Одри и не улучила момент заглянуть под донышко и разглядеть марку. Когда они с Дэниелом только приехали в Чемптон и их впервые пригласили на чай, ее сразу же постигло первое разочарование: как оказалось, семья де Флорес относилась к своему родовому богатству совершенно равнодушно. Для них, подумала Одри, эти чашки и блюдца – обычная посуда (а она-то разбиралась в дорогих марках и не перепутала бы «Споуд» с «Дерби»), а многочисленные портреты на стенах – что-то вроде красивого альбома с изображениями полузабытых или вовсе забытых предков, хотя неизменные рыжие волосы и голубые глаза на этих портретах ясно и недвусмысленно, словно распорядитель на балу, заявляли о том, что перед зрителем де Флоресы. За первым разочарованием последовали и другие. При первой встрече с Бернардом Одри вежливо упомянула его титул, а он в ответ назвал ее по имени, не предложив, однако, называть по имени его, так что и восемь лет спустя она не знала, как к нему обращаться. Поэтому она старалась вовсе не использовать обращений. Сын ее не стал смущаться; с самого начала они с Бернардом называли друг друга по имени: в этом высшем круге он чувствовал себя вполне уверенно. Дэниела, в отличие от Одри, похоже, не заботили звания и титулы, и она думала, что причиной тому – его священническое призвание, а не характер. В детстве он был гораздо более чувствителен ко всем этим иерархическим нюансам. Впрочем, она сама его этому научила.

Одри, однако, без всякого смущения обращалась по имени к представителям младшего поколения де Флоресов – детям от второго брака Бернарда. Его дочь Гонория вышла навстречу Одри: сверху ее фигуру драпировал розовый кашемировый джемпер, а снизу туго обтягивали джинсы («дизайнерские», подумала Одри).

– Одри, что вы думаете обо всей этой истории с туалетом?

– Я думаю, все это буря в чашке чая, – отвечала она, постукивая собственной чашкой о блюдце. – Когда появится туалет, все только спасибо скажут и быстро забудут ссоры. Правда же?

– Наверное, вы правы, – сказала Гонория, откидывая со своего прелестного лица прядь волос (надо же додуматься надеть розовый кашемир, когда у тебя рыжие волосы, подумала Одри). – Но туалет и церковь правда не очень-то сочетаются.

– Доживете до моего возраста – заговорите иначе.

– Знаете, во времена моего прапрадедушки в этом доме были только две уборные. И дюжины спален, включая те, что в мансардах. Один туалет на… не знаю… двадцать комнат? А в деревне, по словам Энтони, был один уличный туалет на двенадцать домов. Можете себе представить? Кажется, он вычитал это в каких-то протоколах Чемптонского благотворительного общества. Этот туалет еще называли «залом Тайного совета».

– Я думаю, в то время они и мылись из тазика при помощи кружки, если вообще мылись. Мы так делали в школе. В пансионе окна держали открытыми в любую погоду, и зимой подоконник покрывался льдом. Представляете себе, каково в таких условиях мыться из тазика? Помню, как-то ночью мне захотелось в туалет, но я не смогла заставить себя дойти до ледяной уборной и сходила прямо в раковину.