Дикое пламя Ирия. История Новогрудка

Глава 33: Голос Прошлого

Ратибор шел через деревню, не замечая ни любопытных взглядов соседей, ни вечерней прохлады. Все его мысли были там, в избе, где отчаяние почти обрело форму веревочной петли. Он направлялся к самому краю деревни, туда, где у самого леса стояла маленькая, вросшая в землю по самые окна избушка. Здесь жил дед Евпатий.

Евпатий был живой легендой деревни, осколком давно ушедшего времени. Никто уже не помнил, сколько ему лет, даже он сам. Говорили, что он был уже стариком, когда отцы нынешних стариков были еще мальчишками. Его кожа, высохшая и потрескавшаяся, как кора старого дуба, хранила следы южных ветров и степного солнца. В молодости, когда мир казался больше, а дороги – длиннее, Евпатий не сидел в деревне. Он ходил с купеческими караванами по Великому пути, что вел от варягов к грекам и дальше, в таинственные восточные земли. Он видел Итиль, столицу Хазарского каганата, бывал в Булгаре на Волге, торговал с печенегами и половцами. Говорили, что он даже попал в плен, прожил несколько лет в степи, но сумел бежать. С тех пор он принес с собой не богатство, а нечто более ценное – знание чужих языков и обычаев. Он знал гортанные наречия многих степных народов, которые для остальных жителей деревни были лишь непонятным диким клекотом.

Ратибор нашел его сидящим на завалинке своей избы. Старик курил трубку, набитую самосадом, и щурил свои почти выцветшие, но все еще живые и хитрые глаза, глядя на закат.

– Что, воин, беда привела? – проскрипел он, не поворачивая головы. Он словно почувствовал тревогу Ратибора еще до того, как тот подошел.

– Беда, дед, – коротко ответил Ратибор, садясь рядом. – Помощь твоя нужна.

– Я стар для битв, Ратибор, – усмехнулся Евпатий, выпустив облако едкого дыма. – Руки не держат меч, а ноги едва носят до ветру.

– Не меч нужен, а слово, – сказал Ратибор. И, глядя старику в глаза, он рассказал все. О своем выборе у стен Чернигова. О ночной попытке убийства. И о том, что он только что увидел в своей избе – о веревке и отчаянии. Он говорил без утайки, понимая, что этот старик, видевший мир, может понять его лучше, чем кто-либо другой в этой деревне.

Евпатий слушал молча, не перебивая. Его хитрая усмешка исчезла. Лицо стало серьезным. Он долго молчал, когда Ратибор закончил, лишь трубка попыхивала в его руке.

– Тяжкий ты себе камень на шею повесил, парень, – наконец прокряхтел он. – Дикого зверя приручить легче, чем гордую женщину, у которой ты отнял все. Для них ты не спаситель. Ты – олицетворение их горя. Убийца их рода. И они скорее умрут, чем покорятся. Умереть с честью для них лучше, чем жить в позоре рабыни.

– Но я не хочу, чтобы они были рабынями, – твердо сказал Ратибор. – И не хочу, чтобы они умерли. Я не знаю, зачем я их спас, дед. Просто… не мог иначе. Помоги мне. Поговори с ними. Объясни. Ты один можешь это сделать.

Евпатий посмотрел на Ратибора долгим, изучающим взглядом. Он видел перед собой не простого воина, а человека, который пытается поступить правильно в мире, где правильных путей не осталось.

– Ладно, – сказал он, с трудом поднимаясь с завалинки и опираясь на резную клюку. – Пойдем, поглядим на твоих степных птичек. Может, и вправду мой старый язык еще на что-то сгодится, кроме как кашу хлебать.

Когда они вошли в избу, девушки шарахнулись в свой угол, как и прежде. Айгуль смотрела с вызовом и ненавистью, Ширин – со страхом. Их взгляды были устремлены на Ратибора. Но потом они увидели сгорбленного, древнего старика, который вошел за ним.

Евпатий не стал подходить к ним близко. Он опустился на лавку напротив, положил на колени свои узловатые, старческие руки и, посмотрев на них своими водянистыми, но пронзительными глазами, заговорил.

И он заговорил на их родном языке.

Его голос, скрипучий и старческий, произносил гортанные, резкие звуки их наречия. Девушки замерли. Шок на их лицах был так велик, что они забыли о страхе и ненависти. В этом чужом, враждебном мире, где все звуки были чужими и пугающими, они вдруг услышали речь своего детства. Речь своих отцов и матерей. Это было так неожиданно и невероятно, что казалось волшебством, колдовством.

Айгуль недоверчиво приподняла голову. Ширин перестала плакать и с удивлением уставилась на старика.

Евпатий говорил медленно, спокойно, без угроз и упреков. Он говорил им о том, что это он, а не Ратибор, рассказывает их историю. Он говорил о степи, о ветре, о чести. Он строил мост из слов над пропастью непонимания.

И впервые за все это время девушки начали слушать.

Глава 34: Условия Жизни

Старик говорил долго. Его голос, скрипучий и надтреснутый, лился по избе, наполняя ее звуками чужого наречия. Он не торопился. Он дал девушкам прийти в себя от шока, позволил им впитать родную речь, как сухая земля впитывает первую дождевую влагу. Он говорил о вещах, понятных им: о небе-Тенгри, о духах предков, о том, что даже в самом темном часе судьба может сделать неожиданный поворот.

Айгуль и Ширин слушали, затаив дыхание. Они уже не жались к стене, а сидели на полу, поджав под себя ноги, и все их внимание было приковано к этому странному, древнему русичу, который говорил на их языке. Ратибор молча сидел поодаль, наблюдая за этой сценой. Он не понимал слов, но видел, как меняются выражения лиц девушек. Лед недоверия и ненависти начал медленно, очень медленно таять.

Наконец, Евпатий замолчал и повернулся к Ратибору.

– Теперь говори, сын. Они готовы слушать. Говори, что у тебя на сердце, а я передам. Только говори просто, без хитростей. Эти люди хитрость чуют за версту, но прямое слово ценят.

Ратибор кивнул. Он смотрел не на старика, а прямо на девушек, на Айгуль, которая теперь смело встречала его взгляд.

– Скажи им, – начал он, и голос его был ровным и твердым. – Скажи, что я не хотел им зла. Когда я увидел их в лагере, я увидел не врагов. Я увидел детей, которых ждала страшная участь. Я воин. Я сражался с вашими мужчинами, потому что они пришли на мою землю с огнем и мечом. Но я не воюю с женщинами и детьми.

Евпатий внимательно слушал, а затем начал переводить, облекая слова Ратибора в знакомые и понятные девушкам образы. Он говорил о цене чести воина, о том, что недостойно сильному обижать слабого, даже если этот слабый – из стана врага.

– Скажи им, что князь предлагал мне золото, доспехи, все, что я мог бы пожелать, – продолжал Ратибор. – Я отказался от всего. Я попросил только их жизни. Не для того, чтобы сделать их рабынями или позабавиться. А потому, что выкупить две жизни у смерти и позора мне показалось правильным. Это был мой выбор, и я заплатил за него.

Старик перевел и эти слова. Айгуль недоверчиво хмыкнула, но в ее глазах появилось что-то новое – не только ненависть, но и удивление. Ширин слушала с широко раскрытыми глазами, словно слушала древнюю сказку.

– Я не сделаю их своими наложницами против их воли, – эти слова Ратибор произнес особенно отчетливо. – Они будут жить в моем доме, под моей крышей. Будут помогать по хозяйству, как помогают женщины в наших семьях. Я буду их кормить и защищать от любой беды. Здесь, в этих стенах, им никто не причинит вреда.

Он сделал паузу, его взгляд стал жестким.

– Но… я не их тюремщик. Я не желаю им смерти. Я хочу, чтобы они жили. Но если они снова попытаются убить меня во сне или накинуть на себя веревку, я не стану их больше держать. Скажи им, дед. Если они не хотят этой жизни, я не буду их неволить. Завтра же утром я открою дверь, выведу их за ворота деревни и отпущу. Пусть идут, куда хотят. На все четыре стороны. Они будут свободны.

Евпатий точно, слово в слово, перевел этот ультиматум. Лицо Айгуль вспыхнуло. Свобода! Это было то, о чем она и мечтать не смела. Она что-то быстро и взволнованно сказала на своем языке.

– Она спрашивает, правда ли это, – повернулся Евпатий к Ратибору. – Она не верит, что победитель может вот так просто отпустить свою добычу.

– Мое слово твердое, как камень, – ответил Ратибор.

Евпатий перевел ответ и, прежде чем девушки успели отреагировать, он, чуть наклонившись к ним, добавил от себя, и голос его стал тихим и зловещим:

– Он говорит правду. Он вас отпустит. А теперь послушайте меня, глупые девчонки. Послушайте старика, который видел эту землю и вашу степь. Вы выйдете за ворота. А дальше что? Вы знаете дорогу домой? Нет. Ваш дом за тысячу верст, через земли враждебных племен, через реки и леса. Вы не дойдете. Вас сожрут дикие звери в первую же ночь. А если не звери, так в ближайшем лесу вас словят разбойники. И вот они не станут с вами разговаривать о чести. Они сделают с вами все то, от чего этот парень вас спас. Только будет это долго, грязно и очень больно. А потом, когда вы им надоедите, они продадут вас в рабство какому-нибудь хазарскому торговцу, и вы будете до конца своих дней чистить котлы в душном шатре или ублажать старого, потного купца. Так что выбирайте. Прямо сейчас. Свобода, которая обернется смертью или страшным позором. Или спокойная, сытая жизнь здесь, под защитой воина, который, как я погляжу, слово свое держит.

Старик замолчал. Его слова, как тяжелые камни, упали в тишину избы. Он обрисовал им картину их будущего так ясно и жестоко, что у них не осталось никаких иллюзий.

Айгуль и Ширин переглянулись. Впервые за все это время Ратибор увидел на их лицах не просто эмоции, а сложную работу мысли. Они взвешивали. Они выбирали.

И этот выбор был выбором между смертью и жизнью. Пусть и жизнью в доме врага.

Глава 35: Хрупкое Перемирие

Тишина в избе стала густой и тяжелой, как мед. Слова старого Евпатия повисли в воздухе, и казалось, их можно было потрогать. Он не угрожал, он лишь с безжалостной прямотой старика, который видел слишком много смертей, обрисовал им два пути. Один, короткий и страшный, вел в темноту леса и позора. Другой, непонятный и унизительный, но обещающий жизнь, оставался здесь, в этих стенах.

Ратибор молчал. Он предоставил им право выбора, и теперь, как и обещал, не давил. Он лишь наблюдал.

Айгуль и Ширин сидели на полу, тесно прижавшись друг к другу. Долгая минута прошла в полном молчании. Затем Айгуль, гордая, яростная Айгуль, начала говорить. Она говорила шепотом, на своем языке, быстро, горячо, обращаясь к Ширин. Ратибор не понимал слов, но видел борьбу, отражавшуюся на ее лице. Она словно спорила сама с собой. Ее руки то сжимались в кулаки, то бессильно опускались. В ее темных глазах все еще горела ненависть – это пламя было так просто не затушить. Но сквозь него теперь пробивалось что-то еще – сомнение. Растерянность. Она посмотрела на Ратибора, и ее взгляд был уже не просто враждебным. Он был оценивающим, изучающим. Она пыталась понять. Пыталась заглянуть за его спокойное лицо и увидеть, говорит ли он правду, или это просто еще одна, более хитрая ловушка.

Ширин слушала ее, тихо покачиваясь, как от боли. А потом подняла глаза. И впервые ее взгляд был направлен прямо на Ратибора. Не на пол, не в стену, а на него. В ее огромных, влажных глазах больше не было того животного ужаса, который он видел раньше. Вместо него было изумление. Она смотрела на этого рослого, чужого воина, на убийцу ее народа, который стоял перед ней, могущественный и сильный, и предлагал ей не насилие, не рабство, а выбор. Предлагал жизнь. В ее картине мира, где победитель брал все, такой поступок был немыслим. Он не укладывался ни в какие рамки. Это было настолько странно, что пугало даже больше, чем простая и понятная жестокость. Она смотрела на него как на диковинного зверя, чьи повадки ей были совершенно непонятны.

Айгуль говорила, а Ширин молча качала головой, что-то тихо отвечая. Казалось, гордость Айгуль восставала против такого унижения – принять жизнь из рук врага. Она лучше бы умерла свободной. Но тихий, испуганный голос Ширин, кажется, молил ее о другом. Ширин хотела жить. Даже такой жизнью.

Их шепот становился то громче, то тише. Наконец, Айгуль замолчала. Она тяжело вздохнула, словно сбрасывая с плеч невидимый груз. Ее плечи, до этого напряженные и прямые, поникли. Она снова посмотрела на Ратибора. Долго. Пронзительно. А затем медленно, очень медленно, с явной неохотой, она кивнула. Один раз. Это было не согласие. Это была капитуляция.

Евпатий, наблюдавший за этой молчаливой драмой, понимающе хмыкнул.

– Они остаются, – сказал он Ратибору. – Она, – старик кивнул на Айгуль, – сделала бы по-другому, если бы была одна. Но она не оставит младшую. Они будут жить.

Старик поднялся, опираясь на свою клюку.

– А теперь мой тебе совет, парень. Будь терпелив. Зверя приручают не кнутом, а терпением и полной миской. Дай им время. Не лезь в душу. Пусть привыкнут.

Сказав это, Евпатий ушел, оставив их троих в новой, хрупкой реальности. В избе повисла тишина, но уже другого рода. Это была не тишина войны, а тишина настороженного перемирия.

В тот вечер девушки впервые притронулись к еде, которую оставил им Ратибор. Они ели молча, быстро, все еще сидя в своем углу.

На следующий день Ратибор, уходя, больше не запирал дверь на засов.

И они не сбежали.

Начались долгие, тягучие дни привыкания. Общение было на уровне жестов и отдельных слов. Ратибор, показывая на предмет, называл его на своем языке: «стол», «огонь», «вода». Айгуль сначала игнорировала его. Но Ширин, более любопытная и менее гордая, начала робко повторять за ним.

«Во-да», – тихо произносила она, и Ратибор кивал.

Со временем даже Айгуль, видя, что Ширин начинает понимать их хозяина, нехотя включилась в этот процесс. Не потому, что хотела учить его язык, а потому, что не желала, чтобы он говорил с Ширин без ее ведома. Она хотела контролировать ситуацию.

Они начали помогать по дому. Сначала неумело, настороженно. Подметали пол, перебирали крупу, чистили овощи. Все молча. Все под его незримым, но постоянным присмотром.

Перемирие было заключено. Оно было хрупким, как тонкий лед на весенней реке. Под ним все еще бурлила темная вода недоверия и затаенной ненависти. Но лед держался. Они жили. Все трое. В одной избе. Враги, хозяин и пленницы, связанные одной странной, непонятной судьбой.

Глава 36: Немой Язык Даров

Прошло несколько дней хрупкого, напряженного перемирия. Ратибор видел, что девушки понемногу оттаивают. Они больше не шарахались от каждого его движения, но дистанцию держали железную. И он понимал, что одной из причин их подавленности, помимо страха и горя, было их положение, которое подчеркивалось всем их видом.

Они ходили в том же, в чем их захватили в плен – в своих степных платьях, уже изрядно потрепанных и грязных. Айгуль свой наряд и вовсе испортила, разорвав на полосы для веревки. Ходить так было унизительно. Их одежда кричала о том, что они – чужие, пленницы, трофеи. Ратибор решил, что это нужно изменить.

На следующий день, на рассвете, он отсчитал несколько тяжелых серебряных гривен из своего мешка. Взвалил на плечо суму с провизией, взял с собой Лютобора, который все еще мрачно косился на ордынок, но приказ есть приказ, и отправился в Велесич – ближайший торговый городок, что лежал в дне пути. Девушкам он жестами показал, что вернется к вечеру следующего дня.

Велесич гудел, как растревоженный улей. Это был бойкий торговый город, где можно было найти все, что душе угодно. Ратибор прошел мимо рядов с оружием, скобяными товарами и прочим мужским скарбом. Он направился прямиком туда, где торговали тканями.

Купцы, завидев его рослую, мощную фигуру и простое, но добротное оружие, наперебой начали расхваливать свой товар.

– Смотри, добрый человек, парча византийская, сам князь такую носит!

– А вот шелка персидские, легкие, как вздох девы!

Ратибор молча отметал эти предложения. Ему не нужна была кричащая роскошь. Он искал другое. Наконец, у одного новгородского купца он нашел то, что нужно. Добротное, плотное шерстяное сукно. Не грубая дерюга, а мягкая, качественная ткань, из которой жены зажиточных горожан и бояр шили себе нарядные сарафаны и плащи. Он выбрал два отреза. Один – глубокого, как лесное озеро, синего цвета. Другой – сочного, как молодая трава, зеленого. Цвета неба и земли, понятные любому народу.

К тканям он добавил две пары крепких, но мягких кожаных башмачков, способных выдержать и грязь, и долгую ходьбу. Купил два теплых шерстяных платка, чтобы укрывать головы от ветра и холода. И, после недолгого раздумья, остановился у лотка резчика по кости. Там он выбрал два простых, но изящных гребня для волос. Этот предмет был интимным, личным, он не имел отношения к выживанию. Это была маленькая роскошь, знак нормальной, мирной жизни.

Когда он на следующий день вернулся в деревню, девушки встретили его у порога. Их лица были настороженными, как всегда. Ратибор молча вошел в избу, положил на стол своих глухарей, а потом развязал большой сверток, который привез из города.

Он развернул его. На грубом деревянном столе яркими пятнами легли отрезы синей и зеленой ткани. Рядом он положил башмачки, платки и костяные гребни.

Затем он повернулся к Айгуль и Ширин. Он не сказал ни слова. Он просто кивком головы указал на стол. Это для вас.

Девушки замерли. Они смотрели на дары с недоумением. Ширин робко, кончиками пальцев, коснулась мягкой синей ткани. Айгуль, нахмурившись, пыталась понять, в чем подвох. Они ждали чего угодно – побоев, насилия, тяжелой работы. Они были готовы к тому, что им бросят, как собакам, старую, рваную одежду, робу рабынь.

А вместо этого они увидели подарки. Не просто одежду, чтобы прикрыть наготу, а красивые, добротные вещи. Вещи, достойные свободных женщин, дочерей, а не пленниц. Это был поступок, который шел вразрез со всем их жизненным опытом. Победители не дарят подарки побежденным. Хозяева не заботятся о нарядах для своих рабынь.

Айгуль подняла на него взгляд. В ее глазах впервые не было ни капли ненависти. Лишь глубокое, полное недоумение. Она посмотрела на ткань, потом на Ратибора, потом снова на ткань. И он увидел, как в ее взгляде что-то дрогнуло и сломалось. Она пыталась удержать свою ненависть, она была ее единственной опорой в этом чужом мире. Но этот простой, молчаливый жест подрывал саму основу ее враждебности.

Ширин, осмелев, взяла в руки один из костяных гребней. Она провела пальцем по его гладкой, прохладной поверхности. И на ее лице впервые появилась тень улыбки. Слабая, робкая, но это была улыбка.

В тот вечер, после ужина, Ратибор услышал из их угла не привычный яростный шепот, а тихий, удивленный разговор. А на следующий день он увидел, что они, используя его нож и иглу, которую нашли в старой шкатулке, начали кроить себе новые платья.

Этот поступок, этот немой язык даров, сделал для их хрупкого перемирия больше, чем все слова старика Евпатия. Они впервые начали видеть в нем не просто врага. Не просто хозяина. Они начали видеть в нем человека. И это меняло все.

Глава 37: Огонь Ревности

Весть о том, что Ратибор привез из города для своих пленниц дорогие ткани и наряды, разнеслась по деревне быстрее лесного пожара. Если до этого его поступок вызывал лишь недоумение, то теперь к нему примешалось откровенное возмущение. Одно дело – из жалости приютить врагов, и совсем другое – одаривать их, как любимых женщин.

Эпицентром этой бури, конечно же, стала Злата. Она, дочь старосты, первая красавица, привыкшая быть в центре внимания, чувствовала себя не просто отвергнутой. Она чувствовала себя униженной. Герой, которого она поцеловала на прощание, о котором молилась богам, вернулся и предпочел ей двух дикарок. А теперь еще и осыпал их дарами, каких она сама отродясь не видела. Ее гордость была уязвлена до глубины души, а ревность жгла, как крапива.

Она подстерегла его у кузницы, где он помогал Демьяну чинить лемеха. Ее зеленые глаза метали молнии.

– Хороши подарки, воин? – язвительно начала она, даже не поздоровавшись. – Вся деревня гудит. Говорят, Ратибор-герой на своих девок смотреть не хочет, ему степные кобылицы милее. Уже и наряды им купил. Небось, скоро и бусы с серьгами дарить будешь?

– Это не твое дело, Злата, – холодно ответил Ратибор, не прекращая работы. Удары его молота стали чаще и злее.

– Не мое? – взвилась она. – Я ждала тебя! Я отгоняла всех женихов! А ты притащил в дом этих… грязных тварей и носишься с ними, как с писаной торбой! Чем они лучше меня? Чем?! Тем, что они чужие? Темные? Может, они в постели искуснее наших девок, а, Ратибор? Научились в своих степях всяким бесстыдствам?

Это было прямое оскорбление. Ратибор резко остановился, его молот с грохотом упал на землю. Он медленно повернулся к ней. Его лицо было спокойным, но в серых глазах сверкнул такой холод, что Злата невольно отступила на шаг.

– Замолчи, – сказал он тихо, но так, что каждое слово впивалось, как игла. – Ты не знаешь, о чем говоришь. Они не для постели. И не смей говорить о них так.

– Я буду говорить то, что думаю! – не сдавалась она, хотя ее пыл немного умерился. – Ты променял своих на чужих! Предал нас!

Он ничего не ответил. Просто поднял свой молот и с оглушительным грохотом возобновил работу, давая понять, что разговор окончен. Злата, поняв, что от него ничего не добьется, в ярости развернулась и ушла.

Но на этом она не успокоилась. Не в силах выместить злость на Ратиборе, она переключилась на его пленниц. Несколько раз она подходила к его избе, когда его не было дома, и начинала кричать, выкрикивая оскорбления. Ширин тут же пряталась, но Айгуль, чья гордость не уступала гордости Златы, выходила на крыльцо. Она уже выучила достаточно бранных слов на языке русичей и, не оставаясь в долгу, яростно огрызалась в ответ. Их перепалки, где смешивались два языка, были слышны на всю деревню. Это были ссоры двух хищниц, делящих территорию и самца.

Совсем по-другому вела себя Милена. Ее боль была тихой, но, возможно, еще более глубокой. Она видела все. Видела, как Ратибор отдалился, замкнулся в своем доме, создав вокруг него невидимую стену. Она понимала, что ей нет места в его новой жизни. Ее сердце разрывалось от ревности и тоски, но она не устраивала сцен, не кричала. Вместо этого она продолжала свою молчаливую заботу. Почти каждый день она приносила к его избе то крынку свежего молока, то еще теплый каравай хлеба, то горшочек с медом. Она никогда не стучала. Просто оставляла дары на крыльце и быстро, почти убегая, уходила, боясь даже заглянуть в окно, чтобы не увидеть там своих счастливых соперниц. Это был ее способ сказать ему, что она все еще здесь. Что она все еще ждет.

Деревня гудела, как растревоженный улей. Бабы на посиделках шептались, сочувствуя Злате и Милене и осуждая Ратибора. Мужики в открытую посмеивались, но втайне завидовали – ведь у героя теперь в доме целых две молодые девки, да еще и экзотические. Родители девушек, особенно староста Добромир, ходили мрачнее тучи, понимая, что их дочери несчастны. Старая дружба и уважение, которые деревня питала к своему герою, начали давать трещину. Ратибор привез с войны не только серебро и славу. Он привез смуту. И эта смута, зародившаяся в его собственном доме, теперь расползалась по всей деревне, отравляя отношения между соседями и разжигая огонь ревности, который мог сжечь дотла не только его избу, но и весь привычный уклад жизни.

Глава 38: Нежданные Гости

Лето набирало полную силу. Лес вокруг деревни стоял густой, темно-зеленый, наполненный гудением пчел и пением птиц. Деревня залечивала свои раны. Раненому Демьяну смастерили черную кожаную повязку на глаз, и он, хоть и стал вдвое слепее, уже вернулся в свою кузницу. Марфа, вдова мельника, выплакала все слезы и теперь с удвоенной силой впряглась в хозяйство, чтобы поднять детей. Жизнь, упрямая и несокрушимая, как трава, пробивающаяся сквозь камень, брала свое.

Но это было лишь внешнее спокойствие. Внутри деревня все еще гудела, как потревоженный улей. И эпицентром этого гудения была изба Ратибора. Слухи, домыслы, пересуды не утихали. Каждый день кто-нибудь да видел, как ордынки работают во дворе, или слышал их чужую, гортанную речь. История с дарами, дорогими тканями и гребнями, обросла невероятными подробностями. А Ратибор, казалось, намеренно отгородился от всех. Он стал еще молчаливее и отстраненнее, чем прежде. Он исправно помогал в кузне, ходил на охоту, но на деревенские посиделки не приходил, в разговорах не участвовал. Он жил своей, отдельной жизнью, в которой, как казалось всем, не было места никому из прежних знакомых.

Однажды полуденную тишину, когда солнце стояло в зените и даже собаки разленились и спрятались в тени, нарушил незнакомый звук. Это был не скрип крестьянской телеги и не тяжелая поступь вола. Это был четкий, уверенный стук копыт породистых коней и мелодичное бряцание дорогой сбруи.