По следам Палленальере. Том II: Град Саринтен

– Корона… – норд, увидев монарший атрибут, улыбнулся. – Каждый потаённо вожделеет видеть себя на троне с этим золотым обручем на голове! Но далеко не все из их числа задумываются о том, сколько же голов было оставлено в его основании и сколько костей легло под ступени, став пылью!

Тремус взмахнул рукой. Мантия, тяжёлая и богатая, затрепетала, как знамя перед грозой.

– Ты пришёл с войском Торальдус Олафсон! Я обещал поддержать тебя, но не давал слова отправлять людей на убой с тобой или вместе с тобой! Ты не вправе был!..

В небесах раздался карканье. Одинокий ворон, чёрное пятно на бледном фоне восхода, проплыл над полем, косо глядя вниз. Никто, кроме Варатрасса, не придал ему значения. Но он почувствовал – это знак. Пусть ничтожный и хрупкий, но в чём-то древний, первородный.

– Не вправе был?! – загремел голос Торальдуса. Он шагнул вперёд, и слова его стали ветром. – Не вправе идти на этот шаг полукровки Ковенанты и Олафсоны, Тремус Саринбьёрн! Они, очернив древние устои нордского общества, не вправе были занимать Трон Перволюдей!

– Мало на свете добра, мало правды и, уж тем более, нет истины, Торальдус Олафсон. Ты это знаешь. Вдобавок, ты и сам олафсианской крови отроду.

Ветер рванул его мантию, подняв алый край, как языки пламени. Его меч в ножнах почернел в свете, отражённом с отточенного лезвия.

– Брак был матрилинеен, Тремус. Ты глубоко ошибаешься в словах, которые говоришь мне. Долгое время никто не смел знать этого.

– Знать чего? О чём это ты?

В отличие от Джерума, его отряд постепенно подтянулся. Адультара не было рядом. Ни его мантийного силуэта, ни знакомого запаха магического травяного дыма. Исчез. Растворился. И только ветер, обдувающий плечи, напоминал, что в этом мгновении исчезает многое.

Торальдус сделал полшага вперёд. Сууровый свет, пробившийся сквозь зубцы башен, задел его щеку, блеснул на металле брони. Его лицо, суровое, почти каменное, тронуло едва заметное пламя решимости.

– Я – Торальдус Юстиан, сын Тольсура Олафсона и Калисты Юстиан. – заговорил он, словно прокладывая мост через пропасть времени. – Кровь моя – нить, тянущаяся к Хальварду III Юстиану, последнему королю законной династии. К династии, державшей в руках судьбу государства до тех пор, пока Ковенанты не разорвали её своими мятежами.

Слова сперва прозвучали просто громко. Но с каждым мгновением голос его становился плотнее, насыщеннее, точно сквозь него говорил кто-то древний, забытый.

– Эти корни уходят дальше. К Алиронту Юстиану, к тому, кто под знаменем света собрал народы в единую волю! Народ должен быть един. Народ должен быть сплочён! Под моей рукой! Под моей судьбой! Я повелеваю тебе, Тремус Саринбьёрн – сними корону! Я велю тебе это, ибо властен этим от самого рождения!

Голос его, набрав ярость, ударил в стены и башни, отражаясь от каменных тел построек, как от колоколов. Ветер, будто встревоженный, рванул вверх края мантии Тремуса. Звенья кольчуги под ней дрогнули, звякнули, словно тоже почувствовали, как старый порядок трескается по швам.

Толпа на мосту застыла. Даже в рядах гарнизона Ильтур вар Саринтена дыхание стало ровным, единым, словно сам воздух замер в ожидании приговора.

– Я не в твоей власти, и ты не можешь ни на что претендовать, Отступник! – крикнул Саринбьёрн, с отчаянием бросая слова, как копья. Он вскинул руку, будто отгоняя заклятие. – Кто бы ни был твоим предком – время всё стёрло! Всё! Ни к чему ты не имеешь права!

Резкий жест. Его плащ взметнулся, и, казалось, даже сама трибуна дрогнула от напряжения. Но Торальдус не шелохнулся. Не дрогнул ни лоб, ни плечо. Только губы сжались. Только глаза потемнели.

– Как ты смеешь!..

Торальдус начинал злиться. Голос его стал тише. Но с каждым словом в нём слышалась нарастающая гроза. Тяжесть, будто отдалённый рокот грома, прокатывалась в глубине гортани, и лица стражей на стенах невольно содрогались. Кто-то отвёл взгляд. Кто-то прищурился, будто защищаясь от слишком яркого света. Кто-то просто зажмурился.

Торальдус выпрямился до предела. Тень от меча пересекла мост, как черта.

– Ты стоишь перед ветром, что больше не будет дуть в спину. Ты стоишь перед стеной истории, которую сам отверг. Запомни это, Саринбьёрн…

Небо затянуло, точно над миром накинули саван древнего предзнаменования. Порыв с северной стороны взметнул края плащей, наполнил паруса штандартов, заставив их греметь на ветру, будто варварские барабаны. Ветер нёс в себе ледяную память севера, как будто сам воздух узнал голос мёртвых королей и явился явить их волю.

– И раз ты прибыл сюда со своим войском лишь ради трактования этих сказок… – сдержанно бросил Тремус, обернувшись, но уже сдерживая дрожь в голосе. – То мне жаль…

Он медленно развернулся. Камни под сапогами хрустели, как кости под сапогом старого правосудия.

– …что наш разговор – окончен! Осаждайте до потери памяти!

Слова его, как щелчок по лбу великана, прозвучали резким приговором, и он, не проронив более ни слова, двинулся прочь в сопровождении своих гарнизонных рыцарей. Мантия его взлетела, словно чёрное крыло, а кольчужные плечи стражи сомкнулись, образуя щит непроницаемой воли.

Юстиан не двинулся. Он лишь сжал кулак. Меч, упёртый в доски моста, не шелохнулся. Его рука сжимала гарду, как будто сам меч врос в мост, стал его продолжением, оброс волей, которая не нуждается в движении. Он молчал, но это молчание было тяжелее всех проклятий. Оно казалось грозой, которую ещё не отпустили небеса.

– Джерум фар’Алион Таро! – выкрикнул Торальдус.

И в этом крике не было просьбы. Это был вызов, призыв, звуковая печать, открывающая врата древней славы. Мост дрогнул от голоса, и все, кто стоял близ него, словно непроизвольно прижались к земле взглядами.

– Джерум, прозванный за свои деяния Доблестным Грационалири!

Имя, сказанное громко, прокатилось над головами, как рокот барабанов войны. Лица обратились. Люди, стоявшие плечом к плечу, оттолкнулись друг от друга, словно вдруг осознали, что среди них – легенда.

– Джерум фар’Алион? – оглянулись одни, пытаясь найти великого воина-фарийца. – Грационалири? – повторили другие. – Джерум фар’Алион Таро? Тут?

Голоса сливались, как ручьи перед паводком. Толпа начала рябить – не от движения, а от ожидания. Все головы обернулись, глаза метались, пытаясь найти один взгляд, один облик, что мог бы вобрать в себя столько славы, чтобы эта слава не сломала человека, а возвысила его.

– Свидетель ли ты моей чести, – гулко продолжил Торальдус. – моей доблести и истинности моих слов?

Тремус, уже шагнувший в полутьму ворот, замер. Его спина дрогнула. Он обернулся, как если бы чья-то рука, неведомая и безмолвная, схватила его за ворот и притянула назад. Он не смог не посмотреть. Он не мог не обернуться.

Он увидел лицо, которого не ожидал. Лицо, о котором знал из песен, хроник, военных рассказов. Протолкнувшись через рыцарей и знамёна, отделявшие его от правды, Джерум вышел вперёд. На его лице не было ни позы, ни гнева – только простая, страшная решимость человека, чья слава уже не принадлежала одному ему, но в то же время никогда не покидала его плеч.

Транг Мрангброн, стоявший чуть в стороне, обмяк. Он вцепился в древко знамени, словно бы только оно и держало его сейчас. Его взгляд не отрывался от Джерума. Несколько лордов, старых воинов и один бывший король чуть склоняли головы – не в покорности, а в уважении, которое нельзя было вымолить ни мечом, ни золотом.

Джерум остановился у края мостового пролёта. Суур отразилось в его наруче, разметав вокруг едва видимую радугу из капелек тумана. Он не смотрел ни на кого, кроме Тремуса.

– Да. – произнёс он. И в этом слове было всё: кровь, знание, путь и безжалостное понимание истины. – Я подтверждаю это.

Наступила тишина. Плотная, как ткань, накрывшая весь мост. И только сердце города билось где-то в глубине, за закрытыми воротами.

– Тогда я… – голос Торальдуса стал величественным, будто в нём заговорили духи всех павших монархов. – имея законные претензии на этот титул…

Он шагнул вперёд, и лезвие его меча резануло воздух, как знак свершения.

– Объявляю тебе Хтай Но’ордот, Тремус Саринбьёрн!

Ветер поднялся, и знамёна рванулись к небу. Всё застыло. Все рты были закрыты. Все взгляды – в центр этой сцены.

И тут откуда-то из глубины толпы, от пехотинцев, верных Торальдусу, от знаменосцев, магов, бывших вассалов Юстианов – раздался топот. Ритмичный, тяжёлый, железный. Мечи начали ударять по камню. Сотни лезвий, сотни рук. И вслед за этим, в один гулкий голос:

– Зисс харк анайра’от!

– Что они говорят?! – дварф завертел головой, будто искал глазами подтверждение своим наихудшим догадкам. Его густые брови дёрнулись, как щетина потревоженного зверя, а в горле глухо хрюкнуло тревожное. – Что это за… что они вопят?!

– ЗИСС ХАРК АНАЙРА’ОТ!

Клич разнёсся, будто раскат далёкого горного грома, срывающий снежные лавины на склонах Престарого Хребта. Мечи вновь ударились о камень мостовой, ритмично, с возрастающей яростью. Металл отзывался, как барабан костей.

– Зисс харк анайра’от! Победа или смерть! – произнёс кто-то гулко и чётко, переводя чужой язык с благоговейной торжественностью, как будто это было не просто пояснение, а присяга, сказанная древним духом.

Торальдус, до сих пор мрачный, выпрямился. Его лицо озарила хищная, неожиданно светлая улыбка. Она была как отсвет стали в пещере – мрачной, но не лишённой надежды.

– Таков путь великого воина. – сказал он почти шёпотом, но все стоящие рядом услышали. Мгновение спустя, он прищурился, будто сквозь плотный туман мыслей прорезалась ясность.

– Поединок один на один. – тихо продолжил Валирно’орда. – Старый Суд Севера. Позабытый, как и всё, что было благородным прежде.

– Зисс харк анайра’от! – крик толпы ударил в грудь, как удар щита.

Кто-то из солдат сдержанно всхлипнул – не от боли, но от предчувствия великого.

Тремус, понимая, что отступать уже поздно, а бежать – позор, сжал зубы так, что скулы будто треснули от напряжения. В его глазах металась ярость, подогретая толпой, временем, тенью короны, тяжестью предков. Он откинул мантии назад, и выкрикнул:

– Меч!

Оруженосец едва не выронил ножны от неожиданности. Тяжёлый эспадон с лязгом и снопом искр вышел на свет, как древний зверь из клетки.

Торальдус шагнул, но на его пути встали двое воинов – рыцари Западной Тремаклы, в броне, не знающей гравировки, но носящей суровое достоинство.

Он остановился, не ударяя, но взглянув с таким презрением, что воздух между ними задрожал. Взгляд Юстиана, не лишённый королевской породы, глядел как суд.

И тут шагнул вперёд один из рыцарей – широкий, статный, закованный в тяжёлый доспех. Плащ его колыхался, словно знамя, пытающееся оторваться и взлететь. Он поднял забрало шлема – под ним была маска. Череп, выкованный из чёрной стали с отблеском ртути, глядел в лицо каждому.

– Сир Арториас Лондо, Ваше Величество. – голос у него был низкий, сдержанный, как у человека, привыкшего говорить только в нужный момент. – Я давал клятву вашему отцу и был учеником вашего дяди, Торасса Юстиана.

Ветер с запада пробежал по мосту. Откуда-то за спиной донёсся стук древка, ударившего по камню, как знак.

Торальдус чуть обернулся, едва-едва. Он знал этого рыцаря, как знают глыбы скал – по очертаниям. По весу присутствия.

Около шести фэрнов отделяло их, но они стояли, как на одной линии. Один – в чёрной броне с багровыми лентами, другой – в сверкающем латнике с мраком в руке.

Арториас держал меч – широкий, без единой драгоценности, с лезвием, исписанным знаками крови. Доспех его был украшен намётом в чёрно-красную полосу, из-под шипованных наплечников извивались гербовые ленты Дома Лондо, будто змеи преданности. Но он не делал шагов, а только ждал приказа, готовый схлестнуться с кем бы то ни было.

Торальдус не улыбнулся. Он лишь слегка качнул головой, будто признавая старого друга и меч, готовый быть вырванным из ножен мира.

– Всё под контролем, сир Арториас Лондо. Это лишнее, не требуется.

Слова были спокойны, но за ними стояла скала. Арториас кивнул. Не убирая меч, он отступил: не трусливо, а с достоинством, как тень, отступающая в ночь.

Тогда снова заговорил Тремус.

– Прочь с дороги! – рявкнул он, отбрасывая руки своих стражей. – Не сметь мешать!

Воткнув клинок в доски моста, с хрустом и треском, будто пронзая кость вековой сосны, Торальдус опустил руку к пряжке. Тяжёлый меч слегка качнулся от вибрации и остался торчать, точно указующий перст древнего суда. Воин медленно, почти торжественно, расстегнул застёжки на поясе и, не спеша, снял с себя шлем. Он осмотрел его на миг, как будто глядел в зеркало прошлого, и затем надел на голову, упрямо вдавив в седую копну волос. Лязг застёжек был чётким, как щелчок трибунала.

Сдвинув шлем так, чтобы забрало легло на место, он ещё раз повернул голову в сторону оппонента. Взгляд скользнул, хищно, остро, будто кинжал, по фигуре самопровозглашённого короля, всё ещё стоявшего с открытым лицом. Тот не шелохнулся. Не надел доспешную маску. Не скрывался. Только корона, как изысканная насмешка, покоилась на его голове, будто призрачная защита от стального рока.

Торальдус выдернул меч. Протяжный, почти болезненный скрежет прошёлся по доскам, а затем – характерный тхонг, когда металл отозвался резонансом в рёбрах. Он поставил его перед собой – под острым углом, почти сорок пять градусов, как учат старинные школы. Хват – жёсткий, как поступь гнева.

Тремус, отозвав жестом оруженосца, сделал то же. Лезвия затаили дыхание. По мосту прошёл холод. Не ветер – именно холод. Словно сама река под ними, чёрная и тёмная, начала напевать древнюю песнь.

Оба стояли. Неподвижные. Равновесие лязга и воли. Два фигуральных изваяния, два зова крови. Никто не дышал. Толпа молчала. Даже военные животные под знамёнами утихли, лишь раздувая ноздри. Врата и стены Саринтена, казалось, накренились к мосту, будто стараясь не упустить ни мгновения.

Варатрасс, стоявший чуть поодаль, не сводил глаз. Внутри всё напряглось, словно сердце скрутилось в кулак.

«Давай, здоровяк. – промелькнула у него мысль, словно отблеск холодной стали. – Нанеси ему сокрушительное поражение!»

Из-под шлема Торальдуса вырвался долгий, тягучий выдох. Он превратился в тонкую струйку пара – почти как молитва в утреннюю стылую зарю. Смыкание век… будто последний знак примирения с миром.

И в следующую же долю секунды – выпад.

Рывок был внезапным, резким, как раскат молнии на абсолютно тихом небе. Но Торальдус не отступил – он поднял меч одной рукой, без напряжения, без страха. Удар Тремуса скользнул, сменив траекторию, но был перехвачен обеими руками с такой силой, что дерево под ногами издало жалобный стон.

Саринбьёрн нарастал, как шторм. Он двигался – шаг за шагом, без рывков, без криков. Каждый выпад – как раскат барабана. Каждый шаг – как набат. Сталь встречалась со сталью, скрежещущей, поющей, ревущей. Ноги скользили по мосту, доски стонали, у кого-то задрожали пальцы.

Они казались равными. Двое, выточенные из разных эпох, сражающиеся будто в иной реальности.

Торальдус, сделав ложный выпад, поднырнул под защиту и нанёс мощный боковой. Эспадон Саринбьёрна пошатнулся, сорвался с линии и – вот оно! – почти вылетел из пальцев. Уловив это, Юстиан сжал рукоять обеими руками и вложил в следующий удар всё: кровь, долг, происхождение, пепел истории.

Ветер прошелестел сквозь проёмы в доспехах. В этом шелесте – суд. В этом мгновении – весь Север.

Удар. Сталь встретилась со сталью. И в этом столкновении что-то не выдержало. Звук – не звон, а треск, ломкий, режущий, как хруст раздавленного позвонка.

Секунда. Две. Все застыли. Меч Торальдуса остановился у шеи Тремуса. Клинок дрожал. Но не от неуверенности – от напряжения.

Скрежет.

И боль стали.

Эспадон Саринбьёрна разломился. Где-то близко к гарде – точно там, где опора переходит в пустоту. Отломок лезвия, ещё шершавый от давления, упал у ног его владельца и звук был не падением, а приговором. Глухой, как барабан смерти.

Зрачки Тремуса сузились. Лицо его окаменело, и он словно перестал быть человеком – только оболочка с застывшим комком в горле.

– Победил. – почти шёпотом произнёс Транг. Он щурился, будто сууровый свет ударил в глаза, хотя Суур не было вовсе.

Толпа молчала. Даже кони. Даже флаги. Даже время.

Тремус ещё стоял. Но не долго. Он отпустил рукоять обломка, словно она обожгла. Опустился на одно колено. Пыль с досок поднялась лёгкой волной, смешавшись с дыханием поражения.

– Я, Тремус Саринбьёрн, сын Тремма III Саринбьёрна… – его голос был не дрожащим, но не громким. – перед лицом неминуемой смерти присягаю вам на верность, Торальдус Юстиан.

Он поднял глаза. В них не было ни умоления, ни злости – только долг и пустота. Перед ним лишь холодное, полуопущенное забрало, за которым, казалось, билось не сердце, а осколок империи.

– Я, отрекаясь от всех титулов, поддерживаю ваши обоснованные пиритизации на эти земли. Отныне… я готов принять смерть с честью и оправится в Чертоги Шора.

Повернув меч плашмя, клинок отражающий утренний свет, словно поток застывшей молнии, Торальдус с неторопливой торжественностью опустил его на плечо Тремуса. Движение было мягким, не лишённым достоинства – не как удар судьи, а как прикосновение судьбы.

– Драконы мертвы… – произнёс он, глядя на склонённую фигуру. – Ковенант тоже мёртв. Но грядут иные войны, и в них нам нужны будут воины великие.

В его голосе звучал не приговор, но власть. Не жестокость, но признание. Речи шли не от стали – от сердца, из глубин той памяти, что хранит каждый правитель: о подвигах, долге, падениях и вновь восстающих.

– В этот смертный час, – продолжил он. – я дарую тебе имя своего рыцаря, Тремус Саринбьёрн, ибо меч твой ещё не сказал последнего слова.

Тремус приподнял взгляд. Он хотел было что-то сказать, что-то возразить – быть может, напомнить о поражении, о гордости, о чём угодно, что держит человека на коленях.

– Но…

Торальдус не дал ему договорить. Он лишь шагнул ближе, вознёс руку и спокойно, почти с отеческим одобрением, приложил её к другому плечу.

– Так встаньте же, сир.

Лёгкий удар: ни звук, ни сила, но знак. Завершение Суда. Не казни. Признание.

Встав, как будто с трудом поняв, что может, Тремус смотрел на него так, будто, наконец, увидел в этом человеке не врага, а что-то большее – древнюю силу, правду крови, пепел предков. Его лицо было взволнованным, напряжённым, словно внутри кипела буря, а снаружи – только остаточный шлейф её ветров.

Торальдус вновь воткнул меч в доски моста, как жрец погружающий скипетр в алтарь. Снял с головы тяжёлый шлем – неспешно, почти торжественно – и повесил его на пояс. Лицо его теперь было открыто, и, казалось, даже небо позволило себе немного света, чтобы рассмотреть черты победителя.

– Я нарекаю вас Верховным лордом Тремаклийского Простора. – произнёс он медленно, выговаривая каждое слово, будто чертя их огнём по воздуху. – И дарую обязательное право нести власть здесь, в Ильтур вар Саринтене, от моего имени. Это – моя воля.

Торальдус похлопал его по плечу. Для Тремуса вся его жизнь переменилась в один миг.

– Ваше Величество… – только и смог он прошептать, в груди сражаясь со старым „я“, что ещё не готово было сдаться, но уже чувствовало: поражение оказалось милостью.

– Моё войско останется здесь, на привале. – спокойно добавил Торальдус, обращаясь ко всем и никому одновременно. – Проследуем же в тронный зал Замка Саринтена, верлорд Саринбьёрн? Всё обсудим уже там.

– Да, государь… – выдохнул Тремус. – Как вы только прикажете.

Он не кланялся. Он не ронял голову. Но в этих словах уже не было сопротивления. Только готовность. И благодарность, что вырастала из пепла унижения, как трава после битвы.

Торальдус махнул рукой. Из-за его плеча выступили бойцы отряда Джерума. Их шаг был уверенным, тяжёлым, как в дождь.

Сир Арториас Лондо, до того застывший словно статуя из чёрного железа, наконец позволил себе выдох. Он отпустил плечо, зацепив свой меч за закованный крючок с замысловатой гравировкой.

– Сир Арториас Лондо. – обратился к нему Торальдус, не оборачиваясь, но явно чувствуя его присутствие за спиной.

– Я слушаю вас, Ваше Величество. – низко склонив голову, отозвался рыцарь.

Ленты на наплечниках дрогнули в резком порыве ветра, и его черно-красный намёт отбился, словно знамя на границе нового мира.

– Передай моему сыну, сиру Тольсуру Юстиану, – сказал Торальдус. – что командование войском возложено на него до тех пор, пока я нахожусь в Саринтене. Вы поступаете в его распоряжение.

– Будет исполнено, Ваше Величество! – прозвучал отчётливо уверенный ответ.

Стража у врат молча раздвинулась, и огромные створки, скрипнув, распахнулись внутрь. Их встречал город, Саринтен, что ещё вчера был чужим, а сегодня – впустил нового господина.

По ту сторону стены не было ни фанфар, ни песнопений. Лишь тихий шорох улиц, редкий лай пса и колебание утреннего воздуха, как дыхание утомлённого великана.

Тирэльзар, будто растеряв нить происходящего, так и не подоспел. Всё случилось без него.

А история уже сдвинулась с места.

***

Глава III: Белый мрамор белоэльфийского замка

Город, готовящийся к осаде, дышал пустотой. Его улицы, обычно живые и многолюдные, теперь казались лишь тенью своего прошлого – редкий звук шагов отдавался глухо в перекрытых арках, а окна, подёрнутые пылью и страхом, смотрели на проходящих, как глухие и уставшие глаза. Камень мостовой, отполированный веками и эльфийскими ногами, теперь оставался сухим и бесследным – как будто сами жители, как и эльфы-творцы, исчезли вглубь стен, растворились в башнях, в кельях, в тревожном ожидании.

Герои шли медленно, поначалу теряясь в бесчисленных поворотах, улочках, тупиках и переходах, которыми славится старая планировка Саринтена. Они миновали медные ворота Ронка5, затем глухие ряды аристократических усадеб, затянутые паутиной виноградников и высокой крапивы, и вышли наконец к главному сокровищу города – к площади фонтанов.

Здесь, у подножия дворцового плато, где начинался подъём к замку, время словно теряло ход. Открывалось зрелище из иных эпох: целый водный храм, созданный не богами, но рукой эльфийской, вдохновлённой до одержимости. Пространство простиралось широким каменным ковром, по которому текли звуки падающей воды, всплесков, переливов, хороводов брызг, тончайших мелодий, рождаемых струями. И воздух – напитанный этой влагой, лёгкий, как дыхание первого утра. Пахло серебром, цветами и гладким известняком.

Фонтаны здесь были не просто фонтанами – каждый был отдельной повестью, отдельной метафорой, отдельным телом воды. Некоторые из них возносили свои струи высоко, подобно копьям богов, пробивающим небесный свод. Другие рассыпались низко и широко, словно водяные занавесы, за которыми могли бы скрываться древние нереиды. Были среди них и те, что лились, как слёзы каменных титанов, и те, что вращались вокруг оси с таинственным рокотом подземных механизмов. По самым скромным подсчётам, их здесь было двести шесть – двести шесть индивидуальностей, двести шесть замерших мгновений, пойманных в поток.

Их дополняли четыре огромных каскада, ниспадающих с террас Ронка, пронзающих воздух сверкающими лентами воды, словно небесные лиры. По ночам, говорили, здесь загорается призрачная подсветка, питаемая магией древних линий, и тогда весь комплекс поёт – не в переносном, а в самом прямом смысле: струи начинают вибрировать на разных частотах, и площадь становится залом оперы, где поют только вода и тишина.

Но даже днём, даже в тревожный день, когда весь город замер в ожидании дальнейших приказов и перемен, фонтаны продолжали своё служение красоте. Они не ведали страха. Они не осуждали. Они были бессмертным сердцем этого города.

Энлиссарин остановился на самом краю площади. Он дрожал.

Медленно, почти с опаской, он откинул капюшон – тот соскользнул с головы, как шелестящий лепесток. Затем дрожащими пальцами снял тёмную повязку, долгое время скрывавшую его взгляд от окружающего мира. Лицо его озарил свет, но не как благословение – как испытание. Суур, проникая сквозь пелену облаков, обрушился на его глаза с беспощадной прямотой. Он моргнул, отшатнулся чуть назад, точно от удара. Казалось, каждый суурский луч вонзался в его зрачки остриём, вскрывая сознание, будто вскрывают древние письмена на камне.