Сказки города Н. Детектив-нуар в 2-х частях

– Надолго, Кать?

– Надолго – что? Ах, это? Навсегда, Зои… как я думаю.

– Думаешь или знаешь?

– Обещать ничего не обещают… в лучшем случае, по квартире ползать буду, на этих, как их там? Ну, такие, как табурет, на ножках….

– Ходунки?

– Они самые.

– Да как случилось-то, Катюш? Ведь ничто не предвещало! Ты даже не болела последний год ни разу..

– Не болела. Но в офисе появлялась редко. Всё по телефону. Вспомни.

– Ну, я думала, ты занята…

– Дома сидела, в основном. Ходить стало тяжко в последний год. Таз распухать начал. Побегаешь, активненько так, и потом двое суток в лежку. Отеки всё время, и не болит, а ноет, противно так,… а потом вот – раз, и всё… и легла… и не встать… ноги не держат… нету ног, нету, Зои, понимаешь…

Голос Катерины поднялся до истерического визга. Зоя схватила её за руки, тряхнула.

– Тихо. Замолчи.

Катя осеклась, уставилась на неё.

– Теперь я замолчи?

– Теперь ты.

– С тобой очень легко, Зои. Ты всегда говоришь то, что нужно сказать. У тебя чутьё. Дай мне воды. Вон она, на столике. И таблетки. Помоги, подтяни меня наверх немножко. Справишься? Не хочу сейчас сиделку звать. Поговорить надо.

– Справлюсь. Вот. Возьми.

– Садись. Слушай меня.

Катя залпом проглотила таблетки, запила водой. Поперхнулась, откашлялась. Зоя терпеливо ждала.

– Значит, так. Из меня работник теперь совсем аховый. Только советы давать могу, и то теоретические, ибо ситуации не знаю, не вижу, а местами уже и не помню. И многое – уже не до того вообще. Наплевать мне на многое теперь. Так что придется тебе меня замещать. Взять на себя и обратную сторону луны, в том числе. Я всё расскажу, объясню. Но только после того, как ты согласишься на расширение полномочий. Просто тебе не будет. Работы прибавится, и знаний не особо приятных – тоже. Ну и ответственность несколько иной будет. Впрочем, Марик остается, да и я здесь; если что, беги к нам – на совещание. По моим делам никакого телефона, только лично, или край – в кабинете. И не в твоём, в моём. Или у Марика. Впрочем, если согласишься – сразу перебирайся в мой кабинет. Так всем понятно будет. У нас народ сообразительный, сама знаешь.

– Мне можно подумать? И сколько?

– Чистые руки требуют тайм-аут?

– Катюш, ну мы же взрослые девочки. Какие чистые руки? Ну да, сама я их под клиентов не подкладываю, но ширму держу крепко. Нет, тут больше психологическая ломка.

– До этого были оправдания, а теперь – всё?

– Вот именно. Привыкнуть надо. И подумать.

– Над компенсацией?

– И это тоже, – Зоя засмеялась. – Зришь в корень.

– Поднимем, не переживай. И – да, полное довольствие. Харчи, одежда, авто. Обслуживание, бензин. Одежда и обувь, но только не в бутиках. Есть пара магазинчиков для своих. В общем-то, там всё то же, что в бутиках, но в восемь раз дешевле. Косметика с духами – там же, драгоценности не включены. Но в «Раю» все услуги по-прежнему бесплатны, – Катя лукаво прищурилась, – включая мальчиков и девочек.

И встретив изумлённый взгляд Зои, добавила абсолютно серьёзным тоном, – я не шучу, Зой. Честно. И ещё есть список ресторанов, клубов и кофеен, куда можно ходить бесплатно.

– Где наши люди?

– Где наши люди. Но там от суммы. Если одна – ради Бога. Если вдвоём, то не выше среднего чека на двоих. Если компания от трёх человек – скидка пятьдесят процентов от итоговой суммы.

– И к этому ещё зарплата?

– И к этому ещё зарплата.

– Много?

– Твою умножить на три. Но официальная останется такой же. И должность тоже. Просто кабинет поменяешь. В твоём начнем ремонт. Потом туда посадишь секретаршу или ещё кого-нибудь, на текучку бумажную. Тебе всё равно понадобятся руки.

– Очень сладко. Слишком сладко.

– Нет, Зои. Потому что процент я сниму. Пока сниму. Но на круг ты ничего не потеряешь. Приобретёшь даже.

– Ну, с учетом тряпочно-пищевого довольствия и услуг салона, даже и без мальчиков-девочек – я в шоколаде. Да ещё и с обсыпкой.

– Ты про дурь?

– Упаси Господь. Про шоколадную крошку.

Катя расхохоталась.

– Ладно, заяц мой из бобов какао. Иди, думай. Срок тебе – сутки. Больше не дам. Марик один не справится. Горяч очень. Напорет, а нам с тобой потом расхлёбывать. Кстати, имей в виду, год-два такой работы, даже и без процента от прибыли, и ты сможешь дом купить, такой себе, квадратов на четыреста, с участочком на полгектара. А ещё годика два плюсом и пожалуйте – домик на побережье, с ремонтом и мебелью.

– Соблазняешь? Виллой в итальянском стиле?

– Нет. Просто ты сможешь детей наконец-то забрать от матери. И не мотаться в чёртову даль каждые три месяца, да ещё на праздники. И вы не будете друг по другу скучать. И я не буду. Я, видишь ли, корыстна, мне теперь обязательно нужен собутыльник на эти самые праздники.

– И я смогу оставить старую квартиру Николаю?

– Если ты этого хочешь.

– Хочу. Он неплохой человек, Кать. Просто слабый. Избалованный.

– Кем, интересно?

– Могу задать тебе тот же вопрос про Марка.

Катерина вскинула руки.

– Туше. Не бей лежачего.

– Прости. Не хотела. Сорвалось.

– Хорошо. Что до апартаментов, квартира твоя – поступишь, как захочешь. Овчарок отозвать – дело недолгое. Но и ты пойми, он платит этот взнос в плюс к алиментам не потому, что нам нужны его гроши. Просто в этом случае он точно будет молчать. Он ведь здесь, в городе, и ты – здесь, в городе. А город маленький. И место работы ты не меняла, а про то, что оно с двойным дном – он знает. К сожалению. Так зачем тебе лишние сложности? Особенно, когда детей от матери заберешь. Оставь ему хату, просто не отдавай пока официально, так, галочкой в голове. Или завещание напиши, если уж хочешь всё по-честному. Но на твоём месте, даже в этом случае, я бы его в известность ставить не стала. Страховки ради.

– Один вопрос, напоследок.

– Спрашивай.

– Почему ты мне ничего не говорила? Про болезнь, про ухудшения эти? Зачем таилась? Я ведь думала уже, что всё, дружба врозь.

– Думала, но не спрашивала?

– Нет.

– Почему?

– Я ждала, пока ты сама откроешься. Не хотела навязываться.

– Почему?

– Мне казалось, тебя что-то гложет. Личное. Очень личное. Вот и не лезла. Но ты – ты могла бы сказать раньше.

– Не могла. Ты права – это очень личное. Если карты лягут, как должно и как им следует, ты всё узнаешь. А пока утешься тем, что ты мне очень дорога, подруга. Поэтому и молчала. Берегла тебя. Меньше знаешь – крепче спишь.

– Тому, кто ничего не знает, и каяться не в чем – так?

– Всё так, Зои. Именно так. Утешила я тебя?

– Не особо, но на большее рассчитывать не приходится – правильно?

– Правильно, душа моя. Потерпи ещё. Хорошо?

– Хорошо.

Зоя решила для себя всё, ещё не выйдя из дома Катерины. Но выждала данные ей сутки. А потом приехала и заявила – согласна. Ломка не была болезненной, она давно уже выработала список ограничений, которые хотела внедрить в закулисье «Рая». Она всё равно когда-нибудь заговорила бы об этом с Катей. Судьба предоставила ей эту возможность раньше, значит, зачем-то это было нужно. Было ли это правильно – она не знала, но неправильные действия тоже нужны. И, в конце концов, кто мы такие, люди недолговечные, чтобы решать, что правильно, а что – нет. Зло тоже вносит свою лепту, оно тоже учит добру – от противного. И порой его уроки действуют сильнее, и человек обращается к добру решительнее, чем мог бы просто следуя хорошим примерам из привычки, или потому, что, как говорила Айседора Дункан, у него не было в жизни действительно веских причин или по-настоящему сильных искушений.

Сказать, что Зоя не чувствовала опасность, которая подстерегала её при отказе, было нельзя – она прекрасно понимала всю шаткость своего положения. У них у всех выбор был невелик; они, как в поле, шли по борозде, и дешевле было не сворачивать. Во всяком случае, пока.

Условий у Зои было всего три.

Первое. Никакого физического насилия. Можно орать «я тебя урою», но пальцем ни-ни. Исключение – режим ЧП, но и там – без членовредительства. Ибо потом лечить дороже обойдется, это раз, и это всё равно «горбатого» не исправит, а вот разумное вмешательство может предотвратить рецидив.

Второе. Перед применением физической расправы в случае ЧП – дать возможность Зое переговорить с провинившимся. Из тех же соображений, что и пункт первый.

И третье – в двух случаях ночная бабочка может выпорхнуть из бизнеса безвозвратно и без каких-либо препон для себя: первое – она полностью вышла в тираж и больше не имеет спроса, и второе – она забеременела и всерьёз собирается составить счастливую семью, как минимум, из двух человек, себя и ребенка. Но никаких детей, пока ты в бизнесе. Либо ты в игре – и добро пожаловать на аборт, либо ты хочешь стать матерью – тогда прошу на выход. Насовсем. Сумма в конверте и если нужно – помощь с устройством на работу или учёбу. Одно условие – обо всём, что было до этого момента, ты молчишь, как рыба об лёд. В противном случае, мы всегда знаем, где ты и где твои дети. Просим учесть на будущее.

Режим ЧП означал, что кто-то грубо нарушил предписанные правила поведения. Особенно каралось нарушение первого и главного: ничего личного, это – бизнес. В смысле, всё личное остается за порогом. Здесь в «Раю», на этой «Окраине», нет ни мам, ни пап, здесь нет друзей и родственников, нет детей, нет личного пространства. Нет личных связей и воспоминаний. Есть только дело, бизнес, которому мы служим. По отношению к клиентам – аналогично, строжайшая конфиденциальность. Никаких личных реакций, симпатий, антипатий, просьб. Особенно просьб. Мы не заводим с клиентами личных отношений, не поддерживаем личных контактов. Даже если они об этом просят. Даже если они на этом настаивают. Даже если твой сын или дочь, мать, брат или кто угодно, при смерти, а перед тобой – волшебник, готовый одним движением исцелить страждущего. Никакого самоуправства. Только через кабинет директора. Пусть волшебник сам идет туда и согласовывает инициативу, если и впрямь хочет тебе помочь. Тот, кто действительно хочет – дойдёт. Остальные, кто не сподобится – значит, плохо хотят. А если плохо хотят, то и помогать будут соответственно. А нам так – надо? Нам так не надо. Вот и весь сказ.

Режим ЧП предполагал физическое наказание, как правило, довольно жёсткое. Чтобы помнили. Не только жертва, но и все остальные. Под это даже бюджет был прописан, негласно, разумеется. А бюджет, раз уж он запланирован, следовало тратить, и персонал в тонусе держать. Поэтому если ошибок долго не допускали, то их начинали придумывать. Средство воспитания превращалось постепенно в способ сведения счётов с неугодными, потому что любимчики всегда имели шанс избежать наказания. Это было, по мнению Зои, неэффективной тратой денег, которую следовало пресечь, если не из соображений гуманности, то хотя бы из соображений финансовых. Ещё и потому, что наказываемый, оформленный, как правило, каким-нибудь учеником массажиста, или ученицей парикмахера, часть времени сидел на больничном, а потом досиживал до полного излечения за свой счёт или в счёт отпуска. И не работал, соответственно, и не зарабатывал. С одной стороны, это тоже было наказанием – проштрафившийся выпадал из рабочего процесса где-то, в среднем, на месяц, с побитым телом и лицом, в синяках и без денег. Но с другой – контора всё равно тратила на него средства, пусть и мизерные, и плюс тратила время на оформление всяческих официальных бумажек, учёт по бухгалтерии, и прочее. Получался абсурд. Правая и левая рука жили какими-то отдельными жизнями. Это следовало прекращать. Зоя давно носилась с этими мыслями, и вот, кажется, ей представился, наконец-таки, шанс реализовать свой план.

Зоин план имел смысл ещё и потому, что все – и клиенты, и сотрудники «Рая» – так или иначе попадали на камеры в помещениях первого этажа, но с одной деталью – все камеры, кроме той, что была на ресепшн, писали только картинку. Звук не записывали, хотя бывали исключения, как с Лёлей – если клиент был со стороны или вызывал подозрение. На втором этаже в ВИП-номерах камеры были, но их включали только «под заказ» от Ивана Ильича. Заказать видеосъемку мог и сам клиент, в этих случаях камеры ставили переносные, на штативах, их даже не маскировали особо, чтобы создалось впечатление, что вмонтированных скрытно здесь не существует. Но они были, и по команде от «хозяина» включались именно они. Все записи хранились у Марка; основную часть потом уничтожали, оставляя только те куски и моменты, которые Иван Ильич почему-либо считал необходимым сохранять. «Рай» был местом, куда приезжали, чтобы отдохнуть от забот, а не для того, чтобы делиться ими с персоналом. Пьяные компании тоже давно не наведывались – «Рай на окраине» считался своего рода «высшим светом», этаким haute couture. Это не значит, что здесь всё было благочинно, но здесь всё было как в «Девять с половиной недель», а не как у Тинто Брасса. Кто-то делал деньги на крови, кто-то на грязи, на садо-мазо и прочем, но это делалось не здесь. Здесь был «Рай»; если вы хотели «Ад», вам следовало стучать в другую дверь, где было ещё дороже, и где бюджет на лечение персонала мог составлять и вовсе астрономическую сумму, которую, оплачивали, понятное дело, клиенты – по схеме «всё включено».

Катерина приняла выдвинутые Зоей ограничения. У неё тоже выбор был невелик. Если бы она отказалась, ей очень скоро пришлось бы искать кого-то на своё место. Это было нежелательно. Катя с Зоей слишком хорошо понимали друг друга. Они умели не мешать, они умели дополнять. Бизнес в их руках шёл как швейцарские часы. Марк только снимал сливки. Новый человек вместо Кати автоматически передавал бизнес в руки Марка Матвеевича. А Зою это решение отправляло на улицу, на поиск новой работы – и это в лучшем случае. В худшем – у Зоиных детей из родителей мог остаться только отец. Катя не хотела осложнений. Ей было проще убедить и Марка, и Ивана Ильича принять Зоины идеи – ведь она уже неоднократно так делала, и ей это удалось – так же, как и раньше. Но разгадка её успеха крылась вовсе не в её даре красноречия, а в том, что Иван Ильич – как и она сама – был категорически против передачи дела в руки Марка, хоть никогда открыто этого не показывал.

Зоя переехала в Катин кабинет. Против ожидания, новая роль затянула её сильнее, чем она предполагала. Видимо, было в ней что-то властное и жестокое, возможно, от тех же её восточных предков, с их прошлым кочевых племен в пустыне, гаремными страстями и неумолимостью согласованных веками запретов. И, скорее всего, именно это позволило ей пройти тогда через наказание, принятое на себя за провинность Глаши. Это было ещё до того, как она стала на место Катерины. И, кстати, условия, которые она озвучила Кате, были рождены именно той давней, историей.

7. ЗЕРНО БУНТА. ГЛАША, КОСТИК, ИВАН ИЛЬИЧ

Глаша ждала Зою Михайловну в кабинете и думала, как странно начали подбираться события, словно кто-то специально складывал вместе нужные костяшки. А Зоя в это время лежала на кровати в небольшой комнатке почти под самой крышей «Рая на Окраине». Узкое пространство было отделано по типу среднестатистического гостиничного номера, с небольшой полуторной кроватью, занимавшей почти всё свободное пространство. Покатый на одну сторону потолок был прорезан небольшой щелью, схожей с бойницей, только ориентированной горизонтально – в этом месте когда-то было слуховое окно, его заделали, но не до конца. Здесь Зоя могла подремать пару часов, если день выдался хлопотливым, или провести ночь, если не хотелось ехать в роскошную, но одинокую квартиру, которую она снимала с тех пор, как вернулась от матери и развелась с Николаем. Здесь она могла принять душ, переодеться. В платяном шкафчике висел, как любила говорить Катя, «малый гардероб». И в этой комнатке Зоя принимала своего любовника, Костика, того самого атлета с шоколадными глазами и семью классами образования. Последний факт роднил его с Катиным воспитанником, Костиком, которого сестра Марка Матвеевича подобрала на улице – в самом, что ни на есть, буквальном смысле слова, и который спустя несколько лет погиб, утонул. Зоя, словно в подражание, увидев эффектного юнца в будке охраны у ворот, забрала его оттуда, подняла до уровня своего персонального телохранителя, а позже допустила красавца и до своего тела. Он был её любовником уже довольно долго; звали его Роман, но она называла его Костиком. Возможно, в память о погибшем, хотя это было странно, ибо кроме незаконченного среднего образования и фактурной внешности, больше ничего схожего между ними не было. Зоин любовник был ровно таким, каким, вероятно, мог бы стать погибший, если бы выжил и принял те изменения, к которым его вели и которых от него ждали. Нынешний Костик-Роман был жесток, необуздан, страстен и глуп – настоящий самец, или, как теперь говорили, мачо. Зоя переназвала его ещё и потому, что имя Роман её бесило – он не был её романом; он вообще не был и не мог быть похож на чей-либо роман – он мог быть разве что героем в голливудском блокбастере, да и то вторым планом и в не слишком бюджетном.

Катю, против ожиданий, это не задело.

– Я смотрю, ты тоже по нему скучаешь, – заметила она как-то вскользь.

Она был права – Зое действительно порой очень не хватало того Костика. Тот, умерший, всегда мог дать совет, подбодрить комплиментом или улыбкой. От него шло тепло, искреннее и радостное – не мужское, скорее, мальчишеское, и порой Зое казалось, что назвав Романа Костиком, она в какой-то степени изобрела для себя и напоминание и наказание – этакое «два в одном». Тот, Катин Костик, который погиб в том числе и из-за неё, Зои, мог бы остаться в живых в «Раю на Окраине», только если бы смог стать таким, каким был Роман. Но Костик этого не мог, поэтому и умер, он сделал свой выбор, и это снимало частично груз вины с Зоиных плеч. Возможно, ей стоило успокоиться и отпустить прошлое, но она упрямилась и называла Романа Костиком, именно чтобы не забывать и не прощать самой себе ту историю. Она жаждала реванша, подсознательно, не делясь этими ощущениями ни с кем, даже с Катериной, и держа этого, нынешнего, на коротком поводке, и превращая его своими ласками в кисель, податливый и покорный, она словно мстила убийцам того, первого. Ей так становилось легче. Она вспоминала Катиного Костика, грустила, а потом звала Романа. Он приходил – и был не похож до одури. Он был таким, какие нравились Марку Матвеевичу. Злые псы, матёрые волчары. И она, хрупкая женщина, клала руку на загривок пса, и он ложился к её ногам, и ничего более знать не хотел, и повиновался только её голосу. Она думала о том, как было бы здорово натравить его на врага, но понимала, что это глупая мечта, и поэтому довольствовалась тем, что оставляла ему поручения для передачи Марку Матвеевичу. Ей самой озвучивать это было нельзя – в её устах это был бы вызов и открытое хамство, а в устах Костика-Романа это звучало всего лишь оскорблением, на которое нельзя было ответить без риска унизить самого себя ещё больше. Она не позволяла себе это часто; Марк Матвеевич был трус и памятлив на обиды (опасное сочетание!), так что Зоя старалась не превышать дозу.

Было уже ближе к восьми утра по её ощущениям, Глаша должна была скоро отправляться на очередную смену. Следовало дотянуть до этого времени, не показываясь в кабинете, но и просто валяться в номере тоже было нельзя. Зоя взглянула на часы, и решила отправиться на рабочее место, что называется, большим красивым кругом. Круг привел её в просторный зал для интим-вечеринок, и Зоя медленно, раздумчиво пошла вдоль стен, отдергивая розово-лиловые портьеры на окнах и придирчиво их оглядывая. У одного из окон она задержалась, вытащила сигареты, зажигалку и закурила, стряхивая пепел в рюмку с выдохшимся, почти высохшим коньяком, которую кто-то забыл на подоконнике. Курила она тоже медленно – тянула время. Стрелки на часах близились к девяти.

«Уборщице руки не забыть оторвать, – мелькнуло в голове. – Лично и публично».

Мысль снова вернула Зою к той давней истории – с Глашей и с ней самой, к истории, что грозила повториться, с той лишь разницей, что в этот раз она уже не сможет помочь девчонке. Тот Зоин поступок был глуп, хоть и отважен, и если бы её саму не заслонила Катя – кто знает, как всё бы повернулось? Глашина оплошность не заслуживала наказания, но она шла вразрез с правилами. Было сказано – никаких выходов на контакт с клиентом вне работы, никаких просьб, а она нарушила запрет. Мама болела – неизвестно чем, а клиент был врач, психотерапевт, и у него был друг – лучший в городе онколог. А маму Глаши в поликлинике гоняли по кругу – от терапевта к гинекологу и всё время брали кровь и ставили то ОРЗ, то бронхит. При чём тут был гинеколог – не объясняли. Возможно потому, что к эндокринологу было не попасть, а для женщины эндокринолог и гинеколог – почти одно и то же. Вот и отправляли к тому, куда были номерки. Надо же было что-то делать – с такими странными анализами. А клиент Глашин разговорился с ней, заметив её нервозность. Простой, обычный человек – не заметил бы, но этот – психолог, психотерапевт – уловил то, что тщательно скрывалось, и буквально въелся в неё с расспросами. А вызнав, спросил, ходила ли мама к онкологу. Глаша разнервничалась ещё больше, а клиент сказал, что у него есть связи, и он мог бы порекомендовать, и что можно посмотреть человека так, что тот и не поймёт, к какому врачу пришёл, потому что многие боятся идти, а это неправильно, здесь чем раньше придёшь, тем лучше. Все это, в общем, понимают, но всё равно идти боятся. И он сказал, что у него есть друг, а у того – кабинет свой, частный, и пусть Глаша и её мама подумают и дадут знать. И пусть она, Глаша, ему позвонит. Или скажет, когда он придет к ней в следующий раз. Но он долго не приходил, и Глаша начала его искать. Он дал ей тогда номер своего телефона, так что она ему позвонила, и он её вспомнил и сказал, что он сейчас в Москве, что будет здесь ещё месяца три, и пусть она идёт прямо к этому другу, и дал ей все координаты. И пока она записывала и переспрашивала, заклятая подружка из числа товарок, услышала весь разговор и накляузничала – естественно, с преувеличениями. И теперь Глаше грозил этот самый режим ЧП, хотя она не сделала ничего плохого и вообще ничего – на взгляд Зои – не нарушала. Ну, разве, чисто формально. Зое, на её заступничество, объяснили, что правило есть правило, и ей лучше не вмешиваться. Но она всё равно вмешалась. Сказала, что режим весь этот – чушь, что он сто лет как устарел, что он не работает, а только помогает подленьким, грязным, трусливым душонкам сводить счёты, и если уж им так нужно – пусть накажут её, вместо Глаши, а Глашу отпустят. Вся эта сцена случилась не где-нибудь, а ровнехонько в кабинете у Кати, куда Зоя притащила Глашу, потому что за час до этого наткнулась на последнюю, когда та рыдала в тёмном углу, в кладовке, за швабрами и горой из пластиковых ведер. «Наказыватели», пришедшие за Глашей, выслушали страстное Зоино выступление, растерялись и пошли обратно к Марку. А Катя, понимая, что может последовать, потребовала, чтобы Зоя где-то спрятала девчонку – дня на два, на три, – и отправилась к Ивану Ильичу.

– Нет, Катюш, – мягко проговорил Иван Ильич, – я с тобой не согласен. Наказать твою Зою Михайловну нужно обязательно. Только не за Глашину вину, а за её собственную.

– Но она не виновата…

– Ну как же не виновата? Очень виновата.

– Но ведь она чужую вину на себя взяла!

– Вот именно, Катюш. В этом и виновата. Разве можно чужое брать?

– Иван Ильич!

– Ну что – «Иван Ильич!»? Это не каламбур, я серьёзно. Нельзя брать на себя чужую вину, запомни! Никогда этого не делай! Это против Бога, против всех законов. Каждый несёт свою ношу, вмешаешься – и его не спасёшь, и себя погубить можешь. И не исправишь ничего, только хуже сделаешь. Вот теперь Глаша, если её простят, уверен, когда-нибудь вновь совершит этот свой «подвиг», но уже так легко как могла бы сейчас, не отделается. И урока не усвоит. И Зоя твоя, если одержит победу, зазнается, будет думать, что ей позволено больше, чем другим.

– У нас так многие думают, Иван Ильич…

– Это до поры, до времени. Всё равно отвечать придется. Не сейчас, так через год, через два, через десять лет. И чем позже, тем жёстче спрос. Но мы сейчас не про других, мы про девочек твоих и про тебя, милая.

– Про меня?

– Естественно. Зоя ведь своим поступком не только Глашу и себя подставила, она и тебя тоже подвела, и сильно.

– Не понимаю вас, Иван Ильич!

– Всё просто, рыбка моя. Вот сядь, выпей вина. Возьми персик или вишенок. Смотри, что получается…

И педантично, как бухгалтер, ей все ходы отщёлкал.

– Вот смотри, рыбка моя. Она ведь тебе подчиняется. Расчёт её в том, что она-то сама ничего не сделала плохого. То есть, ты теперь перед дилеммой – наказать её, невиновную, или простить, потому что перед тобой не провинившаяся Глаша, а верная твоя Лепорелла. Знаешь, кстати, кто это?