Уходящие натуры

– Я не люблю, когда в меня слюной брызжут. Во всем нужна мера. "Служенье муз не терпит суеты". Разглагольствованиями о фанатизме ничего не сделаешь. Даже свои первые спектакли я не делала, размахивая руками и разбрасывая красивые слова. Это было внутри. Надо быть сдержанным. А то можно все расплескать в криках о творчестве, и на творчество ничего не останется.

Жизнь со вкусом шоколада

Беседа с хореографом Аллой Сигаловой в ДК "Каучук" 14 мая 1996 года

Два года назад "Независимая труппа Аллы Сигаловой" закрыла свой театральный сезон. За последующий срок художественный руководитель и главный режиссер коллектива и себя лично Алла Сигалова изменила многое в своей жизни: состав семьи, состав труппы, место жительства и даже собственный характер. Она родила сына. Нашла нового актера и отпустила двух прежних. Переехала в другой район Москвы, в квартиру, которая на момент начала ремонта была пустым полем без внутренних стен. Алла "поставила" ее, как очередной спектакль, где отразились: любовь к Ленинграду, воспитание в хореографическом училище, учеба на актерском отделении ГИТИСа, а также все темы ее предыдущих постановок: "Игра в прятки с одиночеством", "Отелло", "Саломея", "Пугачев", "Пиковая дама", "La Divina". Спустя два года хореограф и руководитель по-прежнему "Независимой труппы" Алла Сигалова вернулась на театральную сцену с "Циниками", современным балетом по роману Анатолия Мариенгофа.

– Мы переехали в новую квартиру. Я пошла обследовать магазины. И в 8 утра в продуктовом магазине мне сходу нахамили. Я пошла с жалобой к заведующий. Она меня узнала. Какой ужас! Я стою перед ней с гневом и обидой на устах, но еще не успела их раскрыть. Она смотрит на меня и говорит: "Вы…" И я понимаю, что все, опознали, это светится в ее глазах. Я разворачиваюсь и бормоча "извините", удаляюсь, она кричит мне вслед: "Скажите, вы ведь Алла Сигалова?" Теперь я в этот магазин не смогу зайти, а, говорят, это лучше продуктовый в районе. Вот досада.

– Вы что, уже боитесь славы? А для чего тогда театр свой создавали, на сцену идете, в телевизоре мелькаете?

– Для того, чтобы меня в магазине узнавали, что ли? А, Сигалова, вам что, молока топленого или пастеризованного?

– Всю жизнь хочу вас спросить, почему вы едите шоколад перед выходом на сцену? Я знаю, что несколько лет назад, когда еще не так богато было с продуктами, перед спектаклем "Игра в прятки" ваши коллеги бегали по буфету театра, пытаясь раздобыть для вас хотя бы три шоколадных конфеты. И, когда раздобыли, это было всеобщее счастье. Что за нужда?

– Для меня день, проведенный без шоколада, вычеркнут из жизни. До спектакля практически за неделю я шоколад есть прекращаю, а так ем его каждый день понемножку. Не могу без сладкого. Когда дома ничего другого нет, и магазины закрыты, я ем сахар – меня прямо аж трясет, кусками, ложкой, если песок. У меня с чем связан праздник премьеры? С тем, что я съедают большую плитку шоколада. Начинаю есть ее с утра по долькам. Каждую долго смакую, рассасываю или жую, запиваю тоником. Перед последней премьерой – "Циниками" – у меня остался большой кусок шоколадки, не доела, а раньше все время целиком съедала.

– Когда это вошло в привычку?

– С хореографического училища.

– То есть самое приятное в день премьеры – шоколад?

– Ну не аплодисменты же! Это уже какой-то ритуал стал – мой рацион в премьерный день: баночка тоника и плитка шоколада. Но шоколад обязательно с орешками, молочный, хороший.

– Почему вы так поторопились вернуться на сцену после рождения сына, Михаилу ведь только полтора годика?

– Рано? Я переживаю, что поздно, это очень большой срок. Когда танцовщица рожает в 36 лет, в принципе, она уже не возвращается в театр. Через два года пенсия по стажу. И очень проблематично физически привести себя в порядок.

– Вы планировали сами танцевать или это произошло вынужденно из-за отсутствия в труппе актрисы?

– Конечно, я страшно хотела выйти на сцену, хотя вроде это как-то неудобно, что люди скажут. Как ни прячь, все равно возраст берет свое. После 35 – это уже осетрина не первой свежести.

– Но тем не менее вы рискнули?

– Очень трезво на себя глядя, очень грамотно себя подав в этом спектакле на сцене, с точки зрения внешнего вида, я считаю, что я вышла на первую свежесть.

– Что самое тяжелое в возвращении на сцену? Не было страха, что вас забыли?

– Не было. Актриса, которая столько пропустила, танцовщица, которая снова выходит… Наверное, если бы писатель описывал эту ситуацию, он бы такой монолог написал для героини: Боже мой, я опять выхожу на сцену, будет ли мой зритель, как меня примут? Ничего этого нет. Была серьезная обыкновенная подготовка к спектаклю. Обычное состояние тревоги профессиональной, не сентиментальной. У меня было ощущение прошлым летом, когда я начала ставить "Циников", что, наверное, когда закончится спектакль, я разрыдаюсь оттого, что снова вышла, вернулась. Нет, так не произошло.

– Когда вы были маленькая, вы мечтали о брате или сестре?

– Нет, я не помню, хотелось, наверное, чтоб с кем-то общаться. Не помню. Детство-то было давно.

– Кто такой циник по-вашему?

– Я выписала определение, чтобы, когда мне журналисты будут задавать этот вопрос, давать им бумажку или выучить. В результате и не выучила, и бумажку потеряла.

– А если своими словами.

– Своими словами очень сложно, потому что существует грамотная расшифровка этого слова, а существует еще мое понимание циников в связи с Мариенгофом. Поэтому для меня это понятие теперь такое огромное… Циник – это каждый из нас. В каждом из нас цинизм. В ком-то больше, в ком-то меньше. Мы циники каждую секунду, потому что, пока мы беседуем, где-то убивают, кому-то плохо, и мы не бежим спасать, не переживаем это, не сопереживаем. Цинизм, – это определенная форма эгоизма.

– Это отрицательная черта характера?

– Для человека это нормальная черта.

– Знаете, как у Ожегова: "Цинизм – это наглое, бесстыдное поведение и отношение к чему-нибудь, проникнутое пренебрежением к нормам нравственности, благопристойности".

– Мне кажется, что цинизм тоже стал нормой.

– Для вас было существенно то, что события, происходящие в романе, точно попадают в то, что мы переживаем сейчас?

– Да, это наиболее болезненно и кольнуло. Да вообще это такой роман, так совпал с сегодняшним моим состоянием, просто абсолютно совпал. Бывает иногда так, что это состояние по выпуску спектакля чуть начинает микшироваться, а тут ситуация, видимо, из-за того, что мы все сейчас переживаем, она не микшируется, а заостряется. И мне кажется, что, если бы я сейчас начала ставить "Циников", я бы поставила уже по-другому, более заостренно, оголенно, нервно. А, с другой стороны, Мариенгоф не дает это сделать. Мои переживания сегодняшнего дня отличаются от того языка, каким рассказал свою историю Мариенгоф.

– Но ваш язык все равно другой.

– Но он должен быть приближен к автору. Иначе бы все спектакли были похожи один на другой, и мои, и вообще все. Каждая тема требует определенных средств выражения, иначе все было бы одинаково.

– Приступая к "Циникам", вы сказали, что этим спектаклем хотите выяснить свои отношения с родиной. Выяснили?

– Нет, я их буду выяснять до конца жизни. Все-таки у этого спектакля не было такой задачи. Главным для меня было отражения невероятного языка Мариенгофа, в который я влюбилась. А что касается… Ну что такое родина? Родина – это я, люди, которые меня окружают, события, которые со мной происходят. Каждый спектакль – моя взаимосвязь, мои взаимоотношения с моей страной. Даже спектакль "Дивина" – это все равно чуть-чуть о моей жизни, о жизни каждой женщины.

– Не мешает ли режиссерскому восприятие спектакля то, что вы сами танцуете?

– Я же ставлю спектакль не на репетиции. Я его сначала ставлю в голове. Мысленно вижу тех актеров, которые будут действовать. Они уже одеты, загримированы, причесаны так, как нужно. И когда я прихожу репетиционный зал, спектакль готов. Остается только вложить его в тела и души артистов. Вот и все. Поэтому у меня нет такой проблемы: как же я оценю со стороны, если я внутри? Хотя для многих это проблема. Но поскольку у нас хореография – это такое искусство, которое больше приближено к математике, чем, может быть, драматический театр, поэтому есть возможность увидеть спектакль до того, как его увидят зрители, до того, как я его вообще начала ставить. Если я его не вижу, я его ставить не начну.

– Когда вы задумали "Циников", вам хотелось самой сыграть героиню?

– Мы начали делать "Циников" почти три года назад, и Ольгу должна была играть Анечка Терехова. Мы начали с ней репетировать. Потом я ушла. Год назад я вернулась к репетиции, уже Анечки не было, и эта роль предлагалось четырем или пяти танцовщицам, что категорически не принималось Сережей Вихаревым. Он настоял на том, чтобы я вышла на сцену, заставил меня приходить зал и снимать с себя двадцать шкур. Лень, конечно, родилась впереди нас. А поскольку это еще и преодоление всяких неудобств физических, дискомфорт… Первые дни у меня просто до слез доходило: ну зачем все это мне нужно? Так бы хорошо сидела сейчас на стуле, актеры бы потели, а я спокойненько наблюдала. Но я очень рада, что все произошло именно так.

– У меня ощущение, что вы поставили очень головной спектакль. В отличие от прежних постановок в этой совсем нет эмоций.

– Я знала, что именно вы мне это скажете, потому что у меня было странное чувство после спектакля. Обычно мои спектакли – это бешеный выплеск энергии. В этом спектакле я не могла себе этого позволить, потому что Мариенгоф предполагает только маленький намек. Кто-то додумает, кто-то нет. Я считаю, что это моя победа над моим темпераментом, потому что мне это абсолютно не свойственно. Я же начала репетировать совсем иначе – с вихрем эмоций. И, анализируя, все время ловила себя на том, что в ткань-то я не вписываюсь, не попадаю. И я поняла в чем дело незадолго до премьеры, где-то за две-три недели, потому что я чувствовала, чтобы плыву не туда, не в ту сторону. А поскольку во многом камертоном спектакли является Сережа, я чувствовала, что не вписываюсь в то, что сама же поставила, и не могла понять почему. Потом я стала себя прибирать, все свои всплески, еще раз перечитала роман. И все стало таким… как старинные фотографии – они не яркие, а блекло-коричневые, выцветшие. Когда я после премьеры посмотрела видео, когда уже все уложилось, я отдалилась от спектакля, я была в шоке – я себя не узнала. До сих пор не представляю, как мне это удалось. Я пошла в другой коридор, свой внутренний актерский, ушла от того, что мне легче, а мне легче тельняшку порвать на груди.

– Люди, не читавшие роман, не поняли спектакль, я слышала отзывы: талантливо, красиво, но непонятно.

– Зрителям кажется, что нужно что-то понимать, а понимать ничего не надо. Никто же не спрашивает человека, который выходит из консерватории, сюжет Первого концерта Паганини, например. А выходя из театра, с хореографического спектакля, людям почему-то кажется, что они посмотрели какой-то мексиканский фильм, где нужно, чтобы все было понятно. А не нужно. Надо просто воспринимать и все. Единодушия в зале быть не может и не должно: кто чем полон, так и реагирует. Индивидуальность подает спектакль и индивидуальность его воспринимает или не воспринимает.

Я мало кого спрашиваю об ощущениях, которые вызывают мои работы. Но три женщины, которые пробились ко мне, которых я безумно уважаю, женщины разного возраста – Таня Друбич, Катя Гердт и Алла Борисовна Покровская. Ну, Алла Борисовна просто прорыдала, успокоиться не могла. А Катя и Таня сказали удивительную вещь: каждая сказала, что как будто про меня. Вот я сидела и думала: Господи боже мой, ну почему вот так вот у меня происходит, почему? Это та ситуация, когда или попадет, или не попадет. Впрочем, как и все спектакли.

И Гаевский, который утащил меня на два часа, и мы сидели…. Вот такая штука вышла интересная. Вот что с ней делать? Она какая-то странная, эта штука. Я себя не знаю такую, я себя знаю другую, какой я была в "Дивине". Не то что мне то более свойственно, мне то легче, потому что там я такая, какая есть. Я над собой не работаю. А сейчас, по прошествии времени, я вышла замуж, мое замужества повлекло за собой многие вещи, я очень изменилась, поняла, что нужно себя контролировать, сдерживать, нельзя выплескивать на других все, что у тебя на душе. Особенно отрицательные эмоции. Пришла мудрость. Чем мне нравится Рома, помимо того, что я его обожаю и люблю, чему я у него учусь? Не суетиться. Он сильный. Наверное, я учусь быть сильной. Даже в общении со своими актерами. Изменилась атмосфера на репетициях. Я за это время голоса ни на кого не повысила, мне не нужно это, мы абсолютно понимаем друг друга. А может быть, потому что они абсолютно чувствуют мой авторитет. Наверное, поэтому спектакль такой. Я и внешне там выгляжу странно, не похоже на себя.

– Кто придумал ваш облик?

– Я, конечно. Но Галя Шаляпина – гениальный человек, потому что макияж я предполагала где-то такой, но свою голову, прическу я видела гладко затянутой, как я люблю, и она так с опаской говорит: а давайте сделаем… И я как-то легко на это согласилась. Она была удивлена. И вот она уложила мне волосы замечательно. Я почувствовал, что так и должно быть, и мне это все нравится. Нравится, что путь, как бы продолжается, но продолжается по-иному. И, конечно, для меня очень важны слова Гаевского, которые он мне наговорил. Резюме всех его слов: русскую хореографию в 21-й век приводит Сигалова. Все. Как ни крути, факт остается фактом. Другое дело, что он наговорила и массу вещей тревожных, о которых я тоже думаю. Но когда об этом говорит Гаевский, я понимаю, что это, вероятно, будет очень скоро. Он сказал: ну, сейчас вы одна, да, по этому пути не идут коллективно, по новому пути человек идет один, и скорее всего, ну, не то, что финал, но какой-то этап, на каком-то этапе состоится большая трагедия, потому что… вот никого нет, никого нет, никого нет – и появится кто-то, который сначала будет вам подражать, а потом станет делать лучше вас, и вы останетесь сзади и вообще нигде. Это нормально. Это история. Но он говорит, это будет трагический момент, к этому невозможно подготовиться. Ну что делать, посмотрим, на данный момент в стране наблюдается полное отсутствие хореографов молодого поколения. Это я молодое поколение, молодое поколение сорокалетних! И позади никого нет. А сейчас есть два человека – Женя Панфилов и Алла Сигалова. О каждом можно спорить: нравится, не нравится, – но их двое на данный момент.

– А кому же тогда премии вручают на фестивалях танца модерн?

– Ну прекрасно, это должно быть, только нужно, чтобы была больше этих модерн танцев, чтобы люди что-то пытались делать.

– Почему же так случилось, что нет хореографов?

– Нет культуры. Наверное, так, черт его знает. Слишком много всяких "но", слишком много моментов, которые делают невозможным возникновение современной хореографии в нашей стране.

– За время существования вашей труппы страну посетили многие зарубежные коллективы современной хореографии, так что наша публика, видимо, уже лучше разбирается в этом искусстве, чем когда вы только появились?

– Естественно. Но, кстати, почему еще современная хореография не развивается у нас в стране? Нет школы. Классическая школа тоже гибнет. Абсолютно нет контакта с Западом. Мне повезло – я изъездила почти весь мир, я видела… ну только черта в ступе не видела. Но ведь трагедия нашего зрителя в том, что привозят к нам самые отбросы. В массе показанного мы не увидели, ни одного хорошего спектакля, за исключением нескольких избранных. Вот сейчас в Москве спектакли какой-то француженки. Может, она и хорошая француженка. Но это же все так, лаборатория. Ведь есть действительно премьеры, которые нужно привозить, нужно видеть. Зачем нам привозят двадцать каких-то второсортных трупп? Привезите одну, но первоклассную. Чтобы все увидели: ага, так это значит вот так, вот такие могут быть варианты. Мы же абсолютно темные люди.

– Кому как не вам в таком случае создавать школу.

– Есть школа Николая Огрызкова. Он там дает классы, замечательно, но это школа танцовщиков. Нет, я не могу школу создавать. Я спектакли должна делать. Мои спектакли – это и есть школа. Поэтому Гаевский и говорит, что кто-то появится, который сначала сделает под Сигалову, а потом перебежит ей дорожку и побежит себе… Найдется человек, который пойдет другим путем, а другой путь – это обязательно прогресс. Надо, чтобы кто-то шел другим путем. Вот я иду другим путем. И в данной ситуации это прогресс.

– Вы собираетесь восстанавливать другие свои работы?

– Хочу восстановить "Дивину". Я так скучаю по ней, как по человеку. Это будет другой спектакль, потому что будут другие актеры. Наверное, и я буду другая. Хотя вряд ли. Посмотрим.

– Героиня "Циников", кажется, очень устала от попыток вписаться в жизнь, от того, что все они не приносят покоя, удовлетворения…

– Но эта усталость не от безразличия ко всему, а от того, что так оголено все, настолько каждая пылинка, садящаяся на тело, болезненна. Недавно показывали фильм "Летят журавли", мой любимый фильм. Что вы думаете, я делаю? Я включаю телевизор и, стоя к нему спиной, вытираю пыль и что-то еще напеваю, то есть я всеми силами стараясь… потому что знаю, если сейчас я сяду перед экраном, начнутся рыдания, терзания, сопли-вопли. А выключить тоже не могу. И я: ля-ля-ля, та-та-та, и песенки пою, и пыль вытираю… С Ольгой как раз этот момент, момент абсолютной оголенности и желание спрятаться.

– Вы говорили, что у вас очаровал литературный язык Мариенгофа. В вашем спектакле слов нет, язык другой, способен ли он так же очаровать, как роман?

– Вы просто привыкли меня видеть другой, ждали другого, пришли и ждали другого, вероятно.

– Спектакль не вызвал у меня никаких эмоций в отличие от романа.

– А они не нужны. Здесь нельзя, здесь совсем другая ткань, и она сложилась так. Если бы я делала фильм по этому роману, я бы вообще ни одного слова в этом фильме не сказала. там было бы только: чуть подвинулась рука, случайно дотронулась мизинцем, поворот головы, дернулась ресница. И больше ни-че-го. Так, как у Мариенгофа. Он ни разу не описал бурного ужаса, допустим, Владимира, когда тот пошел вешаться. Ничего такого. И это настолько точно, потому что… то, с чего мы начали разговор, что, когда ты занят делом, у тебя нет времени на сантименты. Я занята делом: я должна выжить. Я думаю и воплощают массу вариантов для того, чтобы выжить. У меня нет времени стенать. Я продумываю: или завтра меня не будет и не будет человека, который мной любим, или я завтра буду. А для того, чтобы я завтра была, я должна сегодня заниматься делом.

– Почему Ольга застрелилась?

– В ту игру, которую она выбрала, изначально был заложен такой финал. Она не уехала из страны с родителями. Мы же сейчас не уехали, остаемся и играем в эту игру. Так и она. Мы каждый день занимаемся тем, что гасим в себе эмоции, пытаемся быть отстраненными, защищенными. Не впускать страдания, которые нас окружают. Изо всех сил запрещаем себе реагировать. Иначе сердце разорвется. Так же и у Мариенгофа. Он констатирует жуткие факты без всяких комментариев, без эмоций: крестьянка разделила труп умершей дочери между живыми детьми. Точка. Штрих жизни. И заканчивается роман так же. Героини застрелилась. А на земле как будто ничего и не случилось, – финальная фраза. Жизнь идет дальше. Просто еще одно бытовое события: самоубийство женщины. Так и наш спектакль. Закончился, как кончается дождь: асфальт намок и высох. А для меня этот час на сцене – как выдох.

– Новые замыслы уже зреют?

– Принесли мне музыку одного ленинградского композитора, погибшего в автокатастрофе, к гоголевской "Шинели". Еще Танго Пьяццоллы и музыку Стравинского к пьесе "Игра в карты". Будут слушать. Может, что-то и родится.

– А как дети поживают?

– Анечка заканчивает восьмой класс хореографического училища. Говорит, что хочет танцевать чуть ли не в моем театре, еще один член семьи, обреченный на нищету. Я бы предпочла, чтобы она стала кормилицей. Теперь одна надежда на Михаила. Он наверняка будет директором крупного предприятия, у него уже сейчас характер явного начальника, хотя ему всего полтора года.

Беседа с хореографом Аллой Сигаловой 30 мая 1996 года в ДК "Каучук"

– Каким вы хотели видеть свое жилище?

– Под Ленинградом есть такое место – раньше, по-моему, называлось Ориенбаум, сейчас – Ломоносов. И там есть маленький уютненький дворец, вот в нем я хотела бы жить.

– Свою квартиру вы создавали по его образу и подобию?

– Я не создаю и создавать это не умею, ни жилище, ни… Один человек сказал, что я человек очень животворный. Я творю жизнь только в том, что является моей работой. Что касается быта, то я творю только физическую жизнь – дочку и сына. Вот это я про себя поняла. Когда я жила на Неждановой, мне казалось, что вот на новом месте-то я развернусь. Ничего подобного.

– А какие функции должен выполнять ваш дом, чтобы вы в нем не чувствовали себя временным постояльцам?

– Самое главное – иметь возможность закрыться и знать, что тебя здесь никто не потревожит. Вот это есть дом.

– С этой точки зрения у вас кладовка очень уютная.

– Нет, кладовка не уютная, потому что Мишка все время открывает, туда заходит, хлопает дверью так, что стены трясутся.

– Рассказывая о себе нынешней, вы делаете ударение на том, что вас сильно изменило замужество в лучшую сторону. Что же так меняется в замужестве? Чего вам не хватало прежде?

– Когда все нормально, идет нормально работа, спокойная обстановка, я себя как-то спокойно и располагаю. Я о себе все знаю, в себя уверена. Я всегда была в себя уверена, но еще подергивалась, у меня были еще подергивания. Сейчас у меня нет подергиваний. Не потому, что у меня не бывает ошибок, ошибки бывают, я их очень хорошо знаю, я и тогда знала, но я тогда нервничала по поводу ошибок, а сейчас я более философски, что ли, отношусь к ним. Я говорю про работу, естественно, а не про какую-то там жизнь.

– И при чем здесь замужество?

– До замужества у меня ничего не было, кроме работы, и я считала, что это самое главное в жизни, что ради работы можно вообще все сокрушить. Сейчас я понимаю, что ни один спектакль не стоит человеческих отношений. Спектакль – это миф, выдох. Есть вещи гораздо важнее, но это не значит, что моя работа для меня ушла на второй план. Просто все уравновесилось. Я знаю, для чего живу, и знаю, для чего я работаю.

– Вам тепло от сознания того, чтобы вы единственная и неповторимая в современной отечественной хореографии?

– Конечно, это приятно щекочет нервишки. Но вообще это нехорошая вещь. Это утяжеляет мою жизнь как хореографа. Если бы у нас было много хореографов и движение современной хореографии было сильно, то на нас обратили бы внимание, в нас бы вкладывали деньги. А нас пока раз-два, может быть, где-нибудь третий, не знаю.

– А зритель готов к восприятию вашего искусства?

– Зритель в смысле масса?

– Те, кто ходят на ваши спектакли.

– Те, кто ходят, они уже хотят. На эти спектакли вряд ли кто-то купит билет, чтобы: пойду, посмотрю, что это такое. Приходят люди, которые хотят это посмотреть. Это правильно. Везде в мире так. Вы не пойдете слушать фольклорные ансамбли, если вам это неинтересно. Или авангардную музыку. Я, допустим, не хожу на рок-концерты, потому что мне это не нужно. А огромное количество людей ходит и наслаждается. Все дифференцируется, как должно быть.

– Вам не думается, что, когда любимое дело превращаешь в профессию, оно перестает быть любимым?

– Любимое дело должно быть только профессией. И профессия должна быть только любимым делом. Я ненавижу непрофессионализм.

– Когда вы говорите о творчестве, вы предпочитаете такое суровое, невкусное слово "работа" таким легким и праздничным: "полет", "вдохновение", – почему?

– Какое отношение вдохновение имеет к работе? Я работаю! Работа не зачеркивает творчество: потная, грязная, веселая, чУдная. В репетициях есть все: комедия, трагедия, гротеск, счастье, слезы. Такая гамма чувств… Поэтому это наркотик, этого хочешь все время.

– Два года назад вы распустили труппу, состоявшую из драматических актеров, и отказались от слов в своих будущих спектаклях не потому ли, что по-режиссерски не справились с этим?

– Да я и не должна была справиться, и не могла. Мы исчерпали тот объем, который могли пройти вместе, который я могла этим людям дать, и они мне могли отдать. Потому что у каждого должна быть своя профессия. Они были замечательные потрясающие, такие, каких нет в стране. Но пришел момент, когда я поняла, что стала их рабом. И как только я это почувствовала, я себя сковала этими рамками и перестала идти дальше. А мне нужно идти дальше. Мне еще очень мало лет.

– Из кого сейчас состоит "Независимая труппа"?