Уходящие натуры

Алла Перевалова

Уходящие натуры

Герои прошедшего времени. Почти все эти встречи и беседы случились в ХХ веке. Время прошло, но герои остались. Живые ли, мертвые. Все равно герои. И мне повезло, что я хотя бы раз встретила каждого из них на своем пути и смогла пообщаться.

Большинство из тех, в кем мне удалось пересечься на миг одного-двух-трех интервью, такие мощные величины, что при общении с ними по моему мозгу мурашки бегали, и я готова была держать шлейф каждого из них, как держала пачку «Беломора» и коробок спичек для Натальи Юрьевны Дуровой, ожидая за кулисами, пока она отработает на сцене «Уголка Дурова» со своими питомцами.

Алиса в Зазеркалье

(интервью с Валерией Новодворской опубликовано в газете "Деловая женщина" в 1990 году)

Для этой женщины ЧП давно уже расшифровывается как "чрезвычайно привычное". Ее спокойная ирония завораживает, как завораживает самоотверженность впереди идущего, отрешенность самоубийцы. Ее имя легендарно, как легендарно все, что имеет верующих.

– В четверть десятого утра в квартиру ворвалась милиция, меня сковали и отвезли в прокуратуру, и там я портила настроение советскому правосудию до четырех часов. Заодно выяснила, что для меня создана следственная группа из десяти следователей, то есть тройная норма даже по гэбистским стандартам.

– С вас взяли подписку о невыезде?

– С меня невозможно ничего взять, потому что я ничего не даю. Я им письменно засвидетельствовала, что и предписания нарушу, и на допросы являться не буду. После чего меня отпустили на все четыре стороны.

– Значит, мы можем говорить?

– Да, пока есть время.

– Валерия Ильинична, есть два слова: "поэт" и "поэтесса". Первое звучит солидно, по-мужски, второе – несколько уничижительно. По аналогии, политик-женщина. Вам в вашей политической деятельности никогда не мешало то, что вы женщина?

– Во-первых, я никогда не была, не являюсь и не буду политиком. В нашем советском контексте политикой заниматься просто непорядочно. Политика – это сфера отношений, не свойственная тоталитарной структуре, это коррекция государственных программ и отношений при развитом парламентаризме, то есть ТАМ, за океаном. У нас же чистая ситуация фашизма, усугубленного тоталитаризмом, у нас возможны только отношения сопротивленческие между оппозицией и властью. Ну, а может ли боец Сопротивления, солдат Сопротивления, воин Сопротивления считать себя политиком? А во-вторых, я никогда не чувствовала ни пренебрежения, ни уничижительного оттенка, потому что я всегда играла не в женском классе, вот, скажем, есть состязания шахматные для женщин, а есть для мужчин – я играла всегда в мужские игры, старалась из себя воспитать настоящего мужчину. По-моему, мне это удалось. По крайней мере по сумме своих арестов я превосхожу все оппозиционное мужское население СССР. Насколько мне известно, шестнадцати арестов за два года нет ни у кого. Разделение человечества на мужчин и женщин – поверхностное разделение. Для тех, у кого человеческое не приоритетно, а приоритетны половые признаки.

– Не устали быть бойцом?

– Нет, не устала. Это форма моего существования. И цель. Покуда в мире есть фашизм… По Шварцу: "Не люблю драконов, видеть их не могу".

– А что приносит удовлетворение? То, что вы кому-то мешаете, вас боятся? Или есть какие-то удачи?

– Бой – это уже удача. И вызов – это уже удача. И чем меньше у тебя материальных сил, тем удачнее на самом деле борьба. Ни одна идея никогда не будет в безопасности, пока есть хотя бы один человек, способный открыто сказать ей "нет". Тоталитаризм ликвидируется подобной формой противостояния. Если не все любят Большого Брата, не возникает оруэлловская ситуация. О большем нам пока мечтать не приходится. При общей безотрадности наличие людей, в частности "Демократического Союза", которые публично бросают вызов, – это уже великое благо. Едва ли здесь можно говорить об удовлетворении, здесь иначе. Вопрос в том, останешься ли ты человеком или нет.

– Не кажется ли вам, что "Демократический Союз" себя исчерпал, сделал свое дело и, как мавр, может удалиться или же должен обрести иную форму?

– Да нет, напротив. Нынче у нас, как всегда, как прежде, большой недостаток, большой дефицит в антисоветчиках, антифашистах, антикоммунистах. Для того чтобы опровергнуть советскую многопартийную систему, советские выборы, советское президентское правление, то есть вот этот мир Зазеркалья, вывернутый мир, мир новой перестроечной лжи, которая гораздо опаснее всей прежней лжи, вместе взятой, потому что она – суррогат и дискредитация самой идеи демократии.

– Валерия Ильинична, по легенде ваша общественная активность впервые ярко проявилась, когда вы якобы разбрасывали листовки чуть ли не с галерки Большого театра…

– Это не легенда, это просто извращенная истина, поскольку это был не Большой театр, а Дворец съездов, и не галерка, а бельэтаж, но это действительно было 5 декабря 1969 года, в день сталинской Конституции, на опере "Октябрь", и листочки были отменные, за них и сейчас, в общем-то, не стыдно. И с этого начались мои университеты: гэбистские, лубянские, тюремные.

– Листовки писали вы сами?

– Листовки писала я сама, я вообще все стараюсь делать сама.

– А когда вы впервые оказались в состоянии конфликта с окружающей действительностью?

– Не позже, чем в семь лет. Началось с садика.

– И всегда вы ощущали давление, противодействие и шли поперек?

– Откровенно говоря, это было очень слабенькое давление, я его просто не замечала.

– Насколько вам для самоутверждения необходимы последователи, ученики, единомышленники? И насколько они последовательны в своем единомыслии с вами?

– Мы ведь не создаем ни ашрам, ни коммуну, ни даже философскую школу, где все обязаны подражать учителю. "ДС" – это кошки, которые ходят сами по себе, и так случилось, что эти кошки сползлись на одну крышу. Здесь нет ни последователей, ни учеников. Ну разве что считать нашим общим учителем свободу. Свободному человеку не нужны ни ученики, ни последователи. Ученики и последователи нужны как раз тому, кто не является свободным, – для самоутверждения.

– Как вы думаете, можно ли, не протестуя, не конфликтуя с действительностью, вырасти достойным человеком?

– Это исключено. Человеческое достоинство – это борьба с недостойным, так же, как добро – противостояние злу. И добро не может уклониться от противоборства, оно должно искать зло с копьем наперевес, как Дон Кихот Ламанчский.

– Чем, по вашему мнению, вызваны разговоры о сугубо женском призвании, и как совместить тягу женщины к домашнему очагу и все более возрастающую общественную активность?

– Дело в том, что нельзя получить все. Нужно выбирать. Если семья, очаг, уют, сохранность генофонда, стабильность являются ценностью, то, значит, нужно пожертвовать семью ветрами. Видимо, приходится разделиться на два отряда: одни будут, по Марине Цветаевой, хранительницами очага, а другие теми, которых "уводили под полою епанчи" и которые не сидели "над прялками и над люльками в ночи", вот те самые "сестры пылкие", которые в аду "будут пить адскую смолу". Все современные конфликты, я думаю, происходят из-за того, что человек жаден и хочет объять необъятное. Мне очень забавно наблюдать за жалобами бедных женщин, которые жалуются, что вот или у них не ладятся дела, или у них не ладится семейная жизнь, не понимая, что нужно выбирать. Семейный очаг – это практика взаимных компромиссов, когда ты отказываешься от части своей свободы и получаешь что-то в обмен, это взаимное рабство. Семья и свобода, с моей точки зрения, несовместимы, поэтому человек должен решать, чего он хочет: свободы или семейного очага. Как женщина, так и мужчина. В особенности, видимо, женщина, которая берется за нетрадиционные вещи. Но поскольку меня традиционные женские ценности никогда не интересовали, то у меня не было этой дилеммы. Для меня сильный ветер – вот форма бытия.

– Значимо ли для вас понятие быт?

– Это горестная необходимость, с которой приходится мириться. Безусловно, любой человек, независимо от своей ипостаси – женской или мужской, – должен убирать квартиру, ходить на тропу за пропитанием, прилично одеваться, запасаться какими-то современными косметическими средствами. Если он не в состоянии позволить себе завести горничную, то этим придется заниматься как свободной женщине, так и свободному мужчине.

– Валерия Ильинична, вы упомянули Марину Цветаеву. А как вы относитесь к Анне Ахматовой?

– Это очень талантливый поэт. Мне она не близка как человек, как мыслитель, но она настолько прекрасна как художник, что я не могу ею не наслаждаться. Но, конечно, она не из моего караса, мне ближе Цветаева.

– Кто из нынешних советских женщин-политиков достоин вашего уважения?

– Я считаю, что политик в советском контексте вообще не достоин уважения, ибо это пособничество власти, попытка выжить, приспособиться. Особенно отвратительна здесь роль демократов, которые при этом еще пытаются выглядеть демократами. Есть люди, которые находятся на пути становления, которые лично честны, стремятся искренне к добру, но это не значит, что они являются политиками. Наиболее привлекательный человек – Галина Старовойтова. Других просто не могу назвать.

– Достойны ли вас ваши противники?

– К сожалению, мы не можем сегодня сказать, как когда-то при Грибоедове говорили, что судьба не обделила нас ни друзьями, ни врагами, ни поэтами. Противники такие, что хвастаться здесь особо нечем: подлые, низкие, трусливые, как нашкодившие котята, которые, по идее, даже репрессии-то применять боятся, когда встречаются с должным отпором, которые пакостят в темноте, когда никто не видит. Что поделаешь, сама система подлая, сама советская власть – предел низости, тупости, некомпетентности, примитивизма. Советская действительность – это же предельное унижение. Даже когда борешься с советской властью – испытываешь отвращение, потому что это все равно, что бороться со спрутом – что-то скользкое и омерзительное.

– Вы хотели бы наступления такого времени, когда не с кем и не с чем бороться?

– Откровенно говоря, это и есть та самая коммунистическая утопия, которая и привела к немыслимому советскому контексту. Это царствие небесное, в котором, наверное, будет порядком скучно и к которому наши земные души не приспособлены. Я думаю, ситуация "туманности Андромеды" невозможна на земле, именно поэтому не верю ни в социализм, ни в коммунизм и считаю, что это очень опасные мифы. То есть я думаю, что "и вечный бой, покой нам только снится", – это состояние человечества, что зло на земле неустранимо, можно только смягчать его последствия. Западная форма демократии, плюрализм цивилизованных стран – лучшего и большего человечество просто в потенции не имеет и не в состоянии выработать.

– Как вам удалось пройти этапы: детство, отрочество, юность – и не сломаться? В вас изначально был заложен прочный внутренний стержень?

– Мне немножко непонятно, что именно в детстве и отрочестве должно было меня сломать?

– Я имею в виду нашу систему воспитания в детских садах, школах, пионерскую организацию, комсомол… Все это сильно воздействует и может легко деформировать детские души.

– По себе я этого как-то не заметила. Когда я в десять лет, совершенно не зная ни истории, ни теории, не понимая еще, где и при чем живу, читала об освоении целины, меня трясло от ненависти. Когда мне предлагали убирать после уроков класс или участвовать в каких-то субботниках, я еще в начальной школе отказывалась это делать. У меня прочерк в аттестате по трудовому обучению. Я никогда не мыла классов, никогда не дежурила, не подчинялась никаким установлениям, ходила только на те уроки, на которые считала нужным ходить. Ну что ж, я могла себе это позволить – я занималась в школе по университетским учебникам, школьных никогда не держала в руках. А из детских учреждений меня просто выгоняли, потому что никто не мог меня терпеть более двух дней. Я поступала по моему любимому радищевскому принципу: "Иду туда, где мне приятно. Тому внимаю, что понятно. Вещаю то, что мыслю я. Могу любить и быть любимым. Творю добро, могу быть чтимым. Закон мой – воля есть моя". Это сказано очень рано, в 18 веке. Человечество до этого пока еще не доросло.

– Валерия Ильинична, вам свойственно стремление к успеху?

– Нисколько. Мне кажется, что это пошло и поверхностно – стремиться к успеху. Состоявшаяся личность вообще не мыслит подобными категориями. Человек должен иметь великую цель, и, конечно, никакие идеи личного успеха на эту цель не накладываются. Если человек делает достойное дело, он в этом обретает свою награду и свою состоятельность.

– Спасибо, Валерия Ильинична. Мои вопросы исчерпаны. Если вы еще что-то хотите сказать, я готова выслушать и записать.

– Я хотела бы добавить, что сейчас у растоптанного, задушенного советского общества создается ощущение, что увеличивается сумма свободы. И эйфория от этого ощущения предельно велика. На самом деле никогда еще советское общество не было менее свободно, чем сейчас. И никогда идее свободы не угрожала бОльшая опасность. Дело в том, что тоталитаризм сейчас достиг предельной зрелости, и он может себе позволить отказаться от массовых репрессий именно потому, что некого репрессировать, нет личности, она уничтожена, сломлен всякий активный массовый протест. Люди уже остаются в клетке, даже если ее открывают. Случилось самое страшное: уже не нужно бить кнутом, достаточно только замахнуться. Действительно, не обязательно сейчас людей гнать автоматами к избирательным урнам, они идут и сами добровольно голосуют за преступную власть. Они не знают ничего другого, вот как у евтушенковского голубого песца: звероферма – это их родина. Раньше, в шестидесятые-семидесятые люди страстно желали свободы, они точно знали, что свобода – это то, чего у них нет. А сейчас потеряно даже представление о свободе, потому что тот советский суррогат, который им вливают в рот, они принимают за свободу. Они всерьез убеждены, что у них сейчас есть многопартийность, парламент, что возможны какие-то выборы. Это очень страшная вещь. Поэтому единственное, что нужно сейчас человеку, в общем, это нужно было и в двадцатые, и в тридцатые, и в сороковые, и в пятидесятые годы, – это полная непримиримость по отношению к этой власти и к самому себе, ко всему советскому в себе. И если лозунги будущего, согласно программе "ДС", это: "Долой советскую власть!" и "Долой советский государственный строй!" – то сегодня с этими лозунгами просто пока не к кому обращаться. Сегодня единственный приемлемый лозунг, который можно реализовать, – это "Долой советский народ, который является главным препятствием для достижения демократического состояния"… Ну что, стало очень жутко?

– Оно и было жутко, но вы все так четко сформулировали, что ощущение жути стало еще яснее.

– Формулировать жуть и ее программно оформлять – это главное занятие "ДС". Вот такая небольшая мистика в форме политической партии. Есть же наивные люди, которые принимают "ДС" за политическую партию. Это такая хорошая политическая секта. Такой вот клуб самоубийц. Я надеюсь, что когда деловые женщины, так же, как и деловые мужчины, все это прочтут и дела у них вывалятся из рук, то, может, они задумаются хотя бы на минуточку.

P.S. Валерия Новодворская умерла в 2014-м на 65-м году жизни.

Живее всех живых

(интервью с художественным руководителем ансамбля народного танца Игорем Моисеевым опубликовано в еженедельнике "Неделя" в 1994 году)

Предыстория

Когда я еще училась в школе, в Краснодар приехал Ансамбль народного танца под руководством Игоря Моисеева. Я попала на их выступление и была заворожена балетом «Ночь на Лысой горе». Это сильное впечатление спустя многие годы привело меня к желанию взять интервью у хореографа.

Игорь Александрович Моисеев покорил меня своей стремительностью. Сказал: давайте встретимся, завтра я занят, послезавтра тоже, а что если в субботу? – позвоните накануне. Позвонила. "Завтра буду на работе в 12.15, в концертном зале Чайковского. 4-й этаж. К Моисееву". Попросили подождать: у него посетитель. Оказалось – тоже интервью. Наконец Моисеев выглянул в дверь: "Кто меня ждет?" Мне показалось, он потер руки. Бывает такое радушие, которое подобно сладострастию, упоению тем, что на тебя обрушилось, сколько на тебя обрушилось. Хозяин кабинета, как довольный бухгалтер, у которого прибыль в отчете победила убыток. Это он победил старость – время. Как такому не обрадоваться. Я вошла к нему еще одной цифрой в отчете – в приятной, бодрящей графе. Я оказалась кстати, будто не зря родилась. Хотя хозяин кабинета устало поворчал, что замучили интервью, накинулись, словно неожиданно открыли, вдруг обнаружили – спохватились, что еще существует. И существенно существует. Это последствия фестиваля в честь его юбилея: 70 лет творчества. Такая дата – при жизни. Мысль, пришедшая в голову, пока сидела в преддверии: как на приеме к врачу – вот сейчас вспыхнет лампочка над дверью, и я войду. Доктор Моисеев выслушает меня – и одним этим облегчит страдания. Оживит своей живостью.

– Игорь Александрович, человек рождается с определенным предназначением. Вы, видимо, родились для танца. Судьба решила за вас и лишила выбора. Не обидно, что многого другого вы не испытали?

– А почему вы решили, что я не испытал другого? Значит, я кроме танца ничего на свете и не знаю?

– Когда человек отдается чему-то одному, у него на остальное обычно не хватает ни сил, ни времени, разве нет?

– Видите ли в чем дело, человек, изучая что-то одно, невольно соприкасается с тем, что соседствует с этим одним. И постепенно круг его знаний расширяется настолько, что он, оказывается, знает много. В жизни все так взаимосвязано, что с чего бы вы ни начали, обязательно придете к тому же, к чему придет человек, который начал в другого конца. Это круг, который расширяется. Если вы упретесь в одну точку и всю жизнь будете в нее долбить, то кроме как быть дураком ничего не получится. А если вы эту точку начинаете расширять, то можете расширять до пределов Космоса. Этому нет конца. Так что неверно думать, что человек, который занимается танцем, и понимает только в танце. Танец – плод национальной культуры. У каждого народа своя культура. Но когда вы будете сравнивать танцы разных народов и сопоставлять их, то увидите, что все они говорят об одном и том же – раскрывают внутренний мир человека, его эмоции, отображают его характер. Танец – это зеркало нравов. Как сложилась жизнь у народа, такие возникли у него навыки, вкусы, традиции, праздники. Через танец вы можете узнать историю.

– А отчего человек танцует? Почему танцем выражает эмоции?

– Не только танцем, но и через пение, музыку, живопись. Танец – одно из средств самовыражения. В зависимости от более развитых способностей. У кого-то лучше, чем у рядового человека, развит слух, у кого-то – зрение. Не случайно Эмиль Золя говорил, что художники помогают нам видеть. А композитор помогает нам слушать. А танцовщик – выражать себя через движение.

– Вы родились при царе, в 1906 году, ваш переходный возраст совпал с переломным состоянием страны – 1917. Вы помните свои тогдашние ощущения?

– Все, что я тогда видела, помню четко. Другую жизнь, другой мир. Самое страшное, что вижу сейчас, что происходит с нашим народом, – это чудовищное оскудение внутреннего мира человека. И, между прочим, в танце это очень ярко отражается. Человек жил своим внутренним миром значительно больше, чем живет сейчас. Культура делится на внешнюю и внутреннюю. Внешняя – это цивилизация, культура технологий. Самолеты, пушки, атомные бомбы и так далее. Внутренняя культура не имеет отрицательных качеств. Цивилизация же имеет их в избытке. Это могучая сила, которая может вознести человека и так же легко уничтожить. Мы пошли по линии внешней культуры. Но попробуй дать обезьяне автомат, что получится? В народе была такая поговорка: если хочешь от своего сына пользы, не учи его стрелять из лука, пока не научил его добру, иначе он будет все истреблять. Научи его добру – и он станет защищать тебя. Так вот богатство внутреннего мира тогда ощущалось: люди были щедрыми, честными, порядочными. У людей была совесть, которая сейчас начисто отсутствует. Вы спрашиваете, что я видел? Вот раньше я не видел всего того, что вижу сейчас.

– Каким был ваш дом, кто ваши родители?

– Отец был адвокат. После окончания московского лицея он нашел работу в Киеве, где я и родился. Когда произошла революция, и установился советский строй, ему пришлось бросить адвокатуру. Потому что, когда людей арестовывали без всякого закона, он писал протесты против этого, и ему сказали: не суйся, куда не просят. Он продолжал писать. Его выслали раз – на три года, потом выслали второй раз – еще на три года. У мамы из-за его высылок, естественно, появилась другая жизнь, и они разошлись. Я остался с матерью, с отцом встречался редко. Он был очень интеллигентный человек, окончил два факультета: юридический и философский. Великолепно знал языки. И стал преподавать языки. И благодаря этому выжил. Умер собственной смертью. Мать моя была полу француженка, полу румынка. Приехала во Францию из Румынии. Отец встретил ее в Париже, она работала портнихой, ну, модельершей. Так что во мне, видите, какой большой коктейль.

– Чему вас учили родители?

– Языку – я по-французски говорю свободно. Понимаете, мы же в очень странное время жили. Почему я в танцы попал? Был такой период, когда вообще некуда было деваться – несколько лет разгрома, инфляция почище теперешней, голод, половина учреждений не работала, была опасность превратиться в дворового хулигана. Отец говорил: "Что ты мотаешься целый день во дворе? Поступи в студию, пусть тебя там немножко поучат. Какая профессия у тебя потом ни будет, научишься двигаться, осанка будет другая. Переждем это время". Он хотел, чтобы я стал юристом. А когда увидел, что у меня есть способности к танцу, сказал: ну что ж, иди по этой линии. В любом деле можно себя проявить, если быть человеком и хорошо работать. Если бы он отдал меня, допустим, в рисовальное училище, я был бы художником. Если бы в Консерваторию – стал бы музыкантом. Различия только в технике. Тут техника ног, там техника слуха, техника глаза. Важно, какими качествами человек мыслит. Если образами, то он художник. Если понятиями – ученый. Поскольку талантливый человек в искусстве мысли всегда образами, значит, в каком бы виде искусства ни работал, он преуспеет. У меня были способности и в области музыки, и в области живописи, и в области режиссуры.

– А что у вас получалось лучше всего, когда вы рисовали?

– Животные.

– Это правда, что вы ходили с отцом в турпоходы?

– Да, он меня этим заразил, когда мне исполнилось 12 лет. Тогда мне и в голову не приходило, что все, что я увижу, сослужит мне службу в познании народов, стран. А в дальнейшем окажется полезно для того пути, который я избрал – увлечение народной хореографией. Но прежде, чем заняться этим, я 15 лет служил в Большом театре. Не только солистом, но и балетмейстером.

– Вы были героическим танцовщиком?

– Нет, я был танцовщиком очень широкого диапазона. Я танцевал и классические танцы, и характерные. Широта этого диапазона и привела меня к тому, что мне показалось узким заниматься всю жизнь только классическим танцем. Это лишь небольшая часть общемировой хореографической культуры. Тем паче, часть искусственная, не рожденная из народной культуры. Мне казалось, что если хочешь заниматься танцем, то надо брать во всей широте, во всем объеме. Я пытался делать это внутри Большого театра. Меня высмеяли, сказав, что я пытаюсь сделать из Большого пивную.

– А как вышло, что вы поступили в хореографическое училище сразу в пятый класс?

– Я очень поздно стал учиться – в 14 лет, а в училище брали с 8. Нас два человека, которые потом заняли очень яркое место в хореографии. Асаф Мессерер, он недавно умер, и я вместе держали конкурс. Из тридцати человек взяли только нас. Его – в класс старше, так как он был старше меня на два года. Таким образом, у нас считалось неполное образование, но, оказалось, что преуспели мы больше тех, кто учился восемь лет. Не успел оглянуться, как стал не только солистом Большого театра, но и балетмейстером в 24 года. Это редчайший случай. Обычно балетмейстером делаются, закончив актерскую карьеру, перестав танцевать. А я им стал в расцвете сил. Но когда меня там высмеяли, я понял, что если останусь, то дальше того, что уже умею и знаю, пойти не смогу, придется повторять одно и тоже. Это я сокращенно рассказываю, на практике все было гораздо сложнее, драматичнее, отказываться от Большого театра было не так уж легко. Это огромный пласт биографии. Через 15 лет работы уйти и начать с нуля! А уже карьера была сделана. И знали, и любили. И опять все сначала.