Оскар

Улыбаясь подобным мыслям (в ожидании расправы Лана уткнулась лицом в клеенку, и я мог чувствовать себя свободным на выражение любых эмоций), я заглянул в оставленный открытым «бар». Из орудий наказания там остался только тонкой черный кнут (я бы даже сказал «кнутик»), каким жокеи на скачках, мягко выражаясь, подбадривают своих скакунов. Мой «скакун» безропотно ждал, равнодушный к моему окончательному выбору. Я подумал, стоит ли применять к Лане кляп: красный пластмассовый шарик на кожаной ленте – шарик вставляется в рот, а лента застегивается на затылке.

– Кричать будешь? – спросил я.

– Конечно. Если позволите.

– Не позволю. Получится слишком пошло. Предпочел бы, чтобы ты в кровь искусала себе губы, но смолчала.

– Как прикажете.

Она смотрела на меня через плечо и уже заметила, что я держу в руке. По ее взгляду я понял, что она все-таки рассчитывала не на кнут, а на более безобидную плетку. Но плетка была уже при деле, розги мы забыли срезать в лесу, так что ничего лучшего не оставалось. Лана отвернулась и приготовилась терпеть.

Как водится в подобных случаях (а я почему-то уверен в том, что похожие сцены – не редкость спален и гостиных, а вполне обычная практика интимных отношений между двумя достаточно доверяющими друг другу взрослыми людьми), спешить я не стал. Еще раз вернулся к разглядыванию семейных фотографий и обратил особо пристальное внимание на ту, где на коленях отца была запечатлена дочь Ланы.

Девочке на ней было лет одиннадцать. Длинненькая, с худыми загорелыми ногами, едва прикрытыми короткой белой юбочкой, короткой настолько, что видна промежность трусиков, правда, таких же беленьких, а потому почти незаметных, в оранжевой майке с продольными зелеными полосками, что лишний раз подчеркивало отсутствие даже слабых признаков груди, с изящными кукольными плечиками, растянутыми в задорную улыбку губами и синими глазами, почти серьезными под задорной челкой. Руки знаменитого отца покоились на подлокотниках, и мне показалось, что он это делает специально, словно стесняясь обнять едва начавшую взрослеть дочь. Повторяю, мне это только показалось, но показалось даже как-то чересчур навязчиво. Я невольно увидел в нем своего противника. Глупо, конечно, и он (на фотографии) понимал это, поскольку обладал бесспорным правом родства. Я же был и всегда буду посторонним. Если вообще буду. Хотя, собственно, о чем это я?

Лана нетерпеливо елозила по сверкающей маслом клеенке. Она заметила мой интерес к семейным портретам, хотела что-то по этому поводу сказать, но, увидев, что я повернулся и подхожу к ней, передумала и отвернулась.

Взмахнув по-дирижерски кнутом, я сразу же дал ей почувствовать, что шутить не намерен. Удар получился даже сильнее, чем я предполагал. Сказалось долгое отсутствие практики. Лана завыла, поперек дрожащих ягодиц легла розовая и быстро продолжающая темнеть полоска, я отдернул руку и сразу же хлестнул наискосок, получив вытянутую в длину букву Х. Точнее, Х, поскольку была еще сотворенная природой расщелина между ягодицами. Таким образом у женщины не оставалось времени на то, чтобы почувствовать мою первую робость как палача. Она решила, что такова моя манера: первый удар – самый сильный. Собственно, в этом был свой резон, как говорится. Хороший зачин важен всегда и во всем. В отношениях между людьми он обычно называется «первым впечатлением» и служит своеобразным камертоном, по которому удобно проверять весь последующий тон общения. Некоторые, правда, считают, будто важнее не то, как начать, но чем закончить. Тоже правильно. Память – вещь избирательная. Пощечина на прощанье запоминается лучше дежурного поцелуя.

Лана сдержала слово и все время, пока я истязал ее кнутиком, выла в губы. Про плетку, воткнутую между ног, она сразу забыла. В какой-то момент я нагнулся и медленно вытянул черный ствол наружу. Наградой мне был стон облегчения. Оставив плетку лежать на клеенке (не давать же ее Лане обсосать, как то часто делается в тошнотворных фильмах), я погладил ладонью наряженную ногу, проверив прочность петли, провел вдоль позвоночника, помял плечи, вернулся к ягодицам, раздвинул их и потыкался кончиком рукоятки кнута в стянутую дырочку ануса. Я вовсе не хотел вторгаться в него, но по тому, как Лана постаралась расслабить все мышцы, заключил, что она предчувствует именно это и морально готова.

Мне всегда казалось, что если девушка допускает мужчину до этого отверстия (которое я считал и считаю самым интимным на всем ее теле, хотя, быть может, я ошибаюсь, и найдутся противники и противницы такой точки зрения), тем самым она без слов сообщает ему, что целиком и полностью отдает себя в его власть. Конечно, ей стыдно. Но если стыд преодолим, если следующий шаг приносит нечаянное удовольствие, она безропотно следит за своими ощущениями и ждет первых признаков запретного вторжения – головокружения, боли и восхищения (чужой дерзостью).

– Нравится? – поинтересовался я, оставляя кнутик нагло торчать из вновь напрягшегося анального отверстия и выпрямляясь.

– Да.

– Считай, что это стебелек цветка.

– Да, ромашки.

Я подобрал с телевизора пульт и нажал кнопку. Нужно было отвлечься. А заодно решить, стоит ли продолжать. Сел в кресло, положив ногу на ногу, и стал переключать каналы. Голое блестящее тело лежало между мной и экраном.

– Больно?

– Немного. – Она пошевельнулась, проверяя, и повернулась ко мне лицом. – Вы не хотите меня развязать?

– Нет.

– А если я захочу в туалет?

– Мне все равно. У тебя есть клеенка. – Не найдя ничего интересного, отложил пульт. – А ты уже хочешь?

Лана промолчала, предоставляя мне возможность угадать самостоятельно. Угадывать я не стал. Вместо этого встал, склонился над изножьем дивана и освободил веревку. Не ноги, а только веревку. Перешел к изголовью и проделал то же самое с руками. Видя, что женщина остается покорно лежать на животе, взял за плечи и насильно перевернул на спину. Она заохала и захихикала. Я забыл вынуть кнут.

– Потерпишь, – сказал я.

Она снова раскинулась, как на распятье, и я вернул веревки на прежнее место.

Если распластанная на животе голая женщина вызывает сочувствие и всем своим видом говорит о том, что лежать в такой позе вынуждена, то та же самая поза на спине производит впечатление распростертых объятий, веселого гостеприимства и полнейшего приятия происходящего.

Она ждала, когда я возобновлю порку, и старалась угадать, что пострадает на сей раз. Я же оказался безоружен. Браться за рукоятку плетки я теперь брезговал. Кнутик был вставлен в попку и придавлен ягодицами. Похоже, он неплохо себя чувствовал. В итоге я усмехнулся, наклонился и потрепал Лану по густой шерстке в паху. Она постаралась приподняться навстречу моей руке бедрами, но я грубо вдавил ее обратно в диван.

– Лежи смирно.

И начал, как мне показалось, довольно болезненно шлепать ладонью по потерявшим форму грудям. Если женщина уже рожала, я считаю, что в подобном обхождении нет ничего зазорного. Ребенок прикладывался к ее соскам. Если родится еще один – хорошо. Если нет, то свои кормящие функции женщина благополучно выполнила. Бить же по груди девушку или девочку я не могу физически. Рука, что называется, не поднимается. Пощипать, поиграть с ней – любимое занятие, но если под «битьем» понимаются чувствительные удары, которые в процессе нанесения вовсе не так приятны, как легкое жжение после, я на это не отваживаюсь.

Груди Ланы мягко катались по скользкой от масла грудной клетке. Соскам было так больно, что они не могли даже как следует напрячься. Кожа вокруг них покраснела и пошла пунцовыми пятнами. Зрелище, надо заметить, не слишком красивое, но зато результаты трудов видны воочию.

Когда женщина попыталась через силу улыбнуться, я влепил ей две звонкие пощечины – по обеим щекам. Она закусила губу. Я поднес к ее рту ладонь тыльной стороной. Поняв мое желание, она безропотно ее поцеловала.

Я продолжал издеваться над ее желеобразной плотью.

Женские груди, если они полные, всегда хороши, когда их обладательница держится прямо или нагнулась вперед. Если же она лежит на спине или тем более на боку, я стараюсь их не замечать вовсе. Вероятно, именно поэтому я предпочитаю груди небольшие, которые не меняют формы в зависимости от положения тела. Хотя, конечно, главное – отнюдь не груди, а венчающие их соски. В идеале они должны быть двумя длинненькими упругими столбиками, напоминающими живые наперстки. Также очень важен ареол соска. Здесь, как всегда и во всем, важна мера. Большой, расплывающийся ареол говорит об отсутствии способности возбуждаться. Существует другая крайность, когда из груди торчит только бутон, а весь ареол можно накрыть обручальным колечком. Это пикантно, но не более. Желательно, чтобы диаметр ареола равнялся трем длинам бутона. Формула моя собственная, однако здесь и далее (как и ранее) высказываются исключительно субъективные точки зрения. Сомневаюсь, правда, что бывают точки зрения «объективные», но для порядка не могу этого замечания не сделать.

Занявшись Ланой, я только отложил пульт в сторону. Телевизор же остался работать с приглушенным звуком. Мельтешня на экране отвлекла мое внимание от созерцания покрасневшего лица добровольной пленницы. Судя по заставке, начиналась передача криминальной хроники. Я подобрал пульт, сделал звук погромче и вернулся в кресло.

Смотреть телевизор, где показывают искореженные автомобили, пожары и обездушенные трупы через причудливый ландшафт голого женского тела, да еще лоснящегося подсолнечным маслом, занятие упоительное.

– Вчера во дворе дома тридцать три на Поварской улице было обнаружено тело молодой женщины. В кармане одежды убитой найдены документы на имя Елены Цесарёвой, проживающей в городе Жуковском…

При упоминании Жуковского Лана встрепенулась и стала внимательно смотреть на экран, где оператор скользил камерой по месту убийства: подъезд дома, редкие, ни о чем не подозревающие прохожие, скамейки, ракушки гаражей, помойные баки.

– Цесарева нигде не работала. Оперативники предполагают, что девушка промышляла в этом районе проституцией. Судмедэксперты установили, что смерть могла наступить между десятью и двенадцатью часами ночи…

Камера наконец уперлась в лежащую между двух баков женщину, как принято говорить, «в неудобной позе». Лица ее не показали, но мы с Ланой и без этого уже давно поняли, кто это.

– Кроме колото-резаных ран на теле убитой обнаружены следы побоев. Есть версия, что убийство было совершено в другом месте, а на Поварскую девушку привезли уже мертвой. Опрос возможных свидетелей пока ничего не дал. Ведется следствие.

Машина съемочной группы помчалась дальше, демонстрирую на весь экран радостную рекламу спонсоров.

– Лола? – спросил я.

– Судя по всему, – ответила женщина, голос которой показался мне сейчас незнакомым.

Настроение продолжать нашу игру моментально пропало. Я освободил Лану от веревок. Она не спешила идти в ванную мыться. Села посреди скользкой клеенки и взяла себя за виски. Остановила взгляд на мне.

– Как они сказали – «вчера найдено»? То есть, получается, сразу после того, как мы с ней расстались. Ужас!

У меня на этот счет водились собственные соображения, но я оставил их при себе. Гораздо интереснее было выяснить, что знает обо всем этом Лана.

– Так ты все-таки была с ней знакома?

Она бессильно повалилась на клеенку, закинула руки за голову, вытянулась. Глядя в потолок, ответила:

– Да нет, как видишь, даже настоящего имени ее не знала. «Лола». Почему «Лола»? Надо будет Светке позвонить, она-то наверняка в курсе событий. Кстати!

Я наблюдал, как Лана спрыгивает с дивана и торопливо набирает на телевизоре знакомый мне номер. Некоторое время прислушивается.

– Никто не берет трубку… Может быть, очередной «сеанс». Они в это время телефон обычно отключают. Ладно, перезвоню попозже.

– Ты так беспокоишься, будто у нас с тобой нет алиби, – улыбнулся я.

– А по-твоему это очень забавно? – Она впервые за два дня обратилась ко мне на ты. – К убийствам я тоже уже привыкла, но когда такое происходит с человеком, которого ты только что видела живым и здоровым, не знаю, как у кого, а у меня портится настроение.

– И мурашки по коже, – добавил я, подходя к ней и кладя руки на плечи.

– Не знаю, – мотнула она головой и добавила, потупившись: – Искупайте меня.

Пока я намыливал ее в ванной, мочил и натирал шампунем волосы, слипшиеся от масла, окатывал шипящими струями из гибкого душа и вытирал большим полосатым полотенцем, Лана на глазах приходила в себя. Она уже реагировала на легкое жжение в ягодицах, кокетничала по этому поводу и норовила поцеловать мне руку. Помогая ей надеть махровый халатик, я чувствовал, что сам возбуждаюсь и хочу взять ее теперь по-настоящему. Но не стал, поскольку находил особенное удовольствие в сдерживании примитивных инстинктов. Еще в древнем Китае (если только «древность» такового не придумана историками-мифологами) считалось, что на каждые десять соитий с женщиной у мужчины должно происходить одно семяизвержение. В противном случае женщина способствовала не стимуляции его жизненной энергии, а ее бесцельному растранжириванию. Не знаю, как насчет энергии, но морально я всегда чувствовал себя лучше, если мне удавалось перебороть первое желание и «сохранить» себя на будущее.

Мы снова сидели на кухне, и Лана разливала по чашкам с кофейным порошком кипяток.

– Сколько вам сахара?

– Не беспокойся, я сам положу.

– Вы чем-то расстроены?

– «А по-твоему это очень забавно?», – ответил я ее же словами.

– Зачем вы ёрничаете? – чуть обиделась Лана, ставя чайник на керамическую плитку, служившую подставкой, и садясь напротив. Халатик то и дело распахивался, она ловила его и прикрывала грудь. – Мне до сих пор как-то не по себе. Может быть, Светка уже закончила? – предположила она, протянула руку и взяла с холодильника трубку радиотелефона. Бегло нажала нужные кнопки. Подержала трубку над ухом, пикнула на прощанье и отложила обратно на холодильник. – Заигралась.

– А может быть, у нее сейчас как раз с Петровки люди сидят. И телефон теперь прослушивается.

– Неудачная шутка, – рассердилась Лана и обожглась горячим кофе. На всякий случай подошла к окну и выглянула за занавеску. – Жаль, отсюда их подъезд не виден.

– Ничего страшного, – заметил я, предусмотрительно дуя в свой стакан. – Я сейчас уже скоро тронусь, вот по дороге и посмотрю, нет ли там вражеских мигалок.

– Вы хотите уходить? – спохватилась она, как будто до сих пор пребывала в полной уверенности, что я останусь еще минимум на месяц. – Не переночуете? Метро все равно не работает.

– Не метро единым жив человек. Существуют такси.

Лана обиделась и, думая о чем-то своем, проговорила:

– Это особенно остроумно звучит теперь, после того, что случилось с Лолкой…

– А кстати, что, по-твоему, случилось с Лолкой? – Я успел забыть о своем намерении не покидать мою рабыню прежде, чем узнаю от нее что-нибудь стоящее. – Мне кажется, это она была вчера, то есть позавчера, в том жигуленке, который чуть не сшиб тебя по дороге домой.

Дверь на кухню была распахнута, и ответить Лане помешал странный звук, донесшийся из гостиной. Как будто что-то с разбегу наткнулось на твердую преграду. Вероятно, в моем взгляде было столько неподдельного удивления, что Лана прыснула.

– Не бойтесь, это кассета перемоталась.

– Кассета?

Извращенное воображение сразу же нарисовало яркую картину того, как наши с Ланой забавы записываются скрытой камерой. Зачем? Продемонстрировать ненавистному мужу-изменнику?

– В видике была кассета. Наверное, когда вы включали телевизор, то с непривычки нажали на запись. Теперь кассета кончилась и промоталась к началу. Она всегда стукает, когда останавливается. Техника-то корейская…

Не отрывая взгляда от удивленно улыбающейся Ланы, я выбрался из-за стола и поспешил проверить озарившую меня мысль. Так и есть: из под погасшего экрана телевизора торчал черный бок кассеты. Когда Лана зашла в гостиную, я ждал, чтобы запись снова отмоталась почти до самого конца.

– Что это вы задумали такое интересное? – Теперь на правах хозяйки она села в кресло.

– Если ты права, то я бы хотел еще раз просмотреть фрагмент с места убийства.

– Зачем? Вас это вдохновляет?

Тупая самка, она могла думать только о своем! К счастью, я уже успел вымести на ней всю свою злобу, которую периодами испытывал ко женскому племени в целом и к отдельным его представительницам особенно – свидетельством тому являлась полосатая задница Ланы, не позволявшая ей сейчас ровно сидеть даже в мягком кресле.

– Да, очень вдохновляет, – рассеянно ответил я, остановил кассету, нажал на «пуск» и обнаружил, что промотал лишнего. – Так ты вчера ей делала приветственные знаки?

– В жигулях-то? Они на меня чуть не наехали, но Лола сидела в них такая радостная вся, махала мне рукой и сыпала воздушными поцелуями.

– Воздушными поцелуями? Ты же говорила, что вы с ней до этого дня как будто не были знакомы. С чего это ей перед тобой воздух целовать, как ты думаешь?

Между тем я отыскал-таки начало репортажа, и мы оба помолчали, просматривая уже знакомые кадры. Кстати, я обратил внимание на то, что в первый раз ошибочно услышал адрес: «дом тридцать три». Теперь женский голос отчетливо произнес «тридцать пять».

– Я и сама удивилась, – ответила Лана, когда я – теперь уже на быстрой скорости – стал снова возвращаться к началу записи. – В ее тогдашнем положении ничего веселого не было. Тем более что незадолго до этого я была свидетельницей ее скандала со Светкой.

– Ты ей помахала в ответ. Я видел.

– Невольно. А что еще остается делать, когда тебе почти незнакомый человек строит рожи и улыбается, как старой подруге? В смысле «давнишней подруге». Кажется, я тогда подумала, что, мол, село – оно и есть село: ее плеткой, а она все улыбится.

– Добрые же у тебя, однако, мысли! – усмехнулся я. – Не обратила внимание, кто был в машине, кроме нее?

Лана подняла левую бровь и посмотрела на меня с явным подозрением. Выдержав многозначительную паузу, поинтересовалась:

– Вы, случайно, не из органов, Костя? Уж больно фразы у вас гладкие получаются. Просто следователь с Петровки какой-то.

– Как ни странно, ты не первая, кто задает мне подобный вопрос. Правда, в прошлый раз мой собеседник подразумевал несколько иные «органы». А что, приходилось общаться с Петровкой?

– Да нет, Бог миловал. Так вы…

– Не имею ни малейшего отношения. Частным сыском не занимаюсь тоже. Но по жизни привык обращать внимание на всякие мелочи и совпадения. Или «так называемые» совпадения. Поэтому мой вопрос настолько же может показаться «профессиональным», насколько он просто «по существу».

Лана пожала плечами. Улыбнулась.

– Вас, мужчин, иногда бывает просто не понять. Вам как будто больше всех надо. Интересно, это природное или приобретенное?

– Природное. Ты так и не ответила.

– Был ли в машине кто-то еще? Разумеется. Водитель.

– Внешности его не запомнила случайно? Прости за штамп.

– Да нет, запомнила в общих чертах. – Она минуту подумала. – Белобрысый, кажется. Скорее молодой, чем старый. В руль прямо-таки вцепился. Я еще подумала, что на таком далеко не уедешь. Правильно: а потом уже решила про Лолку, что она «село».

– Понятно. – Я краем глаза продолжал следить за экраном. – И больше с ними никого то есть не было?

– То есть нет, – кивнула Лана.

– Замечательная история. Ты обратила внимание, что труп ее по-прежнему был одет так, как она вышла от твоей подруги?

– Обратила. В этом разве есть что-то подозрительное? Думаю, мы бы с вами едва ли узнали ее, если бы не эта дурацкая шубка в разгар лета.

– Логично. Какие у тебя еще есть соображения по этому поводу?

– Никаких. Мало ли кому не понравилась проститутка. Сумасшедший клиент попался. Сутенер переборщил. По-моему ужасен сам факт, а кто это на самом деле сделал – разве это принципиально? Каждый день кого-то убивают. Проститутку убить проще.

Я не стал спорить. Выключил телевизор и приготовился раскланяться.

– Уже?

– Ярославе привет передавай.

– Обязательно.

Лана вышла следом за мной в прихожую. Смотрела, как я надеваю свои видавшие виды бразильские ботинки.

– Надеюсь, вы не очень разочарованы, – сказала она, шутливо пожимая мне руку.

– Надеюсь, тебе тоже понравилось.

– О, не то слово! – Прищурилась. – Вы позвоните?

– Зависит от того, как ты будешь себя вести. Муж-то все-таки скоро вернется?

– Я же говорила, что это вас не должно волновать, Костя. К нам с вами, если вы захотите, его возвращение не будет иметь ни малейшего отношения. Я, например, ничего не имею против прогулок по лесу.

На прощанье я распахнул на ней халатик, осмотрел с головы до ног и поманил в тамбур. Она проводила меня до лифта. Здесь пахло дешевыми сигаретами, как будто кто-то курил на лестничной клетке, однако голосов слышно не было. Двери лифта плавно съехались, скрыв стоящую теперь в одних домашних тапочках Лану. Халатик она держала в руке. Нет, в ее паталогическом бесстыдстве что-то определенно было!

На улице было свежо и не пахло ни сигаретами, ни блудными кошками.

Зевнув, я направился к Ленинскому ловить попутку. Снова улица Ляпунова, хорошо освященная, но пустая.

Здесь мы оба видели погибшую в последний раз. Точнее, здесь ее видела Лана. Интересно, когда мы только что просматривали запись репортажа, заметила она то же, что заметил я? Внутренний голос удержал меня от того, чтобы задать ей этот вопрос. Я еще не знал почему, но что-то в поведении Ланы – в том, как она сначала искренне испугалась сообщению об убийстве своей знакомой, а потом дважды с явной брезгливостью назвала ее «селом» и проституткой – показалось мне если не подозрительным (в чем я мог ее заподозрить?), то фальшивым. Женщины вообще существа неискренние, но в моем случае речь шла о неискренности иного характера.

Честно говоря, я думал поделиться с Ланой своими соображениями по поводу увиденного до тех самых пор, пока она ни сказала, что, кроме убитой девицы, в машине был только водитель. С одной стороны, у меня не было оснований ей не верить: жигуленок проехал прямо мимо нее. С другой, сам я точно помнил, что рассмотрел в салоне не два, а три силуэта. Зрительная память у меня не отменная, но хорошая. Когда приходилось в свое время учить наизусть английские тексты, многократным прочтением добивался того, чтобы буквально «видеть» перед собой страницу, и тогда в течение последующей недели, отвечая на уроках, просто «считывал» текст, как с экрана, абзац за абзацем. Признаться, меня покоробило то, что я неправильно расслышал номер дома на Поварской – между тридцать третьим и тридцать пятым существует большая звуковая разница, что говорит о моей невнимательности. И потому Лана тоже могла оказаться права. Но когда я сейчас заново проигрывал весь эпизод с синим жигуленком, то за стеклами мне мерещились три головы и одна поднятая в прощальном жесте рука. Как бы то ни было, даже если права Лана, а я фантазирую и галлюцинирую, в телевизионном репортаже я дважды увидел то, к чему в конце концов не стал привлекать ее внимания.

Место убийства снимали среди бела дня, по крайней мере, утром, когда рассвело. Труп лежал на виду у всех, кто в этот час проходили по Поварской и вместо того, чтобы сразу выйти на Новинский бульвар напротив Американского посольства, сворачивали во двор. Для разнообразия «зрительного ряда» оператор несколько раз снимал притихший двор и редких прохожих. На одном из планов я отчетливо различил (и при пересмотре убедился, что не обманулся) того самого типа с выразительной бородкой и близко посаженными глазами-буравчиками, которого заприметил в тот вечер у подъезда Светиного дома и даже окрестил «чеченцем». Не знаю, заметила ли его Лана. Не знаю, заметила ли она, что его заметил я. Знала ли она вообще о его существовании? Скорее всего, да, поскольку видела всех своих зрителей, и вопрос заключался лишь в том, чтобы запомнить их лица. Во всяком случае я не стал делиться с ней результатами просмотра столь удачно сделанной записи.

Врожденная подозрительность подсказывала мне, что при желании можно сгустить краски и нарисовать совсем хмурую картину последовательности событий. Причем хмурую именно для меня. Лана видит через стекло машины, с кем уезжает Лола (но мне об этом почему-то не говорит, предпочитая обманывать). Она видит то же, что увидел при просмотрах пленки и я: подозрительного субъекта с бородкой (и снова молчит, хотя при отсутствии у нее злого умысла я был бы вправе ожидать от нее – хотя бы при повторном просмотре – реакции типа: «Смотрите, смотрите, вон тот был вчера у Светки!). Более того, если она умышленно не сказала мне о попутчике Лолы, если она умышленно не привлекла мое внимание к неуместному зеваке, но при всем при том поняла, что я его тоже вижу, что ж, между ними не может не быть какой-то связи. А хуже всего: в случае, если эта связь существует, Лане ничего не стоит сообщить своему визави о том, что его вычислили. И тогда я оказывался в незавидной роли сыщика (любителя), который в одночасье становится объектом преследования (т.е. жертвой). Ощущение не из приятных.