Оскар

– Как вы скажете. – Лана загадочно мне улыбнулась, пряча рот за стаканом с коктейлем, поскольку игнорировала соломинку. – Или я вам уже надоела?

– Пока нет. Тем более что мы еще ничего серьезного не предприняли. Просто нашу сегодняшнюю встречу можно было бы воспринимать как ознакомительную и отложить ее продолжение, если надо, на более удобное время.

– Давайте не будем ничего откладывать, Костя. После той прогулки, что вы мне устроили по лесу, я должна как следует встряхнуться. Знаете, я ведь, как любая восточная женщина, довольно легко возбудима и воспринимаю все не на подсознательном, а на физическом уровне. Тем более что мне кажется, что мы с вами хотим одного и того же…

Глядя на нее в этот момент, я подумал, что ошибся в своем выборе и что она намекает вовсе не на то, чего на самом деле хотел я, а на то, чего явно или неявно добиваются многие женщины, оказавшись наедине с достаточно дерзким собеседником.

– Итак, Лана, чего же мы хотим?

Я ждал, что она ответит иронично, мол, вот я вас и поймала, вот я и увидела в ваших глазах испуганные искорки, вот вы и попались!

– По-моему, сегодня я заслужила крепкую порку…

Нет, я не ошибся.

– … и мы могли бы заехать, например, к вам, чтобы вы меня как следует выпороли своей плеткой.

Мне показалось, я чувствую под столом прикосновение ее голой ноги. Взгляд красивых глаз Ланы тоже стал другим, влажным, с поволокой.

– Может, это было бы и удобнее, – согласился я, – но все же предлагаю поехать к тебе.

– Боитесь, я узнаю, где вы живете, и буду вас потом шантажировать?

– Не только. Я предпочитаю, чтобы хозяин знал о своей рабе все, а она о нем ничего. Или почти ничего. Ты должна испытывать удовольствие не только от стыда, но и от беспомощности что-либо изменить. Ты готова к такой постановке вопроса?

– Я-то готова. – Она внимательно посмотрела на меня, но жжение от комариных укусов заставило ее отвлечься и с некоторым остервенением почесать ногу. – А вы готовы к тому, что у меня дочь?

– Об этом обстоятельстве я не забываю со вчерашнего вечера. Твоя Ярослава знает, чем занимается ее мать?

– А вы как думаете?

– Сколько ей лет?

– Двенадцать. Вполне уже большая девочка.

– Через год ты ее почти не узнаешь.

– Что вы говорите?! – Лана всплеснула руками и улыбнулась. – Откуда такой опыт? У вас тоже, надо полагать, есть дети?

– Ты же сказала, что готова к тому, чтобы подчиняться и не задавать лишних вопросов. – Я поднялся из-за стола. – Поехали.

Лана пожала плечами, сунула последнюю салфетку в опустевший стакан и покорно последовала за мной.

Не стану подробно описывать весь наш обратный путь от «Молодежной» до «Ленинского проспекта». К счастью, был уже десятый час, и пассажиров в метро стало уже значительно меньше, чем когда я в половине седьмого только еще ехал на свидание. Тем не менее на дорогу с двумя пересадками ушло больше сорока минут. Стоя на последнем эскалаторе, поднимавшем нас из-под земли в город, я спросил:

– И как же ты все-таки намерена объяснить дочери мое вторжение?

Лана, стоявшая на ступеньку выше и приподнимавшая обеими руками подол юбки, чтобы я мог беспрепятственно нежить ее густую гривку на лобке, запрокинула голову и тихо рассмеялась.

– Предоставьте это мне. И тогда ничего объяснять не придется. Только для этого я поднимусь первой, а вам позвоню, когда она уснет.

– Снотворное?..

– Ну а почему бы и нет? Если я даже буду кричать, до утра она не проснется. А ведь я буду кричать?

– Вчера ты вынесла порку стоически.

– Зачем зря развлекать посторонних? – Лана отстранила мою руку, одернула юбку, повернулась и первой сошла с эскалатора. Оглянувшись через плечо, добавила: – Другое дело, когда развлекаешься сама. Надеюсь, вы мне в этом поможете.

Всеми своими словами, интонациями, взглядами и даже походкой Лана теперь провоцировала меня, раздражала, вызывая к себе непреднамеренную злобу. И прежде всего тем, что тонкой игрой легко перехватывала инициативу. Получалось, как будто не я настиг ее вчера в темноте двора, а она сама выследила и подстерегла меня. Как будто не ей предстоит извиваться под моими ударами, а мне трудиться изо всех сил, чтобы удовлетворить ее извращенное желание боли. Это не входило в мои планы, но получался замкнутый круг, и я не мог добиться одного, не сделав другого. Тем более что препираться и, фигурально выражаясь, «хлопать дверью» было уже поздно – мы шли к дому Ланы.

Сегодня дорога показалась мне значительно короче. Так обычно бывает, когда не ищешь некое место, которое то ли рядом, то ли далеко, а идешь к заранее известной точке и можешь не продумывать каждый следующий шаг. Большую часть пути мы прошли по Ленинскому проспекту. Я поинтересовался, каково Лане здесь живется. Она не сразу поняла мой вопрос, а когда я поделился своими сомнениями относительно удобства местоположения и искусственной дороговизной магазинов, только пожала плечами.

– Мы тут уже давно живем. Дочка здесь родилась. Наверное, я просто привыкла. Хотя вы правы, по вечерам тут очень тоскливо и безлюдно. Правда, сегодня не знаешь, что лучше: когда люди вокруг, или когда ни души. Честно говоря, тут я чувствую себя как-то спокойнее.

– Это я еще вчера заметил по твоей походке.

– Ну вот видите! Воздух, конечно, прямо скажем, так себе, но зато дом у нас в глубине двора, квартира на десятом этаже, так что вполне тихо. Здесь, на самом проспекте, я бы, разумеется, жить не стала. Будь он хоть десять раз престижным.

Наконец мы свернули во двор и вскоре уже стояли перед знакомым мне подъездом.

– Сделаем так, – сказала Лана, поворачиваясь и удерживая меня за руку. – Сколько сейчас?

– Без двенадцати десять.

– Я поднимусь одна. Яра уже, наверное, меня ждет, чтобы лечь спать. На ночь она пьет сок, и я дам ей в нем снотворного.

– Только не переборщи.

– Что же я, враг собственной дочери? Нет, конечно. Перезвоните мне через четверть часа. Хорошо?

– Этаж, ты говоришь, десятый, а квартира?

– Сорок третья. Неужели вы думаете, я привела вас сюда, чтобы оставить? Не будьте таким наивным, Костя.

«Костя» остался сидеть на разноцветной деревянной скамейке перед подъездом, а Лана помахала рукой и скрылась в парадном. Не могу сказать, чтобы я испытывал какое-нибудь волнение или трепет при мысли о том, что должно было произойти. По той легкости и охотности, с какой женщина подчинялась моим желаниям, я уже мог сделать вывод, что сложностей морального порядка между нами не возникнет. Несомненно, мне было бы интереснее превозмогать ее сопротивление и обращать нерешительность в смущенную покорность, но разве не я, можно сказать, взял ее накануне штурмом, без обиняков изложив, что мне от нее надо? И разве моя вина в том, что я не встретил отпора? А уж почему – в силу собственного наглого обаяния или ее врожденной порочности, – неужели это так важно? Да, для меня это было важно. Я не искал легких побед. Но ведь и перспектива поражения в равной степени была бы мне неприятна. Хорошо рассуждать, когда все уже позади и остается только пользоваться результатами проделанного. И как же бывает обидно, когда именно в эти мгновения на тебя нисходит скука, и вместо того, чтобы во всю мощь радоваться жизни, ты начинаешь заниматься никчемным самокопанием! Говоря по правде, к подобным метаморфозам я имел неосторожность привыкнуть. Такова была моя натура. Была и есть, несмотря на все те злоключения, речь о которых еще впереди. А тогда я просто сидел на скамейке, смотрел в черную пустоту ночного двора и понимал, что совершенно не хочу подниматься в чужую квартиру, где из-за меня сейчас вершится несправедливость по отношению к маленькой девочке. Однако по истечении условленного времени я все же позвонил.

– Сейчас я не могу с вами говорить, – ответил Ланин голос. – Перезвоните через десять минут.

Перезвонив через девять минут, я сказал, что ухожу.

– Костя, Костя! Подождите! Ну что вы так сразу ерепениться начинаете! Я же вас предупредила. Поднимайтесь давайте! Она, кажется, спит.

В подъезде пахло кошками. Кабина лифта была сплошь исписана автографами местных идиотов. Пластмассовая кнопка десятого этажа оплавилась после многочисленных инквизиторских пыток огнем и нажималась неохотно. Дверь в общий тамбур оставалась гостеприимно приоткрытой. Заметив справа звонок под сорок третьим номером, я вошел внутрь и сразу увидел стоявшую одной ногой на половичке Лану. Она успела переодеться и была теперь в домашних тапочках и халате. Показав взглядом на двери соседей, она поднесла палец к губам и отшатнулась внутрь квартиры. Про себя я сделал вывод, что если Лана встречает меня на пороге, значит, не хочет, чтобы я звонил, то есть снотворное, или чем она там пользовалась, не возымело еще должного действия.

Прихожая оказалась типично маленькой, правда, из нее через застекленные двери просматривалась гостиная, но платяной стенной шкаф слева и зеркальная галошница справа создавали ощущение тесного тоннеля.

– Разувайтесь, – сказала Лана уже спокойным голосом и закрыла за мной входную дверь. – Там есть тапки большого размера.

В квартире стоял специфический запах чужой жизни. Тапки, большие, мужские, действительно, нашлись. Лана с загадочной улыбкой наблюдала за мной из-за угла коридора.

С некоторых пор, точнее, с тех самых, когда лет пять назад обзавелся собственной квартирой, я терпеть не могу все эти угловатости и теснты типовых московских квартир. В них нет ни пространства, ни воздуха, одни стены и двери. Правда, благодаря идентичности планировки в них всегда знаешь, где что расположено. Поэтому, когда Лана предложила пройти на кухню, я не стал ждать, пока она покажет мне дорогу и свернул мимо нее в закуток, куда выходили две двери раздельного санузла с медными табличками, изображающими писающего мальчика и поливающую себя из лейки безгрудую девочку с бантиками, и откуда продолжение коридорного извива вело во вторую, и последнюю, комнату. Здесь же была и дверь на кухню. Конечно, застекленная и распахнутая. Войдя, я сел на деревянный, похоже, самодельный, диванчик между окном и холодильником. Для этого нужно было отставить табуретку и пробраться за покрытый зеленой клетчатой клеенкой столик на худеньких ножках.

– Она уже спит, – сказала Лана, кивая в сторону продолжения коридора и не понижая голоса. – Мне кажется, она почувствовала, что я что-то затеваю, и не стала канючить, когда я предложила ей выпить витаминок. Одна из таблеток была снотворным.

– А мне-то ты зачем все это рассказываешь? Это твое личное дело. Меня твоя дочка, а тем более ее мнение, мало интересует.

– Напрасно вы так говорите, Костя, – совершенно не обидевшись моему грубому тону, заметила она. – Хотите я вам ее покажу?

– Кого? Девочку твою? Лана, не ты ли меня давеча попрекала Набоковым?

– Да ну, бросьте! Что я, уж и похвастаться не могу? – Она поманила меня пальцем. – Не пожалеете.

Пришлось мне снова выбираться из моего диванного заточения, однако то, что я увидел, когда прошел следом за Ланой в маленькую спальню, оборудованную под детскую, и заглянул через ее плечо, стоило всех моих неудобств.

В свете слабого ночника, на голубой пышной подушке, под бело-голубым одеяльцем на боку спала нимфа. Длинные прямые волосы каштановым водопадом стекали с подушки и почти доставали до мехового коврика на полу. Тонкая голая рука с изящными пальчиками лежала поверх одеяла и гладкая кожа ее отливала легким загаром. Однако, если все это можно было не только заметить, но и постараться описать словами, то впечатление, которое производило личико спящей, я бы предоставил воображению читателя. Красивый алый рот, прямой нос с мерно приподнимающимся в такт дыханию крылышком ноздри, высокие скулы, длинные трепетные ресницы, плавный изгиб резко очерченной брови – и все это крохотное, миниатюрное, почти кукольное. Как если бы Господь Бог взял за эталон тихо улыбающуюся рядом со мной Лану и решил подправить и без того почти совершенные черты ее восточного лица. Таково было мое первое ощущение. Сказать же вслух я мог только одно:

– Чудо…

– Ну вот, а вы не хотели мне верить! – Гордая мать обошла меня и села на край постели. Спящая не пошевельнулась. – Она у меня умница и красавица. Ходит на художественную гимнастику. Плаванием занимается. Вот, взгляните, какая фигурка!

И она, не дожидаясь моего согласия, откинула одеяло. Я чуть не закричал, боясь, что сейчас на моих глазах будет нарушено волшебство мгновения, чары спадут и дитя проснется. Однако этого не произошло. Девочка чуть пошевельнулась, повернулась на спину и осталась лежать в тонкой шелковой рубашке, доходившей ей до колен. Лана с любовью погладила ладонью худенькие щиколотки дочери и, захватив пальцами край подола, медленно, но уверенно стала задирать рубашку, как будто и в самом деле обращалась с куклой.

– Посмотрите, какая она у меня гладенькая! – сказала она, целомудренно прикрывая ладонью маленький, чуть выступающий робким холмиком лобок и низ живота, открытого теперь до крохотной лунки пупка. – Ребенок еще, а ноги вон какие сильные! – Ладонь показала, куда я должен смотреть, проделав весь путь от острой шишечки тазовой кости до аккуратного колена. – Тренеры говорят, что из нее мог бы выйти толк, если бы я отдала ее в гимнастику в самом детстве. А то теперь она уже слишком взрослая, чтобы заниматься ей серьезно. Но я даже рада этому. Пусть ходит на тренировки в свое удовольствие. Большой спорт нам не нужен. – Наклонившись, она поцеловала девочку в лобик. – Зато на нее сейчас обратила внимание одна тренерша по теннису. Говорит, у ребенка есть данные. А вот что я люблю больше всего. – С этими словами Лана осторожно взяла девочку за плечо и перевернула на живот. – Моя любимая попочка!

Дорого бы я дал, чтобы сейчас поменяться губами Ланы, целующей по очереди нежные дольки шелковистых маленьких ягодиц! Тем не менее внешне, как мне казалось, я хранил полнейшую невозмутимость. Оправив рубашку и подтянув одеяло, Лана встала с постели и погасила лампу.

– Не будем мешать. Завтра ей утром в школу. Идемте.

Мы вернулись на кухню. Если всем этим спектаклем Лана преследовала цель меня возбудить, то она своего добилась. Глядя на нее теперь, я представлял себе, какой она сама была в далеком детстве. Без этих морщинок, с длинными волосами, без макияжа. Как бы я ни относился к ней теперь, зная о ее маленьких пороках, я не мог не сознаться в душе, что окажись мы знакомы лет на десять раньше, мне доставило бы сказочное удовольствие увидеть в ней свою любовницу. Теперь же она как будто даже охотно шла ко мне в руки, а я, вместо того, чтобы просто радоваться, погружался в рефлексию. Хорошо еще, что наши нынешние взаимоотношения не предполагали интимной близости, а то я того и гляди мог бы в самый ответственный момент оконфузиться. Постоянная «мыслительная деятельность» помешала бы. К счастью, от меня ждали иного.

– Не хотите чего-нибудь перекусить, выпить? – поинтересовалась Лана, подходя к холодильнику и замирая перед полуоткрытой дверцей.

– Пожалуй что нет, – ответил я. – Есть уже поздно, а пить я не хочу никогда.

– Не перестаю удивляться вашей тотальной положительности! – улыбнулась она, доставая из холодильника недопитую бутыль шампанского и вазу с ледяным виноградом. – А я вот выпью для храбрости. Надеюсь, вы не будете возражать.

Я неопределенно пожал плечами и угостился тремя виноградинами. Лана налила в пузатый, то есть совершенно не подходящий по форме бокал шампанского и, присев напротив меня, стала втягивать в себя маленькими глотками. Я следил, как ходит маленький кадык на ее тонком горле.

– Мне нравится сочетать удовольствие и боль, – заметила она, перехватив мой взгляд.

Я отвернулся.

– Может быть, перейдем в гостиную? – предложила Лана. – Заодно там вы сможете подобрать орудия пыток.

Пытать я никого не собирался. Однако послушно последовал за ней в большую комнату, опять-таки типичную для среднего московского обывателя: застекленный шкаф-стенка во всю стену, раздвигающийся стол у окна с дверью в лоджию, ковер на полу, у противоположной стены – укрытый покрывалом диван, при желании раскладывающийся в широкую односпальную или узкую двуспальную кровать, телевизор-двойка, увенчанный, как шапочной, телефоном на специальной салфетке, торшер в углу, рядом с ним – глубокое кресло под таким же точно покрывалом, что и диван. Я прошелся вдоль стенки, машинально заглядывая за стекло на плотные ряды книжных корешков и витринно расставленные сервизы. С нескольких цветных фотографий мне улыбалось лицо довольно известного сейчас режиссера и актера. На одной он обнимал Лану, на другой сидел в стоящем за моей спиной кресле, держа на коленях голубоглазую Ярославу.

– Знакомый? – небрежно поинтересовался я.

– Муж, – так же небрежно ответила Лана и добавила после паузы: – Вы как будто удивлены?

– Немного, – соврал я, не зная наверняка, удалось ли мне скрыть некоторую дрожь в голосе. Личность знаменитости меня нисколько не интересовала, однако то обстоятельство, что я несколькими минутами раньше имел удовольствие лицезреть его голенькую дочку, а сейчас собираюсь собственноручно выпороть жену, показалось мне, мягко выражаясь, чересчур пикантным. – И где же он теперь изволит быть?

– В Венеции. Опять какой-то шедевр снимает. – Лана опустилась в кресло и поставила бокал на подлокотник. – Надеюсь, вы не будете по этому поводу волноваться, Костя. О том, что он вернулся, мы всегда узнем из новостей, так что никаких неожиданностей не предвидится. – Она снова отпила шампанского. – А если серьезно, мы с ним уже почти год не живем вместе. У него своя квартира, у меня своя – вот эта. А фотографии я не убираю ради Ярославы, которая по-прежнему очень к нему привязана. Вот, пожалуй, и все, что вам следует знать, я думаю.

По тону ее голоса мне сразу стало понятно, что Лана, скорее всего, оказалась в роли обиженной жены, которой изменяют и которая в конце концов нашла свой способ мести. Если так будет продолжаться дальше, то через некоторое время она того и гляди присоединится к череде модных в наше время душевных стриптизерок, пишущих целые романы о своих переживаниях в постелях известных и лишь в этом повинных мужчин. Не оказаться бы только и мне упомянутым рядом с ними!

Между тем до меня дошла странная подоплека сказанного. Совершенно не связанные одно с другим события, совершенно разные, незнакомые люди, но снова речь идет о кинематографе, более того, о съемках в Венеции – городе, где началась эта новая для меня полоса какого-то бесцельного поиска в моей жизни. Совпадение, конечно, однако из тех, что наводят на определенные размышления.

– Чем вы предпочитаете пороть своих рабынь?

В своем воображении она уже рисовала себя в числе моего многочисленного гарема!

– Как я уже сказал, своего инструментария я, к сожалению, не прихватил, так что придется обходиться тем, что есть у тебя.

– У меня много чего есть, – пропела Лана, гибко восставая из кресла и подходя ко мне вплотную, чтобы хитро заглянуть в глаза и открыть откидывающуюся створку одной из лакированных створок «стенки».

В подобных отделениях обычно устраивают импровизированные бары, благо установленное сзади зеркало выгодно удваивает количество предлагаемых бутылок, рюмок и фужеров. В данном же случае оно удваивало и без того многочисленные разноцветные коробочки, пакетики и вовсе оставленные без упаковки предметы, которые в современных интим-магазинах принято называть «игрушками». Обнаружив все это богатство, Лана скромно отошла, предоставляя мне право выбора.

– Вообще-то, – заметил я, вынимая из глубины шкафа ставшую уже классикой черную кожаную плетку с рукояткой в форме возбужденного фаллоса, – мы с тобой допустили один досадный промах. Не догадываешься, о чем я?

Лана стояла в шаге от меня, возле кресла, положив согнутое колено на его подлокотник, крутила в пальцах пустой бокал и вопросительно молчала.

– Когда мы гуляли по лесу, – продолжал я, – ты должна была сама для себя сорвать хворостин. Так делали на Руси крепостные девки, когда барин хотел их наказать. Кстати, там было множество кустов орешника. Из него розги получаются отменные. Скажи, что тебе жалко.

– Мне жалко. – Она насупилась. – Мне, правда, жалко. Почему вы тогда про это не вспомнили? Я бы почувствовала себя сегодня вашей крепостной.

– Снимай халат.

Лана отошла к телевизору, поставила на него бокал, повернулась ко мне лицом и развязала поясок. Халат сам соскользнул с опущенных плеч на пол и остался лежать вокруг ног. Лана переступила через него, оставив под ним обе тапочки. Теперь она была босая и голая. Я сел на ее место в кресло. Рукоятку плетки повернул концом вверх и упер основание в подлокотник. Крепко сжал в кулаке.

– Подойди.

Она приблизилась и замерла, переводя взгляд с черного члена на меня.

– Садись.

Она сразу поняла, что я имею в виду, но подчинилась не сразу. Вместо этого она сперва присела на корточки перед креслом и начала аккуратно, со всех сторон, облизывать кожаный ствол. Я не мешал ей, тем более что мне было приятно: иногда ее язычок соскальзывал с члена на мои пальцы, так что получалось, будто она не только готовит себе насест, но и целует мне руку. Наконец, удовлетворенная результатом, она выпрямилась и, не отрывая от меня помутневшего взгляда, расставила ноги и стала медленно насаживаться на своеобразный кол, как живой, блестевший ее собственной слюной. Рукоятка имела в длину сантиметров двадцать. Лана приняла ее всю и теперь сидела горячей влажной промежностью на моем кулаке.

– Руки! – прикрикнул я, когда она попыталась ухватить меня за плечо, чтобы сохранить равновесие. – За голову!

Она в изнеможении улыбнулась, но не посмела ослушаться. Положила обе ладони на затылок, запрокинула лицо к потолку и осторожно заерзала бедрами, словно надеясь, что ствол может войти в ее чрево еще глубже. Вскоре у меня заныл кулак, и я велел ей остановиться. Не осознав причины, она подумала, будто я по своей прихоти решил лишить ее возможности самоудовлетворения, и тихо промолвила:

– Я почти никогда не кончаю…

Если ей показалось, что я хочу растянуть ее удовольствие, то она ошибалась. Меня это признание нисколько не занимало. Я отпустил рукоятку и резко выдернул кулак. Лана по инерции села еще глубже, так что на подлокотнике теперь лежали только тонкие кожаные язычки плетки. Я поднял взгляд на ее лицо. Глаза ее были прикрыты, пальцы впились в волосы, ноздри возбужденно раздувались. Трудно было поверить в то, что она только что сказала мне правду. Хотя я был склонен ей верить. Чаще всего до сексуальных экспериментов особенно охочими оказываются именно те женщины, которые не могут получить ожидаемое удовлетворение обычным путем. Исключений сколько угодно, но правило никто не отменял.

Мне пришлось выдумывать ритуал порки по ходу дела. Сначала в шкафу была найдена никогда не использовавшаяся по назначению, хотя и давно купленная клеенка. Ее как раз хватило на то, чтобы полностью прикрыть разложенный во всю свою мягкую ширь диван. Потом я отвел Лану в ванную и там тщательно натер от шеи до самых щиколоток подсолнечным маслом, не имевшим запаха и плохо впитывавшимся в кожу. Бутылка опустела на треть. Лана была заинтригована и почти довольна, испытывая некоторые неудобства лишь оттого, что все это время ей приходилось удерживать в себе скользкую рукоятку. Я заранее предупредил, что если она ее выронит, то мне придется воспользоваться другим отверстием. Оставаясь во многом обыкновенной женщиной, Лана восприняла мою угрозу серьезно и постаралась, чтобы этого не произошло.

Из ванной я отвел ее обратно с гостиную и толкнул на диван. У нас уже был заготовлен моток толстой белой бечевки, об истинном предназначении которого Лана рассказывать почему-то отказалась. Я и не настаивал. Гораздо важнее для меня было то, что мотка вполне хватило на связывание двух веревок, заканчивающихся симметричными петлями, вроде тех, которыми стреноживают лошадей. Петли были надеты на запястья и щиколотки женщины, сама она легла животом на клеенку, в складках которой сразу же стало скапливаться стекающее с тела масло, а ноги и руки развела широко в стороны. Мне оставалось только перекинуть веревки через высокое изголовье и изножье дивана-плахи. Теперь она если и могла пошевелиться, то подняться или поменять позу – только если я приду ей на помощь.

Сознаюсь, у меня мелькнуло соблазнительное желание оставить ее лежать в таком причудливом виде и выйти из квартиры. Может быть, выйти, а может быть, уйти вообще, чтобы на крики ее через несколько часов прибежали переполошенные соседи. Или работники службы спасения – если я окончательно обнаглею и захлопну за собой дверь. Правда, она тоже могла предвидеть такую перспективу и отказаться звать кого-либо на помощь. Но тогда бы Лану обнаружила наутро ее собственная дочь, и это придавало ситуации в моих глазах еще большую пикантность: предстоял разговор и объяснение. А в двенадцать лет, тем более девочка, уже во многом не ребенок. Она имеет право задавать вопросы. Мать же обязана на них отвечать.