Дожила до понедельника

Сейчас-то это нормально, по телевизору смотришь, ну, в мультике каком-нибудь или в фантастике, – на голове шар из мелких кудряшек. Потом я долго старалась никуда не выходить, а если выходила, то надевала жесткий платок. Когда в Москве явилась в студию на второй курс, я получила столько «комплиментов» по поводу своей огромной головы. Пошла в парикмахерскую и попросила все проволочки состричь. Но это недолгие переживания, потому что меня как раз пригласили во МХАТ репетировать в спектакле по роману Стейнбека «Зима тревоги нашей». Так что мне уже было неважно, что на голове. Хоть лысая, но на сцене. Тогда спектакли долго делали. И к премьере волосы отросли. Играла я уже с хвостиком. Но у меня есть фотография, на которой Стейнбек, когда он приезжал в Москву, Олби, который сейчас великий, а тогда нам сказали, что это молодой драматург, и я вприсядку, облокотившись на колени жены Стейнбека. С тифозной причесочкой.

– Потом у вас были длинные роскошные волосы. Это видно по киноролям. А сейчас – опять короткая стрижка. Куда все подевалось?

– Волосы начали сыпаться после смерти мамы. Проведешь рукой, и они вынимаются прядями. И меня наголо постригли, оставили перышки на лбу, и я ходила в шапочке вязаной, в какой-то чалмушке, что-то вроде чалмы, в шарфике, в косыночке. А потом тифозная когда выросла, мне понравилось – без всяких тебе причесок, без стрижек. Если обросла сильно, опять так же коротко постриглась. Голову вымыла, чуть-чуть руками перышки разложила и побежала, очень удобно, двадцать лет я проходила с этими волосами.

– А если для кино требовались длинные, носили парики?

– Ну, а для театра? Я ж постриглась в 86-м году. Гримеры и обрили меня. Парики сделали, накладки. Это все решаемо. Сложней было в «Доживем до понедельника», где у меня были длинные волосы, которые надо было в тридцать три косички заплетать.

– Так у вас в этом фильме парик?

– Пробы проходили в два захода. Один раз с моими длинными волосами, а второй раз в парике. Станислав Иосифович Ростоцкий остановился на варианте в парике. Парики тогда были театральные, на жесткой сетке, мне заплетали косички, укладывали, бинтовали, чтобы прижать, потому что постричься мне было жалко. А потом надевали парик и очень боялись, что получится большая голова. Мне рассказывали, что после выхода фильма появилась стрижка «Доживем до понедельника».

Перекись водорода

В каждой картине гримеры хотели меня подсветлить. А у меня подсветление связывалось с перекисью водорода. И я сопротивлялась. Потому что в школе на уроке химии все пытались экспериментировать, а так как у меня косица была ниже попы, то я кончик косы для пробы опустила в перекись, и он стал желтый, как солома. Чтобы никто не увидел, я его быстро отрезала. Поэтому, когда мне говорили: подсветлим, – у меня перед глазами вставал мертвый кусок косы.

Может быть, блондинки на экране и более выигрышны, но все мои любимицы темноволосые. Одри Хепберн, например. То ли блондинки несколько холоднее, то ли оттого, что все они в основном крашенные, такая подтяжка в мечту, в идеал, и я эту краску чувствую. Как-то я спокойна к ним. Наверное, для мужчин это с ангельским ликом связано, с мечтой. Из блондинок мне нравится Джессика Лэнг. Ну, и Мэрилин Монро. Как-то я пересмотрела подряд несколько картин с ее участием. Она удивительно искренняя, открытая, беззащитная. Не имидж, а ощущение, что это ее естество, то, что пряталось под "Мэрилин". Я, кстати, никогда всерьез не задумывалась, а что, если мне в белый цвет покраситься, что ж это будет?

– Почему гримеры хотели вас подсветлить?

– Для картинки. Недавно показывали «Каменный гость». Это первый фильм, где меня очень хотели осветлить. Я посмотрела, уже для себя такая далекая, посмотрела и подумала, что даже красиво вот этот черный цвет.

– И вы никогда не красили волосы?

– Нет, подкрашивалась, тонировала, но в свой же цвет, в темный. Иногда седину закрасить, иногда оттенок добавить.

– И как вы пережили свое осветление в телевизионном проекте «Формула красоты» в 2006 году?

– Нормально, меня сначала в коньячный цвет, потом еще светлее.

– С вами согласовывали такое радикальное изменение облика?

– Нет, я должна была подчиняться. Но стилист Саша Шевчук настолько очарователен, вежлив и заразителен, что я отдавалась в его руки и все. И у него еще была замечательная помощница Лариса, которая потом стала самостоятельным мастером, и мы до сих пор с ней дружим.

– То есть в момент преображения вы сидели с закрытыми глазами?

– Я всегда от грима устаю, и по привычке просто отключилась. А потом посмотрела – и не узнала себя. А это так интересно. И я поняла, почему Саша хотел сделать меня светлее. Чтобы заметнее стало: вот какая пришла на проект – несчастная, измученная старушка, а вышла вот такой. С новым цветом волос я сама обновилась – раз, помолодела – два, стала выразительнее. Когда Шевчук второй раз делал мне макияж, я уже наблюдала внимательно. Чтобы научиться. И теперь подкрашиваюсь, приблизительно помня, что он со мной делал.

– Вы что раньше не красились?

– Только когда куда-то надо. И не очень умела. Странно, театральный грим я могла освоить любой, даже суперсложный и всегда сама гримировалась. А в жизни что-то у меня не получалось. Наверное, мешал профессиональный навык.

– Вы уже привыкли к новому цвету волос?

– Полтора года привыкала. А потом режиссер Саша Славин пригласил меня сниматься в сериале и сказал: «А я хочу прежнюю Иру». Я ему: «Саша, за полтора года я даже мой минимальный гардероб пенсионный, то есть я имею право потратить вот столько-то, подстроила под этот цвет волос, и ты меня хочешь сделать обратно черной!» – «Но я люблю тебя такой! И не думаю, что я один». – «Тогда меняй мне гардероб».

– И какой компромисс нашли?

– Темный паричок. А что, тебе не нравится?

– У вас с темным цветом волос глаза как угольки. А светлый цвет размывает их, делает тусклее.

– Да глаза уже другие. Ты меня помнишь ту, прежнюю. А с двухтысячного года у меня совершенно другие глаза стали. Ну, похожу так.

Коммуналка

Коммунальная квартира – это почти всегда отрицательно, а наша была феноменальной по составу, по насыщенности. Даже академик жил. Недалеко от Донского монастыря был Донской проезд, сейчас это какая-то другая улица. Дом пятиэтажный, принадлежал Газонефти. У академика две огромные комнаты, отделенная портьерой: кабинет и еще одна. А в остальных жили доценты, научные сотрудники, очень интересные люди. Когда меня выгнали из ненавистного детского сада, мне гораздо больше нравилось находиться на попечении квартиры. Жена академика Марья Алексеевна родом из Кабардино-Балкарии, она не работала и носила халат с драконами. Забирала меня к себе, ставила пластинку «Кабардиночка» и танцевала в этом халате. А потом учила меня, приговаривая: «Ты хорошо танцуешь, настоящая кабардиночка».

Кроме танцев Марья Алексеевна вышивала гладью потрясающие картины – Репина, Шишкина, Брюллова. У меня с ней связаны две истории. Я на ее примере поняла, что значит такой большой и добрый человек. Как из сказки, только живьем.

Первый раз в жизни кроме целлулоидных пупсов и мишки, который перешел ко мне по наследству от старшего брата и сестры весь истерзанный, мне подарили немецкую куклу. С закрывающимися голубыми глазами. Я долго смотрела, как она открывает и закрывает глаза. А потом стукнула утюжком по башке, чтобы понять, почему же они открываются и закрываются. Позже я узнала, что моя тетя, папина сестра сделала в детстве то же самое. Так что это семейное. И разбитую куклу я с ревом принесла Марье Алексеевне. Она что-то подсобрала, более-менее склеила, потому что стукнула я по затылку. И так как был близко Новый год, она сказала:

– Мы закроем травмированное место ватой и мишурой, и она у нас будет Снегурочкой.

В общем, починила. Но, наверное, на мне было написано, что я совершила убийство. Родители долго меня расспрашивали, что случилось, и я призналась. Они расстроились, потому что кукла дорогая, первый ощутимый подарок мне. Это первое событие, когда Марья Алексеевна меня не выдала. Зато в другой раз я ее предала.

У нее появился телевизор – КВН. Первый на всю квартиру, на весь дом. С большой круглой линзой. И каждый фильм показывали по два раза, подряд. Я к ней пришла, когда «Садко» уже заканчивался. Но она сказала: «Ничего, сейчас повторят». А меня позвали родители. У Марьи Алексеевны в комнате стоял огромный стол, на нем скатерть с бахромой, и стулья, задвинутые под стол. Я спряталась на стульях, напротив телевизора, и сквозь бахрому смотрела фильм. Забегали мама, папа, меня искали по всей квартире. Одежка на месте – ребенка нет. А я тихо лежала и смотрела «Садко». Потом ужасно переживала, что обманула Марью Алексеевну. Но «Садко» досмотрела.

Лосиный остров

Донской период – это когда мы обитали в коммуналке недалеко от монастыря – длился до моего первого класса включительно. Но из тех лет я года четыре жила в Лосиноостровской, у тети Любы, папиной сестры. Потому что у академика, мужа Марьи Алексеевны, оказалась открытая форма туберкулеза. А я все время болела. И каждый раз воспаление легких. Когда больные легкие, надо есть сало. В воскресенье папа сажал меня на колени и из розовой пластмассовой тарелки давал кусочек мне, кусочек себе. И от этого счастья, что мы едим напополам, что именно я сижу на папиных коленях, а не Галка или Вовка, я готова была съесть кастрюлю этого сала.

Когда меня проверили на туберкулез, уже были поражены оба легких. А тетя Люба жила… сейчас это назвали бы экологически чистым районом, а тогда там просто росли сосны, и кто-то сказал, что мне нужен сосновый воздух.

Муж тети Любы в 30-е годы работал главным военным прокурором Читинской области, по тем временам это вся Сибирь. И уже позднее я узнала, что шестьдесят четыре прокурора восстали против сталинского режима, против того, чтобы расстреливать без дознания. Мужа тети Любы арестовали, и в ту же ночь ей что-то приснилось такое, что, проснувшись, она поняла: мужа нет в живых. И оглохла. А она работала педагогом. Красивая, всегда модно одетая женщина. Когда ее прежняя жизнь рухнула, она поверила в бога. Воспитывала Виктора, сына врага народа. Они перебрались поближе к нам – на станцию Лось. И меня отправили к ней. Все ее неиспользованные педагогические ресурсы вылились на меня.

Моральный ущерб

Когда тетя Люба, расчесывая, драла мои кудри, я шепотом приговаривала, зная, что она плохо слышит:

– Ты самая злая из всех ведьмов и самая злая из всех королей и, когда я стану большой, я тебя победю.

На Поселковой улице, где были деревянные маленькие дома, у меня начала складываться репутация девочки, с которой детям не разрешали водиться. Потому что двор в Донском проезде я плохо помню. Вот у меня на лбу шрам из-за ледяного катка – мальчик скатился, упал, ударился головой и предупредил, что здесь кататься нельзя, опасно. А для меня если «нельзя», значит нужно. И я так же, как он, стукнулась. А в Лосиноостровской мы ходили на речку Яузу, собирали цветочки, я придумывала какие-то игры, но однажды услышала по радио, что на ВДНХ поставили статую Мухиной «Рабочий и колхозница», и она такой величины, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Я доложила об этом тем, кому доверяла. И мы вчетвером взяли взрослые велосипеды, стоявшие во дворах, потому что понимали, что пешком не дойти. Ехать на них было неудобно – приходилось висеть сбоку под рамой, чтобы крутить педали, но мы добрались. Выехали на мост, увидели статую во всем ее величии и отправились обратно. А нас уже искали, то есть владельцы велосипедов искали свой транспорт. И на следующий день к тете Любе пришла делегация родителей с сообщением, что детям со мной водиться запрещено. Тетя Люба сказала, что я нанесла ей моральный ущерб и перестала со мной разговаривать. Я уточнила у ее сына Вити, что такое «моральный ущерб». «Ущерб» он мне объяснил. А про «моральный» я не поняла.

У тети Любы был садик, где росли георгины и стоял стол. Я там пряталась и думала: как же этот ущерб исправить? Вспомнила женщину с сумочкой. Лакированной или из панбархата, в общем, что-то черное, по бокам выпуклые розочки с какими-то блестящими штучками и петелька. Мы где-то шли с мамой. Я спросила: что это? Мама сказала: театральная сумочка. И у меня перед глазами всплыла эта сумочка. А у Вити дома были ватман, тушь, клей. Я сходила в поселковый магазин и купила бумажки, из которых можно выдавливать розочки. Начала творить. Из ватмана я сделала сумочку с петелькой. Покрыла черной тушью. Потом клеем вместо лака. Приклеила розочки. Но чего-то не хватало. А я бывала у родителей в институте, где и Витя работал, и видела на столах серебряную и золотую пыль после напильника. Попросила Витю принести мне эту пыль. Он спросил: зачем? Я сказала: для красоты. И он принес. Я обсыпала розочки серебром и золотом. Сделала три сумочки и отправилась к сельпо. Встала у входа с отведенной в сторону рукой, на которой висели сумочки. Почему-то все раскупили. Не помню, сколько я просила за каждую. Рубль, наверное. На следующий день сумочки висели уже на обеих руках.

Но через несколько дней кто-то меня заложил – тетя Любе сказали, что ваша Ира стоит около магазина и торгует сумочками. После этого я оказалась на коленях в углу на какой-то крупе. И тетя Люба опять со мной не разговаривала. Но Витя мне сказал, что мой «моральный ущерб», заработок от продажи сумочек, равнялся половине его зарплаты.

Балет

Мне очень нравилось танцевать, я мечтала стать балериной, и мама отвела меня к балерине Лопухиной, жене знакомого нефтяника. Она запустила меня в комнату, поставила музыку, а сквозь портьеру подглядывала, как я выделывала там «Лебединое озеро». И потом сказала маме:

– Хорошая девочка, а что со здоровьем?

И когда узнала про туберкулез… На этом балет и закончился. Но любовь к нему осталась.

Я раз пять за всю жизнь ходила в Большой театр. Это очень важное событие. Туда нельзя было каждый год попадать. Первый билет был на «Капелию». Родители привели меня на балет, и вдруг появилась толстая тетя и запела. Я начала рыдать. И, отчаянно всхлипывая, выдавила из себя: а когда же танцевать будут? Оказалось, что это одноактная опера и одноактный балет. Всю оперу я прорыдала, а потом увидела балет. Второй раз в Большом театре я смотрела «Лебединое озеро». Это уже через несколько лет. Потом «Щелкунчика». А еще спустя годы Иннокентий Михалыч Смоктуновский пригласил меня на премьеру «Кармен-сюита». Он был вип-гость, мы сидели на почетных местах. А Плисецкая в амплуа лирической героини казалась мне большой и холодной. А в «Кармен-сюите» я прямо задохнулась от восторга. Да еще места такие. Да еще с Иннокентием Михалычем.

Детский сад

В детском саду мне было плохо. После первого дня, я объявила родителям, что мне лучше дома, но они все время в командировках, а брат с сестрой в школе. В сад меня водила сестра, это двести метров от нашего дома. Галка в семье была абсолютный позитив, мне ее всегда ставили в пример. А я, значит, самая негативная. Все время выступала. Вот меня собирают в детский сад, и если в подъезде никого нет, я тихо спускаюсь. Если во дворе кто-то есть, я начинаю орать. Если и там пусто, я ору на улице. Помню, как валилась в снег, он забивался под шапку, под воротник, было мокро, холодно, но я билась в истерике. И прохожие говорили сестре, которая всего на шесть лет старше меня, какая она плохая, жестокая, если так мучает ребенка. Галка переживала, плакала, но это повторялось каждый день.

Однажды перед тем, как меня должны были забрать из детского сада, я в гардеробе нашла шубу директрисы. Спряталась за нее, но заметила, что на ноги падает свет. Тогда я впрыгнула в рукава и повисла в них. Меня долго искали, даже милицию вызвали, хорошо, что без собак. А потом мне стало больно висеть, и я вывалилась.

Как-то ко мне подошел толстенький мальчик и предложил орешек. Сказал, что дарит мне его. А потом посоветовал положить орех в дверной проем и расколоть. Я вставила орех в щель и еще не успела убрать руку, как мальчик изо всех сил ударил ногой по двери. У меня сразу распухли два пальца. Они не сломались, но очень болели. Я несколько дней не ходила в сад, а когда вернулась, то встретила этого мальчика, весьма довольного. Я показала ему свои пальцы:

– Смотри, что ты сделал.

А он мерзко усмехнулся. Тогда я попросила его:

– Покажи свои пальчики.

Он показал. И я изо всех сил укусила. В результате родителей попросили забрать меня за плохое поведение, так как мальчик оказался сыном какого-то важного чиновника.

Волшебные сказки

В воскресенье я имела право лечь на папо-с-маминой кровать. Наша комната в коммуналке была десятиметровой кишкой, и едва светало, я ждала, когда родители проснутся, чтобы забраться к ним. Папа рассказывал мне сказки по заказу. Много-много сказок, но чаще других я просила про волшебную ракушку и волшебный гладиолус. Я не знала, что такое гладиолус, просто однажды услышала это красивое слово. А ракушку увидела у Марьи Алексеевны. Она мне объяснила, что в ракушке всегда кто-то живет, и когда этот живой оттуда выбирается, то она раскрывается. Но хоть и пустая, а все равно волшебная.

Манная каша

Когда меня изъяли из детского сада, родители оставляли меня на попечение квартиры или брали на работу, вот там было замечательно, особенно какой-то лограф, как телевизор с зелененьким зайчиком на экране. Я могла сидеть перед этим зайчиком до умопомрачения. Еще мне показывали пробирки. В квартире тоже было интересно. Но заставляли есть манную кашу. Соседям велели не выпускать меня на прогулку, пока не съем. И когда родители приходили в восемь часов вечера, я так и сидела перед полной тарелкой. Каша уже твердая становилась. Но она была очень противная. Вареный лук, пенки и манная каша. До сих пор не перевариваю.

Примерно в восьмидесятые годы я снималась на Ленфильме, у нас было полторы смены, и я очень голодная зашла в столовую, набрала еды, выставила ее на пустой столик и пошла относить поднос. А когда вернулась, чтобы наброситься на эту еду, на противоположной стороне стола сидел очаровательный пожилой человек в очках и ел манную кашу. Первый раз с детства тошнота подступила к горлу, я выскочила из-за стола и осталась голодной.

Я, правда, маленькая вообще не любила есть. Помню только у соседей на Новый год торт с розочкой, вот ее мне очень хотелось.

Первое выступление

Мама достала на работе один билет в Дом Союзов на елку. Галка довела меня и осталась ждать на улице. Билет содержал в себе право на подарок. И я его потеряла. Стояла у колонны и думала: нельзя плакать, нельзя плакать, надо убежать, и чтобы Галка не нашла. Потом первый раз в жизни поняла, что сестре попадет. Огляделась вокруг и заметила, что около каждой елки, а их там много, происходят какие-то конкурсы, где-то сплясать надо, в другом месте спеть или стихи прочитать. Победителям вручают призы. И я стала во всем этом участвовать. Обходила по кругу. Подарок-то надо заработать. Забралась на очередной стул, и вдруг у дяденьки глаза округлились, стали размером с его же очки, и он ласково мне сказал:

– Девочка, ты очень хорошо все делаешь, но ты у меня на стуле уже третий раз, это не честно.

На что я ему очень серьезно ответила:

– Я потеряла билет на подарок, и я зарабатываю.

Тогда он засмеялся и махнул рукой: «Давай». И подарил мне безумно красивую игрушку с елки. Я обошла всех: плясала, стихи читала, пела, угадывала, проползала, кого-то изображала. Когда я вышла, я помню выражение глаз сестры: немножко ужаса. Потому что остальные дети выходили с аккуратными упаковками, а я несла огромный мешок.

Бутырский хутор

Когда я окончила первый класс, мы переехали на Бутырский хутор, и у нас был самый последний дом Москвы. Он углом разворачивался на огромный пустырь и вдалеке виднелись свиносовхоз, пивзавод и молокозавод. Нам обещали отдельную квартиру, но мы опять попали в коммунальную, правда, улучшенную. Теперь у нас уже две комнаты. И двор с периодическими делегациями родителей, что, мол, с вашей девочкой не разрешено водиться. Вот там я много игр придумывала. И несмотря на запреты все дети ждали, когда я выйду во двор, потому что непременно случится нечто интересное. Однажды закопала на пустыре гильзу с запиской. Проколола палец, написала кровью послание как будто от погибшего солдата, а так как из военных я слышала фамилии Матросова и еще Жукова, маршала, то и подписала «Жуков». А там были какие-то землянки старые, может, после военных учений остались, не знаю. Я сказала, что здесь проходила оборона Москвы и давайте что-нибудь искать, например, в этой землянке. И срежиссировала так, чтобы гильзу обнаружил кто-то другой, не я. Одного мальчика пододвигала к тому месту, где она закопана, и он в конце концов нашел. И мы писали маршалу Жукову, что, мол, откопали его записку.

Потом пустырь стали застраивать. Вырыли глубокий котлован. Наступила осень, начались дожди, котлован залило. Мы сделали плот. Все приносили шарфики, веревки. Плот перевернулся, все оказались в воде, кто-то из ребят простудился. И опять к моим родителям пришла делегация.

Через какое-то время на стройку привезли длинные балки. И мы ползали по ним на уровне второго-третьего этажей, играли в другие планеты: Марс воевал с Венерой. Моя сестра мечтала об астрономии, поэтому я ходила в библиотеку и читала совершенно непонятные мне книги, но дочитывала до конца. Одна называлась «Планета Венера». Какой-то родитель увидел нас на балках, и всем снова запретили со мной играть. Тогда я открыла школу для дошколят. Там жили несколько совсем бедных семей, где были пятилетние ребятишки, вечно сопливые, грязные. Я их собрала, велела каждый день умываться, мы вместе делали гимнастику, а потом я учила их писать и читать. Мы занимались в подъезде на подоконнике. Я разрезала тетрадку на четыре части, и они рисовали галочки. К тому времени, когда даже родителей этих несчастных детей подговорили жаловаться, что, мол, те не дышат воздухом, я целый день держу их в душном подъезде, дошколята научились читать и писать. А мои сверстники, слонявшиеся по двору, намеками пытались записаться ко мне в учителя. Помню женщину, которая пришла к моим родителям возмущаться, а я ее спросила:

– Вы знаете, что ваш сын читает?

Она работала уборщицей.

– Как это он читает, если я сама еще не читаю!

Я сбегала за Юркой. Он что-то прочитал матери, та заплакала и ушла. Больше ко мне не приставали.

Телевизор

На Бутырском хуторе у нас появился телевизор с линзой. Он стоял в комнате родителей. А из нашей комнаты, если приоткрыть дверь, как раз был виден экран. И когда меня укладывали спать, я вставала и подглядывала в щель. Так я увидела «Петер» с Франческой Гааль. «Маленькая мама». Югославские тяжелые фильмы про войну. «Большой и маленький». Смотрела все подряд. Один мой глаз следил за окружающей средой, чтобы никто не застал врасплох, а второй – в телевизор.

Мой первый весомый подарок родителям был тоже телевизор. Тогда появились большие, цветные. А папа все говорил: у нас и старый хорошо принимает. В начале семидесятых я заработала денег, вычислила время, когда родители отсутствовали, попросила друга привезти телевизор, включила его, зная, что у папы в институте сейчас перерыв, и так как дом рядом, то он придет на обед. А сама затаилась на кухне, только крикнула ему:

– Папа, я тоже голодная, сейчас что-нибудь приготовлю.

Он вошел в комнату, а там включенный телевизор. И, на мое счастье, показывали какие-то вологодские кружева, гжель, хохлому, передачу, посвященную народному творчеству. Поэтому на большом экране была такая красота, что папа как вошел, так и застыл. А я сквозь портьеру подглядывала. И увидев, что он смахнул слезу, я быстро выскочила из дома. Поняла, что все в порядке.

Родители

Моя мама, Любовь Петровна, родилась во Владикавказе. Когда ей было примерно три года, ее мама то ли погибла, то ли пропала без вести. После войны 1914 года ушла искать своего сына. И сама пропала. Правда, потом ее якобы видели где-то с каким-то мужчиной. Но это недоказуемо. Оставила пятерых детей. Их воспитала тетя Дина, сестра маминой мамы.

К ней в Сочи мы приехали, когда мне было три года. Я была хворая – туберкулез – и каждое утро меня заставляли есть зеленый перец, а он такой невкусный. Папа сказал: не съешь – не возьмем тебя на море. Я не съела. И они ушла без меня. В этот день я впервые в жизни насадила на штырь огромную красивую стрекозу. И когда все вернулись с моря, я сидела перед стрекозой и ревела. Папа сказал: ну хотя бы кусочек перца будешь съедать?

Больше они без меня на море не ходили.