Дожила до понедельника

Ездить я училась в «Урожае». И никогда не боялась, что конь может лягнуть, сбросить. Мне нравилось даже просто глядеть на лошадей. Какие у них глаза! Я любила каждую, и, наверное, они это чувствовали – всегда мне голову на плечо клали. До сих пор не могу смотреть фильмы, где лошади кувыркаются. Ведь никогда неизвестно, как она упадет. И если что-то себе сломает, то ее могут пристрелить. Поэтому я «Андрея Рублева» Тарковского видела только один раз: когда фильм запретили к показу, Николай Бурляев пригласил меня и моих родителей на закрытый просмотр на Мосфильме. Там много жестоких сцен и с лошадьми, и с коровами.

Про людей нас уже приучили наблюдать, как их убивают, и я спокойно смотрю по телевизору. Но если вдруг вижу на экране собачку, выбежавшую на мостовую, то забываю про что кино, начинаю переживать: ну куда ты, дурочка! – пока опасность не минует. Потом лезу в программку, чтобы вспомнить, что же я смотрю: ага, боевик, ладно.

И там же в «Урожае» я тренировалась, когда снималась в фильме «Первая любовь». У меня по роли было женское седло, это очень трудно, если нет обхвата ногами. Сидишь боком – никакой уверенности. Выглядит, может, и красиво, но ни дай бог лошадь понесет, неизвестно где ты окажешься.

Конь у меня был умница. Гиацинт. Нас представили друг другу. И я влюбилась. А потом только делала вид, что управляю им. А он делал вид, что слушается меня. Однажды тренер решил, наверное, как следует меня потренировать или испытать, и неожиданно перешел с галопа в карьер, это еще быстрее. А мы ехали по аллее, Гиацинт был ведомым. И он понес. Я даже не успевала на него приземляться, висела в воздухе. Хорошо, что это было не женское седло, а нормальное. Я уже предчувствовала, как меня исхлещут и исцарапают ветки, как вдруг Гиацинт перешел на галоп, как раз перед низким деревом.

У меня из этого фильма есть только одна фотография, где я верхом на коне, и Иннокентий Михайлович Смоктуновский подает мне руку. Было много снимков у замечательного фотографа с Мосфильма Димы Мурашки. Он все звал:

– Ир, у меня целый ящик «Первой любви».

Но мне было некогда. А когда собралась, его не стало.

– А Гиацинта вы навещали после съемок?

– Да. Потом, к сожалению, умер тренер, и тогда уже не смогла. А так наша дружба не закончилась. И он всегда меня узнавал.

Тайная жизнь

Школу я не любила. Поэтому училась на отлично, чтобы не трогали. Потому что мне это все не нужно было. Считать, писать я умела. Литературу, по-моему, надо знать эмоционально. Вот то, что тебя затронуло, оно всю жизнь вспоминается и тебе что-то дает. А когда говорят: напишите сочинение «Катерина – луч света в темном царстве», – то никакой Катерины уже не хочется.

Сочинения я писала, как полагается, а не то, что на самом деле думаю. Один раз попыталась протестовать и потерпела фиаско. Если бы двойка! Двойку и кол я любила. И пятерку. А вот три и четыре, середнячные оценки, очень не любила. И получила именно столько. После этого я ходила в библиотеку, выбирала цитаты и писала грамотные сочинения.

Когда любимые книги проходили, я это пропускала. Тогда не понимала почему, просто интуитивно. Сейчас уже могу объяснить. Как Вертинский хорошо сказал: «Соцреализм? Не понимаю. Артист – это как метеор: сверкнул, блеснул и та-а-айна».

Я прогуляла «Войну и мир», чтобы не возненавидеть, потому как уже прочитала. Прогуляла «Гамлета». Шекспир у нас был всего один урок. Нет, я уважала этого учителя, он потом работал в музее Пушкина на Кропоткинской. Вот там его место. Он рассказывал все очень заумными фразами. Его звали Израэль Кагосович. Он позволял нам выходить с конспектами, чтобы мы просто еще раз прочитали ему его же слова, чтобы хоть что-то в наших головах осталось. Я половину из того, что он говорил, не понимала. А в литературе мне всегда нужно было «ах» – и потом с этим жить в другую сторону.

Когда я пришла к папе и заявила, что ненавижу физику, он сказал: давай разберемся. Мы сели за стол, разбирались, и в результате я сама вывела закон Ома. Папа обрадовался, он решил, что теперь я полюбила физику. А я поняла, что не надо заучивать эти безумные формулы, потому что они никогда не пригодятся мне в жизни. Лет в 13 я решила быть актрисой, так зачем мне забивать мозги физикой? Надо просто записывать за учителем. И если он вызовет, на секунду задержаться, проглядеть, выйти, его же словами рассказать, он будет счастлив и поставит пять. У меня была хорошая память.

География меня раздражала. Мне не нравилась учительница. Такой романтичный предмет, детей можно держать в завороженном состоянии весь урок, а тут с указкой у карты. И еще у нее были копыта – массивные туфли на толстых высоких каблуках. Но главное – она была вредная.

А математика к нам из университета привели – учитель заболел и пригласили на замену. Он на нас изумленно смотрел все время: что я тут делаю? – и давал задачи. Я однажды на спор взяла и решила первая. Но мне это надо?

А история! Слишком тщательно от меня дома скрывали, почему у меня было четыре дяди, а остался один, и почему Виктор – сын врага народа. И сравнить с той историей, которую мы изучали. А мои вопросы к папе, который тут же начинал наводить тень на плетень. Ну, я находила другого человека, который мне все объяснял. Я знала, что нам преподают вранье.

Однажды мы с папой месяц не разговаривали. Это я уже училась в школе-студии МХАТ. У нас был преподаватель по советской литературе – Синявский. Мне он не нравился, потому что у него был гнусавый голос, и он нудно, однотонно рассказывал, например, про лирику Серебряного века. До него лекции читал Белкин, весь горящий своим предметом. А на Синявском я кисла. Кстати единственную четверку на экзамене за всю студию МХАТ я получила у него. Ну, и когда случился процесс над Синявским и Даниэлем, когда их преследовали за инакомыслие, за то, что печатали свои труды за границей, что по тем временам было немыслимо, недопустимо, около памятника Долгорукому состоялась демонстрация в их защиту. Двое наших студентов проходили мимо и услышали знакомую фамилию «Синявский». Они подошли и стали слушать. Их забрали в милицию. За участие в митинге. Как крайних. А потом выгнали из студии.

Я очень переживала. И мы с папой разговорились. Он встал на официальную точку зрения. И первый раз в жизни я услышала, как папа пытается обойти острые углы и настроить меня на то, что в нашей стране все правда, особенно в газетах. А я не столько понимала, сколько чувствовала ложь. Я не любила наших политиков, чиновников, ненавидела сдачи спектаклей, когда их закрывает цензура. Я тянулась тогда к более взрослым людям и много слушала. И в разговоре с папой я хотела добиться от него, чтобы он согласился со мной, но он так и не сказал того, что я ждала. Он боялся за меня, потому что я была неуправляема, могла совершить поступок, а потом подумать. После этого я объявила, что больше газет не читаю. И действительно не читала. И еще заявила, что вообще ухожу из дома. Из дома я не ушла, но отец со мной не разговаривал месяц.

В старших классах я научилась жить так, чтобы школа мне не мешала. Пересела с первой парты, с которой я всем подсказывала, на последнюю, завела журнал, где проставляла свои отметки, когда меня вызывали, по какому предмету, чтобы знать, когда вызовут в следующий раз. И все домашние задания делала в классе, на уроках, чтобы остальное время было абсолютно мое. Приходила домой, кидала портфель, мне очень нравилось его кидать: у меня все сделано. И улетала, куда душа хотела.

Например, организовала наблюдательный пункт на чердаке здания, которое находится во дворе МУРа на Петровке и в дырочку подсматривала за тем, что там происходит. Какой-то фильм, наверное, подействовал. Я долго искала дом 38 на Петровке, потому что улица заканчивалась без него. Потом нашла внутренний двор, подходящий чердак, который закрывался на псевдозамок. И сидела там часами.

Когда перешла в девятый класс, родители на два года уехали в Индию. Тогда был лозунг: «Индия – Русиш, пхай, пхай». Дружба, дружба, в общем. Туда посылали наших опытных специалистов.

А к нам переехала тетя Шура, папина сестра. Я ей показывала дневник: все пятерки. Она спокойна – я свободна. И шла по своим точкам: библиотека, кино, театр, лошади, автошкола. Тайная жизнь. Вместо школы.

Ходила на один и тот же фильм, пока его показывали в кинотеатре «Прогресс», который был рядом с домом. С утра покупала за десять копеек билет для детей, а незадолго до конца сеанса пряталась в туалете, чтобы выйти уже на следующий, потом на следующий, а потом с портфелем домой. Ради каких-то фильмов я ездила в другие кинотеатры, по всей Москве выискивала.

Тогда любимыми актерами были Жерар Филипп, Вивьен Ли и, конечно, Одри Хепберн. Мне нравились итальянские картины. Мало кто помнит такое кино – «Человек в коротких штанишках» – о мальчике, которого оставила мама, и он ищет ее по всей Италии. А я до сих пор помню музыку оттуда, даже на пианино ее подобрала. Потом узнала, что Алида Валли – это такая звезда с бездонными глазами. Но мне нравился мальчик. Много раз смотрела жесткий, страшный фильм «Пепел и алмаз» Анджея Вайды, хотя ничего не понимала ни про армию Нарадовы, ни про армию Краевы, но почему-то все ходила на него и ходила. А когда не было любимого фильма, то была библиотека на втором этаже Исторического музея, где можно, как взрослой, заказывать книги, и их приносили.

У меня часто была ангина, я ходила к врачу, получала справку, относила ее в школу и уходила. Никто не мог заподозрить, что отличница способна прогуливать. Короче, я не заметила, что прошло месяца три, как я почти не бывала на занятиях. Заглядывала, если по моему журналу подходил момент, что меня должны спросить. Отвечала по всем предметам сразу, получала пятерки и опять исчезала.

Но однажды предстояли важные соревнования по стрельбе. И тренер, знавший, что я больна, попросил моих подружек:

– Зайдите к Ире, может быть, она сможет, нам нужна победа.

Девочки пришли к тете Шуре и спросили:

– Как Ира себя чувствует?

Тетя Шура в свою очередь поинтересовалась у них:

– А как она себя чувствует? А где она?

И, поднимаясь по лестнице домой, я застала трех моих подружек у окна. Они стояли с круглыми глазами и при виде меня тут же заплакали.

Так все открылось. Тетя Шура с испугу позвонила близким друзьям родителей, а в нашем доме жили все геологи, геофизики. Те раззвонили везде, в том числе директору школы. Меня вызвали и много чего наговорили. Даже пригрозили отчислением. Я храбро заявила, что сдам экзамены экстерном. Но они не согласились:

– Все уже знают, что ты прогуливала, ты должна перед всей школой извиниться.

Я отказалась.

– Тогда мы напишем родителям.

А родители и так уже нас не видели год. Ну, собрали школу в актовом зале, я вышла на сцену и сказала:

– Извиняюсь.

Меня приняли обратно. Я окончила школу с серебряной медалью.

Одри Хепберн

Моя самая любимая актриса – Одри Хепберн. Не могу объяснить почему. Она единственная, кого я не могу объяснить. Это какое-то удивительное существо, которое заставляет сердце биться и чего-то хотеть. Ее нельзя назначить великой актрисой, нельзя назначить красавицей номер один. Ее никем нельзя назначить. Но до сих пор как плохое настроение я ставлю что-нибудь с ней.

А первый раз увидела ее в «Римских каникулах». У нее там была челка. Я пришла домой и, понимая, что, если я отрежу челку, родители расстроятся, я отстригла кусок косы, связала и прилепила на лоб. Надела нарядную блузку сестры. Втянула щеки, чтобы получились выдающиеся скулы. Подрисовала глаза. Посмотрела на себя в зеркало: похожа я на Одри Хепберн?! Нет. Не похожа.

– А вы в зеркало любили смотреться?

– Нет. У меня закончилось все на том показе, когда я пыталась походить на Одри Хепберн. А потом я просто не знала, что есть такое понятие – фотогеничность. Все время переживала: ну раз мальчики не приглашают на танцы, значит, я не удалась, не то что некрасивая, а просто совсем никудышная. И только с возрастом, уже в профессии я заметила, что пришла на пробу больная, страшная и вдруг на снимке как будто другое лицо. Это и называется фотогеничность.

– Что за проба?

– По-моему, «Живой труп». Цыганка. Я вдруг увидела: боже мой, глазища в пол фотографии. А я еле доехала до Питера. И там же в Питере я снималась в фильмах «Первые радости» и «Необыкновенное лето» по Федину. Меня встречала мастер по гриму, звали ее Люся, она работала всегда с Козинцевым – на «Гамлете», «Короле Лире»… Я в поезде не сплю, лет мне уже тридцать пять, а мне надо играть шестнадцатилетнюю гимназистку. «Ну что, мымрочка наша приехала?» – приветствовала меня Люся. Глаза красные, лицо отекшее, потому что в поезде топили, и СВ тогда еще не полагалось. Меня бы спать положить, а съемка. И Люся – человек очень талантливый – говорила: «Ну, давайте из нее красотку делать». Под ее руками я понимала, что это уже не я. И на экране появлялась совсем другая женщина. Но надо учитывать, что Люся знала про мою фотогеничность, что мне это дано от бога. Она мне как-то на съемках задала вопрос: «А не хотела бы ты поменяться, чтоб не на экране такая красотка была, а в жизни, а на экране – такая, как ты в жизни?» И прошло дня три, уже перед моим отъездом в Москву, я ей ответила: «Люся, я решила. – Что? – Пусть будет, как будет». Она уж забыла давно: «А что будет, как будет? – Пускай я буду на экране лучше, чем в жизни. Пускай я буду фотогеничной». Такой хохот стоял.

Выпускной вечер

До отъезда родителей в Индию наша семья была, мягко выражаясь, не очень обеспеченной. То есть я часто донашивала одежду за Галкой. Вообще у нас не было культа вещей. Иногда мама нам шила, когда у нее был отпуск. Вот мы увидели Лолиту Торес, кажется, в фильме «Жених для Лауры» и попросили у мамы такой же халатик. Она нам из байки сшила. Однажды в детстве мне попала в руки немецкая открытка, на которой изображена белокурая девочка с корзинкой в голубом платьице с фонариками и белом фартуке с кружевом. Я была зачарована ее платьем и попросила маму сшить мне такое же. Вся загадка платья в том, что оно было с нижней юбкой, поэтому внизу получался объем, как у принцессы. А мама сшила из штапеля. Он обвисал. И рукава опадали, не держались фонариками. Больше я не просила.

Из Индии родители прислали мне первое в жизни зимнее пальто. Мое собственное. На искусственном меху, с большим воротником. Я ходила в нем с октября и сколько можно было, уже когда деревья расцветали. Тогда же они прислали выпускное платье – белое нейлоновое, на голубой нижней юбке, туфли на каблуке и два браслета из слоновой кости, один на руку, а другой мне сестра, сделав хвост, закрепила на волосах, как корону.

Я пришла в школу очень нарядная. И всем мальчикам, не приглашавшим меня на танцы, отомстила. Они меня приглашали, а я им отказывала. Когда же мимо проходил одноклассник – самый умненький: он на уроках решал задачки для университета, – и самый несуразный: худой, в очках, – он меня даже не заметил, но я королевским жестом пригласила его на танец. Он сказал:

– Да я не умею.

Но мы пошли танцевать. После этого я снисходила и до остальных. Хотя мне уже было все равно, я сдавала экзамены в школу-студию МХАТ, мне оставались только общеобразовательные.

На выпускном вечере я себе очень нравилась – первый раз в жизни пришла в школу не в носочках, сандалиях и с капроновыми бантами, а вот так по-взрослому. И вдруг меня вызывает завуч и говорит:

– Ира, ну вот ты походила с прической, все тебя увидели, а теперь, пожалуйста, заплети косу.

Мне стало очень обидно, потому что у нас уже в девятом классе были девочки со стрижками, в капроновых чулках, на каблуках. И ничего. А все потому, что они новенькие, а я медалистка. Они пришли к нам такие. Им делали замечание, а они отвечали:

– У меня стрижка, что я могу сделать?

– А капрон?

– А я в эти туфли в простых чулках не влезу.

И от обиды я сходу придумала отговорку. Как раз прочитала роман, где героев звали Ред, Генри и Мад. Я сообщила завучу, что меня причесывала Мад, мать Генри и знакомая моих родителей, которая привезла мне из Индии платье и браслеты. И менять прическу нельзя, потому что Мад с сыном и его другом придут к нам на выпускной. Кого-то из этих героев я назначила в англичане, остальных сделала американцами.

У завуча округлились глаза:

– Как придут?

– Они проездом через Москву, и я не могла их не пригласить.

– Да как же без разрешения?

– Но ведь Мад – друг моих родителей, они вместе работают там на буровых, – не моргнув глазом придумала я.

И после этого у нас получился такой славный праздник, потому что всех учителей смыло в учительскую – на совещание. Пока они там решали что делать, мы вместо вальсов отплясывали буги-вуги под рояль. Весь зал оживился, а потом вдруг резкая тишина – меня вызвали в учительскую.

– Ирина, это надо отменить.

– А как отменить?

– Ну, у тебя же есть их телефон? Вот и звони.

Я-то сказала, что они остановились в гостинице, а звонить стала к себе домой. Там никто не отвечал.

– Они уже, наверное, вышли.

Вокруг школы выставили кордон из учителей. Я спросила:

– Вы что, не пустите гостей?

– Звони еще раз.

– Я при вас больше не стану звонить. Что вы мне портите выпускной вечер?

И расплакалась.

– Иди в кабинет к завучу и звони.

В кабинете я долго думала, как же выкрутиться из ситуации. И придумала, что им достали билеты во Дворец съездов, который как раз открылся в то время, на балет, и они присоединятся к нам на Красной площади. После этого я ходила со своим хвостом и с браслетом, и никто меня не трогал.

А про Реда и Генри я потом еще в школе-студии МХАТ врала, когда подруги-однокурсницы стали уединяться и секретничать про любовь, а меня не допускали, ссылаясь на то, что они курят, мне же незачем дышать дымом. Поэтому и курить начала, чтобы присутствовать при их разговорах.

Мне тогда нравился фильм «Гран-при», про автогонщиков, его показывали в широкоформатном кинотеатре «Мир», и, чтобы его смотреть, я прогуливала историю партии, самый неинтересный предмет. А староста устал меня отмазывать, ведь картина шла две недели, ну один раз меня нет, два нет, три… Тогда я рассказала подругам, что мне надо ехать в аэропорт, потому что Ред и Генри окажутся пролетом в Москве и у нас будет решительный разговор. Понятно, о любви.

А в зимние каникулы одна из моих подруг поехала к себе в Киев, вторая – в Рузу, меня же отправили в Тамбов – к дяде с тетей. И я попросила свою двоюродную сестру, геолога, выслать из Ташкента открытку, которую сама же написала. На адрес моей лучшей подруги Нины Поповой. Потом Нины меня пытала:

– Ты что, в Ташкенте была?

– Конечно, Ред и Генри в этот раз летели из Ташкента, мы же должны были повидаться и все-таки что-то решить. Естественно, про любовь.

– Вы бывали в школе после ее окончания?

– Ходила племянника устраивать. После того, как брат с женой вернулись из Алжира.

– А почему они сами не пошли?

– А я уже артистка была известная.

– Чем племянник занимается?

– Сейчас это называется бизнес.

– Удачно?

– Как у меня. То вверх, то вниз. Но племянник любимый. Сережа. И я его любимая тетя. Мы, кстати, внешне очень похожи. Его даже принимали за моего сына.

ШКОЛА-СТУДИЯ МХАТ: 1962 – 1966 ГОДЫ

Поступление

Я знала, что нужно обязательно уметь ходить на каблуках, в платье по силуэту, с прической, то есть показать товар лицом. Сестра переделала на меня свое платье, я научилась ходить на каблуках. Но решила, что в этом году, 62-м, я не готова поступать, что после школы пойду работать в театр Маяковского кем угодно, хоть обувь разносить, там всегда кто-то требуется. Чтобы побыть в той атмосфере.

Потому что в восьмом классе нас сводили на «Гамлета». По теме. Мы как раз проходили Шекспира. Это был спектакль Охлопкова. Мы стояли на самом верхнем ярусе. Но я была потрясена – прямо взрыв внутри. Пришла домой, взяла с полки книгу, перечитала и поняла, что хочу еще раз, только поближе. Купила билет и посмотрела уже из партера.

А потом несколько дней дежурила на входе дирекции – ждала Охлопкова. Дежурная спрашивала меня:

– Девочка, вам кого?

– Мне нужен Николай Павлович Охлопков.

– А я могу вам чем-нибудь помочь?

– Нет.

Часами простаивала. Но он всегда вылетал, его ждала машина, и я не успевала. Дежурная говорила:

– Ну, вот, он опять пролетел мимо.

Ее звали Елизавета, а отчество, кажется, Павловна. Наконец, она меня уговорила:

– Вы мне расскажите, может быть, я действительно смогу помочь, что ж вы тут простаиваете?

И я сказала, что не могу накопить денег на билет, а мне очень хочется смотреть «Гамлета», но не с верхотуры, как нас сводили, а ближе. На один билет у меня хватило, а сейчас, значит, опять месяц простоя. На «месяц простоя» она рассмеялась:

– Господи, да я вам достану пропуск и будете сидеть в ложе.

И я сидела. Сейчас уже той ложи нет, а я чувствовала себя почти на сцене, так все было близко. В течение двух лет меня пускали бесплатно. На утренние спектакли в субботу. Я больше двадцати раз посмотрела «Гамлета». Видела всех, кто его играл: и Самойлова, и Марцевича, и Козакова. И всех любила. Один раз даже дотронулась до Гамлета. Это был Марцевич. Но он не заметил. А вот кто играл Офелию, не помню. Их тоже было много. И почему я еще хотела поработать в театре Маяковского… У меня была мечта-сказка, что вот случится что-нибудь и нет Офелии, а я готова. Я же наизусть знала весь спектакль, все роли. Случится чудо – и сыграю…

Поэтому собиралась поступать в школу-студию только на будущий год. А пока решила узнать, как это делают. И без прически, в школьной форме, с огромным старым портфелем, еще папиным, в сандалиях, носочках, с капроновыми бантиками побежала узнать, когда состоится консультация, где можно задавать вопросы. Пришла в учебную часть, а там очаровательная, красивая, величественная женщина Наталья Григорьевна – потом наша общая мама – спросила:

– Сколько вам лет?

Мне было шестнадцать, но я сказала:

– Семнадцать.

И покраснела. Она все поняла.

– Ну, тогда все в порядке, сейчас я вас отведу на консультацию, спросите, все, что хотите, раз мы уже такие взрослые.

Она, постучав, открыла дверь в аудиторию и втолкнула меня со словами:

– Вот к вам еще с вопросом.

И закрыла дверь. И тут я все поняла: там слева сидели актеры МХАТ, а справа от меня два молодых человека и две девочки в платьях по силуэту, с прическами, на каблуках. И обе читали монолог Анны Карениной: «Сережа! Сережа!..» А у меня форма короткая, коленка затряслась, я ее портфелем прикрыла. Наверное, очень смешно выглядела. И категорически отказывалась читать, меня долго уговаривали, а я сопротивлялась:

– Нет, я с вопросом пришла.

– Так это очень хорошо, вы нас спрашивайте, мы – вас. Портфель-то положите.

А я не могу положить – коленка ходуном ходит.

– Ну, стихотворение хотя бы одно нам прочитайте, а потом вопрос зададите.

Я положила портфель и прочитала любимое стихотворение «Сеттер Джек» Веры Инбер.

– А давайте и прозу тоже.

Я чувствую, что они как-то настроились, перестали смеяться. А я много готовила и стихов, и отрывков, и объявила:

– Карел Чапек «Дашенька, или история щенячьей жизни».

И вижу, как главный экзаменатор рухнул головой на стол, только макушка видна. Он поднимает голову и спрашивает:

– У вас весь репертуар собачий?

И среди экзаменаторов уже сплошной хохот. А у меня слезы. Но почему-то мне сказали, что я могу приходить на второй тур, только с чем-нибудь темпераментным.

Я принесла темпераментное – басом прочитала стихи про Кубу: «Моя родина кажется сахарной, но сколько горечи в ней…». Они опять упали под стол. Виктор Карлович Монюков, он потом Новый драматический театр организовал, сказал:

– Приходи на будущий год, я буду набирать курс, приходи ко мне.

Но я ответила:

– Вы же сами говорили, что для актрисы важно время, а вдруг меня примут, зачем же год терять?

И перед третьим туром он посоветовал мне выучить стихотворение Майкова «Тарантелла» – оно звонкое. Я его три раза забыла. А педагог Карев, который в тот год набирал курс, очень любил крупных, красивых, статных женщин, и про меня сказал, что детский сад не берет. И у Монюкова вырвалось:

– Замечательно, а то не могу уговорить, чтоб на будущий год ко мне пришла.

– Ах, к тебе, на будущий год?! Нет, пусть будет у меня, может, вольным слушателем, посмотрим.

Так я попала в школу-студию. В сандалиях и с бантиками. Вернее, думаю, благодаря их несуразности, то есть на контрасте.

Реакция родителей

Родители вернулись из Индии в начале августа. Они там были около двух лет. За это время брат женился, и они ждали ребенка, сестра вышла замуж и родила. На этом фоне мое поступление в школу-студию отошло на второй план. Мы все новости выложили маме с папой прямо в аэропорту, тем более сутки ждали, потому что самолет задержался. «Боинг» не мог долететь до Москвы из-за нелетной погоды, и их посадили то ли в Саратове, то ли в другом городе. Аэропорт предоставил в распоряжение команды и пассажиров ресторан. Но никто не знал, чем кормить индусов. И папа придумал, попросил: