Дожила до понедельника

– Принесите блины, масло, сметану, икру, селедку…

И он накладывал в блины разную начинку и призывно смотрел по сторонам. Постепенно к нему подтягивались остальные пассажиры. Весь аэропорт ел блины. И никто не вспоминал об экстренной посадке. Вот такой мой папа.

А в аэропорту мама сначала выслушала брата и сестру, а потом наступил мой черед:

– Я поступила в институт.

Она кивнула:

– Хорошо.

– В театральный.

– Хорошо.

И опять переключилась на брата с сестрой.

Профнепригодность

На первом курсе я чуть не вылетела. За профнепригодность. Я была, как сейчас говорят, не формат. Наш руководитель Александр Михайлович Карев был небольшого роста, коренастый, крепкий, у него была собака бульдог, и он любил рослых красавиц, таких, как Нина Попова и Лера Заклунная. Он взял меня через не хочу, назло Монюкову. И на первом курсе я чувствовала его скептическое отношение. Тем более, что у меня не получались этюды. Я их не любила.

Ну, например, педагог предлагает ситуацию: встретились две подружки, одна что-то рассказывает, другая переживает по этому поводу и дает какие-то советы. Простая задача, а у меня всегда ступор. Однокурсники даже перестали меня задействовать в своих этюдах, потому что я сама зажималась и их зажимала. И когда встал вопрос об отчислении, я поняла, что у меня последний шанс.

Мучить кого-то из сокурсников, втравливать в свою неудачу, мне казалось, я не имела права. Я поняла, что должна делать этюд одна. И придумать нечто такое, чтобы выскочить из зажима. То ли я что-то вспомнила, что ли где-то в кино видела, но у меня родилась маленькая история. У девочки погиб папа, а у ее мамы появился мужчина, с которым она пьет. И девочка практически теряет мать. Мне хотелось чего-то сильного и трагического, чтобы пробить стену, бетон, о который я прямо головой билась и никак не могла победить. Девочка входит со школьным портфелем, видит стол с бутылкой водки и стаканом, повернутую лицом к стене папину фотографию, сметает все со стола, потом подхватывает с пола фотографию, ставит папу так, как он должен стоять, смотрит на разруху, которую натворила, падает на стол и начинает рыдать.

После моего этюда была тишина, а потом руководитель наш Александр Михайлович вызвал меня и спросил: «А что у тебя в семье происходит?» Поверили. И я стала опять профпригодна.

А еще помню, как мы с Таней Назаровой и Ниной Поповой зимой репетировали этюды в метро, потому что на улице было холодно. В конце концов, милиционеры нас выгнали, подумали, что мы сумасшедшие.

Старики

Студия – это удивительное время. Я сейчас туда даже не хожу. У нас такие Старики были, что мне подруга все время рот закрывала – нижнюю челюсть приставляла, а та опять отваливалась: ну, человек, который несет с собой столько, что надо записать, надо это все услышать, надо глаз с него не сводить… Они, к сожалению, очень быстро ушли. Как только я окончила студию, подряд пошли смерти.

В театре для студентов существовала определенная лесенка, где мы могли сидеть и смотреть спектакли хоть каждый вечер, что я и делала. Всегда приходила, например, на ту сцену в «Горячем сердце», где беседовали Грибов и Яншин. Отпрашивалась в туалет с репетиции и бежала на лестницу. И они никогда не играли одинаково.

«Пиквикский клуб», «Идеальный муж», «На дне»… Даже если у меня не было репетиции, я все равно не уходила из театра. Мы все сидели на ступеньках и смотрели. Учились вприглядку.

Из примадонн МХАТа я любила Андровскую. Она восхищала меня своей женственностью, стервозностью и зажигательностью. Никогда не видела у нее потухшего глаза. К сожалению, за кулисами я ее не видела. А на сцене она казалась мне недосягаемой. Я в общем-то зажатая была. И мне казалось, что такого фейерверка я не смогу выдавать со сцены. Тарасову я почти не застала. Были еще Степанова, Гошева, Головко…

Может быть, из-за того, что я не любила и пропускала школу, во мне остались пустоты, но все четыре года я ощущала себя морской губкой.

У нынешних ребят, кажется, есть все, но у них нет той культуры, которую на сцене МХАТа воплощали Старики. Да, я всю жизнь отличница, но гораздо важнее, когда ты садишься на свою ступеньку и испытываешь потрясение от личности актера. Я уже в студии поняла, что система Станиславского гениальна, проста, доступна, она для всех, а то, что я видела со ступеньки, это недоступно, непонятно и личностно. Как Тихонов говорил в «Доживем до понедельника»: «А нам есть что давать?» Старикам было что давать.

Я не хочу казаться бабушкой, причитающей: «Вот в наше время!» – но мне искренне жалко молодых актеров: у них нет вприглядку. Когда ошалевшая после спектакля проходишь всю Москву пешком, чтобы как-то разобраться, разложить, сохранить.

Нам тогда бог не дал шмоток, не дал денег, не дал ничего из того, что сейчас в цене, мы менялись кофточками, придумывали что-то, чтобы не быть совсем уж не в порядке, но бог дал нам Стариков. Они умели пить, гулять, при этом потрясающие трудоголики, талантливые, безумно любящие свою профессию, не святые, но свято верившие в свое дело. О них рассказывали легенды. Много историй ходило про Ливанова. Он был острый на язык. И как-то один пьющий актер пришел в театр в вязаном свитере, на котором поперек туловища была яркая полоса. Ливанов увидел и воскликнул: «О! Это линия налива?» И еще про руководителя нашего курса Карева. Говорят же, что мужчины небольшого роста любят крупных женщин. И жена Карева была именно такой. А у самого Александра Михайловича немножко отвисали щеки, как брыли у его бульдога. И вот жена сидела за рулем «Волги» с собакой на соседнем сиденье, ждала мужа у театра, а из кафе «Артистическое», как раз напротив студии, вышел Ливанов и, глядя на бульдога, сказал: «Маша, Маша, как загорел твой Саша». (Эта фраза дошла до меня именно в таком виде, хотя жену Карева звали Люся).

Старики были из того времени, где-либо защищенность – народной любовью, званиями, симпатиями сильных мира сего, – либо ожидание «черного воронка». Вот такая амплитуда. А потом ни «черного воронка», ни всенародной любви… По-моему, это политика государства – всех свести к среднему.

– А кто из Стариков в гриме Ленина вышел из театра?

– Ну, это рассказывали нам… Смирнов, замечательный артист, играл Ленина, ну надо было ему поправить здоровье, он прошел двадцать шагов в кафе «Артистическое», но его кто-то засек.

– Партийное взыскание получил?

– Я не знаю, это все с чужих слов. И про Стариков, как они отдавали себя на сцене, они точно так же умели веселиться и протестовать, жили в полную силу. Но это тоже рассказы, как они в бане парились, парились, потом выпивали, и пошутили – раскрыли банку килек, кинули их в бассейн, и ныряли, вылавливали килек ртом. Ну, восторг! Гулять так гулять! Меня это всегда в людях восхищает, будь то кильки, будь то… Вообще, когда жизнь наотмашь, я преклоняюсь перед такими людьми. Наверное, потому что мне это не дано.

– В компаниях, где вы потом оказывались, умели так же гулять?

– У нас больше стихи и песни были в компаниях. Конечно, это другой уровень, но и другая жизнь, другое поколение. Зачем сравнивать?

– Когда вы участвовали в спектакле «Зима тревоги нашей», вы же могли со Стариками есть в актерском буфете. И общаться.

– Во время спектакля я никогда не ела. Ну, можно было в перерыве взять чаю. Но мне тогда было восемнадцать. И я любила не общаться, а подглядывать. Потому что общаться стеснялась.

– Вы рассказывали, как во время репетиции вас смутил Ливанов, когда вошел в зал, что-то кому-то сказал, раздался смех, а вам показалось, что над вами… Вас легко во время репетиции выбить из колеи?

– По молодости лет я реагировала на все. Ливанов очень остроумный человек, он тихонечко что-то сказал, а люди не выдержали и засмеялись. Мне показалось, что надо мной. Но там зашикали, люди вышли. Это случайность, ляпсус. А вот если говорить про шумы в зале… В Малом театре я играла «Заговор Фиеско в Генуе», целевой спектакль, то есть закупленный – какие-то райкомы что-то праздновали, а потом спектакль. А спектакль серьезный очень, глубокий, и в моей сцене, для меня очень важной, там удивительный текст, который я часто вспоминаю. И я слышу, как в зале фольгу от шоколада разворачивают, какие-то комментарии. Рассказать сцену?

– Конечно.

– Мой муж хочет предать своих республиканцев и взять власть в свои руки. И я пытаюсь его остановить, а текст… Я хочу даже сейчас его проговорить, потому что он на все времена, особенно последние строчки: «Фиеско, я готова пожертвовать и любовью, и покоем, лишь бы ты оставался самим собой. Ведь власть калечит человека, как дыба. Ангелы редко становились монархами. Но монархи никогда не оставались ангелами. Разве может чувствовать жалость к людям человек, который никого не боится? Властители пытаются стать между богом и людьми…» И вот: «Но ТВОРЦАМИ БЫТЬ им уже не под силу». Гениально! Пожалуйста, сколько примеров. Как только в политику, в должность и во власть… Был хороший актер – стал… кем-то. Большим. Но уже не артистом. Есть исключения, конечно. Но только если человек сам не стремился к власти.

– И во время этой сцены…

– Да. Когда я говорила: «Ведь власть калечит человека, как дыба…» – я должна была встать на колени перед Виталиком Соломиным, который играл Фиеско, но меня развернуло в зрительный зал и получилось, что я весь этот монолог о власти говорила туда. Там стало тихо. Потому что, наверное, я столько туда вложила. А Виталик ко мне подошел после спектакля и говорит: «Ну, ты молодец, ненавижу такие спектакли».

– А капустники устраивали во время учебы в студии?

– Это скорее в Щукинском училище. Во МХАТе все более академично, строго. Хотя был один капустник. У нас философию, потом марксизм-ленинизм преподавал Авнер Яковлевич Зись. Очень мощный философ. И он считал, что философия и женщина, особенно артистка, – вещи не совместимые. Всем студенткам он ставил четверки и пятерки. А я пришла к нему в первый раз, ничего этого не зная и воспринимая еще все всерьез, поэтому осилила какие-то статьи Ленина и «Анти Дюринг» Энгельса. Несколько лет назад я искала дома какую-то книжку и наткнулась на брошюру «Анти-Дюринг», и там на полях карандашом мои пометки. То есть я его основательно проштудировала. И на экзамене мне попался «Анти-Дюринг». Я сказала что-то вроде: сначала автор пишет так, а в другой главе получается совершенно противоположное. Случилась огромная пауза, преподаватель снял очки с толстыми линзами, протер, надел и с ужасом спросил: «Вы что, читали Анти-Дюринг?» Я честно призналась: «Да, правда, я из остального мало что читала». И тогда он воскликнул: «Не читайте больше этого, не надо вам, милая моя, пять!» И на госэкзамене мы сделали для него маленький капустник с песнями-танцами. Поставили ему цветочки, чай, спрятались все за ширму, а потом выплывали, как «Березка», и он был счастлив, все получили пятерки.

– Если бы вас позвали преподавать в театральный вуз, пошли бы?

– Нет. Я очень хочу учить, но детей.

– Но там тоже дети.

– Нет, там уже не дети. Они другие, я их мало знаю.

– Вам они не нравятся?

– Нравятся.

А что в них не так?

– Да все так! Они другие. Очень другие. Ну, можно, конечно, приспособиться. Но меня не приглашали. Наверное, поэтому и мыслей таких не было. Захотела с детьми заниматься, и мне это понравилось. На Мальте, в колледже. Очень интересно ломать их представление о театре. Они всему удивляются. Наверно, если позовут в театральный вуз… Я же не могу прийти и сказать: здравствуйте, я бывшая актриса, теперешняя легенда, упавшая звезда, как там меня еще называют… не хотели бы вы принять меня в педагоги? Смешно же.

Симолин

Я не люблю ничего исподтишка, не люблю слухи, все, что «по ту сторону полуночи», меня разрушает. Даже если я просто присутствую при разговоре, прикасаюсь к этому, я чувствую, как от меня будто куски отваливаются, как от здания. Но это когда сплетни о других. А о себе…

В школе-студии МХАТ был удивительный старик, преподаватель изобразительного искусства Борис Николаевич Симолин. Седой человек с усами, с вечным мундштуком в виде трубки. Он рассказывал о Леонардо да Винчи, и мы понимали: как же можно жить без Леонардо да Винчи? Только Леонардо да Винчи! А завтра он говорил о Рафаэле и – только Рафаэль! Потом: только Ботичелли! Только Микеланджело! В результате я покупала альбом о Лувре, потому что там все они есть.

И однажды – я училась на втором курсе, и меня взяли во МХАТ в спектакль по Стейнбеку «Зима тревоги нашей», – после урока танца, я в раздевалке через тонкую перегородку услышала, как обо мне говорят: «Печерникова! Ну, конечно, у нее будет все в порядке, она же спит с Масальским и с Пузыревым!» А я еще ни разу ни с кем не целовалась. У меня истерика, я побежала по лестнице вниз, в актовый зал. Там не было декораций, только ширмы, и я куда-то рухнула, на меня посыпались эти ширмы. Я стала рыдать.

В это время в зал вошел Симолин, вытащил меня за шкирку и спросил: «Ну и что это?» А у него, по-моему, всегда была с собой фляжка. Он налил мне в крышечку коньяку, чтобы я смогла дышать. И я ему все рассказала. А он мне: «Милая, если про тебя говорят, значит, в тебе что-то есть, или талант, или женщина ты особенная. А вот когда перестанут говорить, и меня уже не будет, налей себе рюмочку коньяку, сядь перед зеркалом, помяни меня, посмотри себе в глаза и спроси: почему перестали говорить?» И, наверное, оттого, что для меня это был удивительный человек, в меня вошли его слова как программа на всю жизнь. Сколько я потом о себе слышала! И умирала раз десять. И в Америку уезжала, и наркоманкой была, и алкоголичкой, самоубийством заканчивала, по-моему, каждый год. А с кем я только ни спала! Какая там Мадонна! Или кто? И еще он мне сказал тогда: «Обращай внимание на того, с кем «спишь», кого тебе в полюбовники дают. Если стоящий – гордись, а если нет – насторожись».

Меня в жизни часто не узнавали, я на экране, видимо, крупнее, интереснее, и порой сидела рядом с говорящими и слушала, как меня записывали то в жены к Тихонову, то в любовницы к Смоктуновскому, к Богатыреву, к Высоцкому. И испытывала радость: говорят! И не какие-то серые истории, нет, все время что-то бурное.

Манеры

Мастерство у нас вели Карев и Софья Станиславовна Пилявская. Три часа мы сидели с прямыми спинами. Только расслабишься, вдруг взгляд Софьи Станиславовны – и опять костенеешь. Казалось бы, зачем нужна осанка? Но вот выходит на сцену актриса – страшная, неприглядная, никакая, но идет с прямой спиной, и все глаза будут следить только за ней – она главная.

А манеры нам преподавала княгиня Волконская. Кажется, в 1916 году в Петербурге у нее был первый бал, как у Наташи Ростовой, и ее признали первой красавицей. Когда она вошла, мы ошалели: какие манеры? Сухая, породистая, нос с горбинкой, на пальцах огромные перстни и такие же огромные узлы, в зубах «Беломор». Ну и все равно она была не из нашего мира. Всех обвела внимательным взглядом и какую-то фразу произнесла, вроде того, что: «Намуштрова-а-ли, как все спинку-то держите».

Она все время говорила с юмором, сарказмом, не вынимая папиросы изо рта. Но очень нас любила, мы это чувствовали. Она сразу сказала:

– Все, что я вам расскажу, вам вряд ли в ближайшее время пригодится, поэтому вы все забудете.

Мы учились обращаться с веером, с перчатками, со столовыми приборами, знакомиться, подавать руку… И перед экзаменом она попросила:

– Не забудьте ложечки в чашечках с кофе, потому что они могут попасть вам в глаз. Ложечку надо положить на блюдце.

И мы сделали все: открывали веер, когда надо, перекладывали перчатки, подавали руку и знакомили вот этого с этим, а того с тем, Валя Асланова спела, кто-то прочитал стихи. Мы со всем справились, а в конце нам принесли кофе, и все как один оставили ложечки в чашках. В этот момент в аудитории раздалось: хм.

Но после экзамена она сказала:

– Что с вами ни случится в будущем, ведите себя естественно, а то вы у меня такие затюканные. Помните, что каждый из вас – удивительное божье создание. Только не сутультесь и не размахивайте руками…

И уже в Малом театре, спустя годы, Варвара Григорьевна Царева мне объясняла, что руки у актера должны быть выразительные, как в балете, а не бесхозные и бессмысленные. Она все воспринимала как балерина. Дворянские руки воспитаны в медленном ритме, не в мельтешении пальцев. А когда человек бурно, суетливо жестикулирует, она говорила: «Лучше помолчи».

И мне все пригодилось. Когда начались костюмные роли, я даже не замечала, как у меня выпрямлялась спина, как менялась кисть руки, как я брала ложку. Я просто превращалась в то, что княгиня Волконская в меня своим довольно-таки не первокрасавичным видом вложила. Но это не только ее воспитание. Это и танец, который нам преподавали. Мне наоборот было гораздо сложнее в современных фильмах и спектаклях.

Сцендвижение

На сцендвижении нас учили, как нужно падать, например, от пулевого ранения или от удара ножом, как умирать гротесково или так, чтобы никто не заметил, как драться, делать сальто, различные кульбиты. Одно из заданий – таскать на себе мужчину. Вот здесь мне не везло. Я по росту была последней в ряду, и приходилось преодолевать бОльшее расстояние, чем стоявшим передо мной. А мне доставался Боря Быстров. Рослый и весомый. Его требовалось взгромоздить себе на спину и волочить по аудитории. Есть определенные секреты, как это правильно сделать, чтобы ничего не повредить ни себе, ни ему. Не помню, как я его дотаскивала.

А потом я почти во всех спектаклях умирала. И по цвету синяков вспоминала последовательность своих ролей. Синяки же сначала сине-красные, потом желтеют, чернеют. Падала-то я на сцене грамотно, но бывали разные нюансы.

Например, в спектакле «Заговор Фиеско в Генуе» меня убивали кинжалом. Он попадал мне в живот, я распахивала огромный пурпурный плащ, чтобы зрители увидели кинжал, и шла на публику, чтобы сыграть удивление, боль, постепенную смерть, боковым зрением увидеть, сколько шагов требуется, чтобы упасть на точно вымеренное по сантиметрам место, да еще прикрыть плащом белые волосы, потому что моя героиня, блондинка, переоделась в мужчину. И потом на сцену выскакивали республиканцы, принимали меня за своего поверженного врага, пинали ногами, радовались, срывали с меня плащ, и мой муж видел, что убита его Леонора. Как же тут убережешь локоть или что-нибудь еще? Я не больно стукалась, но за всеми конечностями не уследишь.

В «Красавце-мужчине» я по ходу действия соглашаюсь на ужасное, это самый страшный момент в моей жизни, и я сползаю по креслу, а потом падаю, иногда кресло на меня. Там тоже своя вымеренная точка. Или будет фальшиво, или чуть-чуть ударюсь. Но чуть-чуть. То есть падать я научилась. В жизни не очень. И то я не от падений ломаюсь, а от каких-то неожиданных обстоятельств. А так мне все знания очень пригодились, потому что я умирала, падала и теряла сознание много раз.

Танец

При поступлении в школу-студию мне на третьем туре надо было сдать танец и пение. В аудитории сидели две очаровательные женщины, одна худенькая, как ее пальцы, бегавшие по пианино, а вторая – бывшая жена Канделаки, великого оперного певца, – красавица с шикарными золотыми волосами, заплетенными в толстую косу вокруг головы. Она была балерина. Когда я вошла, красавица с косой предложила:

– Давайте постучим.

– Давайте, а куда? – растерялась я.

– Нет, просто ритм. – и, вижу, у них уже начался тихий смех.

Они стучали, я повторяла. Потом балерина сказала:

– Давайте потанцуем. Что вы хотите?

– Мне все равно.

Огромная пауза. Теперь уже они опешили.

– А что вы умеете?

– Что скажете.

Они переглянулись:

– А что ВЫ хотите?

– Я ничего не хочу, я вообще поступать не хотела.

– Стоп! Танцуем ЧТО?

Я испуганно пролепетала:

– Испанский.

Я всегда в пионерлагере танцевала: цыганский, испанский, молдавский, венгерский… И пошла музыка. Я их плохо видела, потому что следила за руками. Красавица с косой сказала:

– Стоп, – но уже с улыбкой. И тут же:

– А петь?

– А можно не петь? Я лучше еще станцую, давайте чардаш, я его так люблю.

– Да нет, надо спеть.

– Но я не люблю.

– Ну, надо. Вы же в школе пели?

И я горловым пионерским голосом затянула:

– Ви-и-жу чу-у-дное приволье, ви-и-жу ни-и-вы и-и-и-и поля…

Пианистка рухнула от смеха на клавиши, а красавица меня выставила:

– Спасибо, спасибо.

Танец нам потом преподавала женщина по имени Вивьен. И она решила, что на выпускном экзамене я буду исполнять вальс-бостон, самый трудный и самый элегантный. А я предпочитала испанские, цыганские, венгерские, молдавские. И вальс настолько не мой! Мне казалось, что я буду снежной королевой и непременно получу «два». Я придумала другой танец для экзамена – мексиканский. Моим партнером был Виталий Безруков. Я подобрала музыку и сочинила сюжет: девушка выходит с кувшином на плече, подходит к источнику, набирает воду и вдруг слышит выстрелы. Бросает кувшин и прячется с головой в юбки, а когда опускает их, видит, что перед ней лежит мужчина. Виталик спросил:

– А я на чем выезжаю?

– На палке. И отстреливаешься. А потом в тебя вроде бы попадают. Я подбегаю, опять слышатся выстрелы, я прикрывает тебя юбками и показываю преследователям, что ты куда-то ускакал. Потом ты выбираешься из-под юбок, ну и дальше у нас любовь. Про любовь уже сам придумай. А конец такой: ты снимаешь сомбреро, я становлюсь на цыпочки, и ты закрываешь нас шляпой от зрителей – мы целуемся. Потом опять выстрелы, ты хватаешь меня на плечо, вскакиваешь на палку-лошадь и скачешь, а у тебя на поясе две кобуры, и я, болтаясь на спине, выхватываю пистолеты и отстреливаюсь.

Мы отрепетировали и предложили Вивьен посмотреть, что у нас получилось. Она сказала:

– Ирочка, я вам дала самый изысканный танец, почему вы хотите что-то другое?

– А я буду танцевать вальс, но посмотрите наш мексиканский, мы его вне программы покажем.

Она посмотрела и воскликнула:

– Замечательно!

Я действительно станцевала вальс-бостон, а потом мы представили нашу самостоятельную работу. В конце все зааплодировали: и комиссия, и студенты, которые тоже сидели на экзамене. Ко мне подошла загадочно-привлекательная Ольга Всеволодовна. Глядя на эту женщину, я понимала, что такое элита. В студии была еще такая же Ольга Юрьевна, педагог по речи. Девочки на них равнялись – всегда пристально изучали, как они выглядят, что носят. Их знала вся Москва, они входили в некий столичный дамский клуб.

И вот Ольга Всеволодовна, бывшая балерина, протяжно меня спросила:

– Ирочка, вы очень хотите быть артисткой?

– Да.

– А вы можете отпустить эту идею на два года?

– Нет.

– Это же ваша постановка? И подбор музыки?

– Да.

– За два года у вас будут квартира, машина, шуба и так далее. Подумайте.

Она предложила мне исполнять этот номер от Москонцерта. Вот такой получился танец. Но это еще не конец. После студии я работала в театре имени Ленинского комсомола, и туда годом позже меня пришел Коля Караченцов. Однажды он подошел ко мне и сказал, что ему предстоит концертная поездка:

– Ты можешь продать мне свой номер?

– Как продать? За сколько?

Мы посмеялись, но ему это нужно было для заработка. И он попросил меня показать движения. Я показала, а взамен он научил меня танцевать рок-н-ролл. Так и сторговались.

– Это правда, что, когда у вас плохое настроение, вы танцуете?