Дожила до понедельника

Короче, мама воспитывалась у тети. А дед, мамин папа, был кубанский казак с большими усами. Я только на фотографии его видела.

Про маму грустный рассказ, потому что, когда она умерла, я поняла, что ничего про нее не знаю. Она много читала, много работала и очень мало говорила. Я таких людей не встречала, тем более что всю жизнь вращаюсь в среде, где много говорят. Знаю, что в 16 лет мама приехала в Питер поступать в архитектурный институт, и ее отказались принять, обнаружив, что ей всего шестнадцать. Поэтому, сдав все экзамены, она забрала документы. Когда же в приемной комиссии спохватились, что у нее сплошные пятерки, и она одна такая, ее уже не было. Она отправилась в университет на геофизический факультет. И слава богу, потому что там она встретилась с моим папой. Он рассказывал, что заметил ее, когда она с документами шла. Потом родился Вовка – они еще учились. И однажды он разревелся в трамвае, мама держала его на руках, и окружающие стали ворчать, что доверяют, мол, детей детям. Мама была маленькая, ниже меня, в ней метр пятьдесят с хвостиком, тонюсенькая. От обиды она сама заплакала:

– Это мой ребенок!

Мама знала наизусть «Евгения Онегина» и очень любила «Элегию» Масне в исполнении Шаляпина. Она не умела врать. И у нее был очень высокий уровень сознания. Как мне кажется, недоиспользованный. Она защитила докторскую диссертацию и руководила отделом. Однажды я пришла к ней на работу и увидела – огромное безлюдное помещение, все столы пустые, только один завален толстыми папками. И никого за ними не видно. Я испуганно окликнула:

– Мама?

Из-за папок раздалось:

– Да, Ириш, я тут.

Это она за весь отдел, отправленный на картошку, обрабатывала отчеты. Как начальник.

И все домашние проблемы, устройства детей, получения квартир, переезды, быт – были на ней. Но обеды, например, они готовили по принципу кто раньше придет домой. Папа хоть и умел работать и руками, и головой, но был погружен в науку, в преподавание. А мама все успевала. И даже французский выучить. Решила и выучила.

Она очень вкусно готовила. Борщ, баклажаны, перцы и пироги с капустой. Уже во взрослом состоянии я попросила: научи меня, пожалуйста, делать борщ, щи и фарш для пирогов. Сырое тесто я в детстве таскала со стола: сидела на корточках и ждала, когда мамины ноги переместятся подальше, чтобы нащупать кусочек и быстро проглотить. С тестом я так и не научилась обращаться, научилась сестра. Но ведь тесто сейчас можно купить. А капустный фарш делать умею. И пироги пеку вкусные. Так говорят.

По поводу того, чем занимались родители, у меня было своеобразное представление. Я понимала, что такое Уфа. Если мама едет в Уфу, в командировку, значит, привезет мед. Все дети приносили в школу гербарии, а я – коллекцию из камней, где светились перит, горный хрусталь, кусочек малахита. Потом уже, когда брат стал геологом и двоюродные сестры одна и вторая, я уже больше понимала. И тоже хотела путешествовать. Причем, мне хотелось объединить геологию с археологией: как будто я ищу нефть и газ, а натыкаюсь на древнюю гробницу.

Папа очень скоро из практикующих геофизиков перешел в преподаватели. Ему нравилось читать лекции. Он мог заворожить любую аудиторию. Его очень любили студенты. Я заходила в институт, который был рядом с домом, и на входе меня спрашивали:

– Вы к кому?

А я гордо говорила:

– К Печерникову.

И если поблизости стояли студенты, они уважительно интересовались:

– Вы дочка Печерникова?

И я купалась в лучах его славы. Могла просто покрутиться и уйти, а потом еще раз заглянуть в тот же день – подпитаться.

На пенсии мама сидела обложенная кандидатскими диссертациями: ей приносили их на рецензирование. А когда этого стало поменьше, она начала теряться в этой жизни. Привыкла все время работать. А тут и дети уже сами по себе. Поэтому, мне кажется, она раньше ушла.

Мама умерла в 1986 году. И для меня это страшный год. Я думала: что ж я за существо такое, ведь если любишь кого-то, то хочешь узнать о нем все, а я ничего не знаю про маму.

Папа, когда вышел на пенсию, начал писать книгу «Новая теория микромира». Вступил в полемику с Эйнштейном. Сначала он мне что-то зачитывал, но мне было непонятно и неинтересно. Потом он ослеп и очень переживал, что не может продолжать писать. Я купила диктофон и расшифровывала то, что он наговаривал. Читала ему и вносила правку под его руководством. Еще читала ему труды Эйнштейна, Пуанкаре, Планка, Паули, Розенфельда, Девиса, в которых с трудом выговаривала научные термины. Но постепенно стала вникать и почувствовала интерес.

Как-то случайно я попала в компанию ученых, заговорили о Пуанкаре, и я высказала свое мнение. Все изумленно на меня посмотрели и спросили:

– Вы читали Пуанкаре? Вы же актриса?

И весь вечер не сводили с меня глаз. А у меня же это все на слуху, потому что в течение шести лет я не по одному разу читала определенный набор книг.

Папе не удалось закончить свой труд. Он считал, что это только первый этап. Но там уже все понятно. Даже я улавливаю смысл. Правда, есть математические формулы, которые надо проверить – папа все-таки не математик. А потом достать бы денег и издать тоненькой брошюрой. Он семнадцать лет посвятил этой работе. Вдруг через какое-то время окажется, что он прав.

Книги

Мама выписывала собрания сочинений. И у нас в квартире две или три стены занимали книги. Я подглядывала, что читает мама, и потом брала этот том. И все последующие. Не всегда понимала прочитанное, но научилась пробрасывать не интересное. Это в житейских отношениях у меня запоздалое развитие. На книжках я раньше созрела. Любимыми были приключения, фантастика: Дюма, Джек Лондон, «Капитан Немо» Жюль Верна, «Капитан Сорви голова» Луи Буссинара, тоненькая книжка Циолковского «На луне», Герберт Уэлс. Но читала и Голсуорси, и Цвейга, и Жорж Санд, и Куприна. Про «Войну и мир» мама сказала:

– Не пропускай войну, все так делают, но это неуважение.

И я мучилась, но читала. А какие-то книжки хотелось не просто читать, но делиться ими, даже хвастаться: ах, ты это прочел, а я вот это!

Мне не разрешали выносить книги из дома, потому что это собрания сочинений. Помню, один том отдала, а его не вернули, с тех пор я научилась быть аккуратной. Приводила подруг домой и зачитывала им самые интересные места.

Два моих любимых писателя с детства и до сих пор – Грин и Андерсен. И любимые сказки: «Гадкий утенок», «Стойкий оловянный солдатик», «Русалочка» – только с другим концом. Ну не может быть так жестоко и глупо. Да, пусть Русалочка кинулась в море, но она ведь морская, значит, выжила, а он дурак.

– Вы дневник не вели, не записывали впечатления о прочитанном?

– Я выписывала цитаты. Когда читала интересную книгу, я думала: вот это надо запомнить и так жить. Но едва закрывала книжку, я думала: а что я хотела запомнить? Уже сюжет брал свое. И я возвращалась, находила: ну, значит, надо записать. Так у меня появился блокнотик довольно-таки толстый…

– Сохранился?

– Нет.

СРЕДНЯЯ ШКОЛА: 1952 – 1962 ГОДЫ

Первый класс

В школу меня записали в шесть лет. 2 сентября мне исполнилось семь, а в первый класс я пришла только 4 сентября. В белом фартуке, потому что черного не было. Мы летом ездили в Сочи, к маминой родне, и что-то случилось с поездами или с билетами. В общем, в Москву опоздали. И одноклассники, помню, удивленно косились на мой белый фартук, потому что я в нем ходила, пока не купили черный.

А еще помню утренник в актовом зале. Сестра разучила со мной вальс цветов. Я должна была красиво кружиться и выделывать разные фигуры. Мне сшили пачку. А передо мной выступила девочка из богатой семьи, ее пачка оказалась намного красивее – золото с голубым. И меня застопорило, что та такая нарядная, а я в марлевой юбочке. И вместо движений, которым учила меня сестра, я всю музыку однообразно прокружилась с растопыренными руками, как дерево. Вернулась за кулисы – а Галка сидит на полу, плачет и причитает:

– За что?

Она в меня столько вложила, а я ее подвела. Вот и все воспоминания об этой школе, потому что ко второму классу мы переехали на Бутырский хутор, и я пошла в другую школу.

Смерть Сталина

Мы сидели в классе, и все девочки плакали (до четвертого класса у нас было раздельное обучение). И учительница плакала. А я не плакала. Я Сталину письмо написала. Написала, что у нас десять метров на пять человек, и мы даже уроки делаем по очереди. И, дедушка Сталин, помоги нам, чтобы у нас было место. А дедушка Сталин мне не ответил. Я не обиделась. Меня мама предупреждала, что у дедушки Сталина много забот, когда я спросила у нее, можно ли написать ему письмо. Но я все равно втайне от родителей это сделала. Спросила у соседки, какую марку прилепить. А отправила или нет, не помню. Когда Сталин умер, я толком не поняла, что это значит, но мне было его жалко, как всем. Просто я не плакала. И вдруг соседка по парте – она сидела с платочком у носа и громко всхлипывала, – толкнула меня:

– Ты чего не плачешь?

И я увидела, что глаза у нее совершенно сухие. Никаких слез. Она делала вид. Поэтому я осталась сидеть, как сидела, опустив голову, но платок не достала. Ко мне подошла учительница и очень грубо сказала, какая я плохая, что мне не жалко дедушку Сталина.

Я видела его на демонстрации 1 Мая. Это чудесное время, когда родители дарят красные туфельки с перепонкой и пуговичкой, в которых больно ходить, потому что новые, и папа подхватывает тебя на закорки. И я на Красной площади мало того, что с родителями, так еще можно болтать туфельками. Папа мне показывал и дедушку Калинина, и дедушку Сталина. Но я на них мельком смотрела, потому что все внимание – на новые туфельки. Это магнит попритягательнее. После демонстрации я хотела лечь спать, не снимая их, но мне сказали, что надо разуться. Тогда я ночью встала, надела туфельки и снова легла. Утром родители не ругали. Мой второй муж Боря Галкин спрашивал папу:

– Виктор Федорович, вы когда-нибудь ее пороли?

– Ну, замахивался, но как ее пороть, лежит шкелетина, одни глазюки.

Музыка

Соседская девочка заиграла на скрипке. Я пришла к маме и попросила, чтобы меня тоже отдали учиться. У меня все время был момент подражания. Старшая сестра ходила на гимнастику, и я тоже, она на фигурное катание – и я. В общем, и сестру и меня, и еще пол подъезда отдали учиться играть на пианино. К нам приходила учительница. Но вся моя любовь к музыке закончилась на гаммах и упражнениях. Я стала мечтать, чтобы или я заболела, или учительница. И из всех уроков до сих пор помню только начало «Элегии» Масне.

Спорт

Как и сестра, я сначала занималась спортивной гимнастикой. Очень любила кольца и брусья. И ненавидела перекладину. На брусьях и кольцах размах был: летишь, шлепаешься, но с размахом. А на перекладине чувствовалась какая-то несвобода. И кого-то я так и не смогла осилить, то ли коня, то ли козла. Стукалась все время.

Потом вслед за сестрой пошла на фигурное катание – в Марьину Рощу, в детский парк Дзержинского района. И даже заработала второй разряд. Но я несуразная фигуристка. Один раз, делая вращение, упала и сильно ударилась. Наверное, появился страх – я не могла делать ласточку с наклоном и не могла выполнять заклон, это когда во вращении прогибаешься назад. Меня заносило. Но прыгала хорошо, на два разряда вперед. И судьи недоумевали: прыгает на будущий разряд, а крутится только прямо. Но после второго разряда мы опять переехали – уже в отдельную квартиру на Ленинском проспекте, в противоположный конец Москвы. И с фигурным катанием пришлось покончить – далеко ездить.

Пионерский лагерь

Каждое лето меня отправляли в пионерский лагерь. Всегда в один и тот же, в Тучково, от бывшего института нефти и газа. Только однажды я оказалась в другом лагере, очень большом, под Вереей. И каждый день писала маме: забери меня отсюда. Но чтобы мама не расстраивалась, я эти зареванные письма закапывала под камень. А потом уже ездила только в Тучково. И это счастье, потому что там в отличие от школы была свобода. Наш второй отряд верховодил. В первом отряде девочки вовсю влюблялись в вожатых, а мы следили за их свиданиями. У меня в лагере началась проблема с мальчиками: не приглашали на танцы. Поэтому я организовала команду из девочек. Нас было семеро, мы жили в двухэтажном домике на верхотуре. Помню, сначала среди нас оказалась милая, хорошая девочка, которую мы застукали ночью: она под одеялом ела воблу и печенье. А мы всем делились. Ну, мы попросили ее спуститься этажом ниже.

Я чувствовала себя серым кардиналом в лагере. Придумывала всевозможные вылазки, игрища, вплоть до того, что мы штаны физрука поднимали вместо флага. Он утром просыпался, а там развеваются его тренировочные брюки. Даже театр организовала и поставила «Снежную королеву». Роль королевы я взяла себе, потому что ее там меньше всего – я сидела на троне и мало что говорила, а в основном работала с актерами. Играли мы прямо в лесу, разбойники падали на зрителей с настоящих деревьев. Костюмы сшили из марли. А для королевы и костюм не требовался – корона на голове да ледяное лицо.

Руфина Нифонтова

На Ленинском проспекте, через дом от нашего, жила моя любимая актриса Руфина Нифонтова. Тогда вышел фильм Рошаля «Сестры» по «Хождению по мукам». И вдруг она живьем в магазине. Я не сразу поняла, что она, подумала: надо же, как женщина похожа. А потом увидела глаза. У нее глаза необыкновенные, прозрачные, как будто там гиперболоид инженера Гарина – лучи какие-то идут. И я завороженная пошла за ней и увидела, где она живет. Стала подкладывать под дверь цветы, однажды положила ее портрет – перерисовала карандашом с фотографии. Как-то встретила ее вечером – они с мужем вышли на прогулку. И я шла за ними, держась на расстоянии. Долго гуляли. У меня ноги руки отмерзли.

А один раз – мне было лет 13 – 14, я как обычно подкладывала цветы, и вдруг Нифонтова вышла из лифта. Она воскликнула:

– Ах, это ты! Ну и что ты хочешь?

А у меня паралич. Ничего не могу сказать. Она открыла дверь квартиры и пригласила:

– Проходи.

Я вошла. Она опять спрашивает:

– Ну и что?

И одну фразу я из себя выдавила:

– Что нужно уметь, чтобы стать актрисой?

Она посмотрела на меня и почему-то басом сказала:

– Все.

Я пролепетала:

– Спасибо.

И стала спускаться по лестнице. Она выглянула из квартиры и крикнула:

– Ты в драмкружок ходишь?

А я уже где-то между пролетами:

– Нет.

– А зря.

И я пошла уметь все: лошади, автомобиль, мотоцикл… И в драмкружок.

В 78-м году я перешла из театра Маяковского в Малый академический. И оказалась на сцене вместе с Нифонтовой. Сначала в «Утренней фее». Это очень красивая испанская притча. Причем, там не просто Испания, а горная провинция, где живут суровые, закрытые, молчаливые люди. Руфина Дмитриевна играла мою и мать и не мать. У меня было две роли. Одна героиня в начале спектакля считается утонувшей – мрачный дом живет памятью о ней: ее муж, мать, нянька, дед в трауре. И вдруг вдовец приносит на руках мокрую девушку в рубище, которая на его глазах кинулась с обрыва, а он ее выловил. И она, как зверек, говорит: зачем вы меня спасли? Но постепенно дом начинает оживать из-за присутствия этой Аделлы. Ее любят детишки, полюбил дед, оттаивает мать, полюбил и вдовец. Но он почему-то скрывает свое чувство, какая-то тайна в нем есть, он резок с ней.

И в дом приходит Утренняя фея, такая странная женщина, смерть, и она не может понять: по звездам она должна придти сюда, но за кем? Аделла не ее, никто из живущих в доме не ее, но она знает, что должна быть здесь. И уже в конце спектакля, когда ясно, что это пара влюбленных, что дом стал счастливым, туда опять заглянуло солнышко, появляется тоже в рубище та, которая якобы утонула. На самом деле она убежала с любовником и прошла все круги ада и уже вся другая, падшая, на коленях приползла домой. Играть должны разные актрисы, но Борис Александрович Львов-Анохин решил, что будет одна – героини не встречаются.

И тут Утренняя фея понимает, зачем она здесь, и говорит этой второй, вернувшейся:

– Не разрушай, ты однажды уже предала этот дом, почти убила всех, не разрушай второй раз, пойдем со мной, не бойся.

Но та не хочет:

– Нет, я столько испытала, это мой дом…

А фея уговаривает:

– Пойдем, наутро тебя найдут, и ты будешь красивая, прежняя, ты останешься, как святая.

И протягивает Анжелике венок. Та отталкивает его, но потом все-таки надевает и уходит за Утренней феей. Наутро все говорят: нашли Анжелику! Мать счастлива, что можно хоть похоронить. Вот такая потрясающая притча. Автор Алехандро Кассоне, который написал «Деревья умирают стоя».

И второй спектакль, где я работала с Руфиной Дмитриевной, – это «Федра» Рассина. Она играла Федру, а я – ее соперницу, плененную царевну Арикию. Партнерствовалось с ней замечательно. Но мне так странно было видеть ее вне сцены. В фильме «Сестры» она выглядела настолько женственной, что-то совершенно потустороннее, ангел во плоти. Когда она там локон поправляла, я потом полфильма мысленно тоже поправляла локон. А в жизни она закрывалась под грубоватую, говорила немножко басом, всегда шутила. Наверное, потому, что была очень ранимой, беззащитной. Это уже мои «размышления на лестнице». Есть такая французская поговорка, переводится как «размышления на лестнице». Когда за тобой закрыли дверь, и ты сама с собой: вот я бы тут такое сказала, а потом такое! Но дверь уже закрыта.

Я видела ее с дочкой. В театре был домашний банкет по поводу премьеры «Утренней феи», и пришла Олечка. У Нифонтовой опять глаза стали прозрачные и с голубыми брызгами, как в «Сестрах». Она все время смотрела на свою дочку, а дочка смотрела на нее.

Она, конечно, не помнила нашу первую встречу – на лестничной площадке. Однажды на гастролях я пересказала ей тот случай. Руфина Дмитриевна только посмотрела на меня удивленно – без слов.

Но я чувствовала, что она хорошо ко мне относится. То есть я чуяла, какая она настоящая. Когда у меня случилась беда – умерла мама, она подошла и предложила помощь.

Я не хожу на похороны, а к ней пришла. Гроб стоял в фойе театра. И я даже пристроилась в очередь, чтобы подойти к гробу, но не смогла. Я знала, что лицо ее прикрыто, потому что она страшно погибла: наклонилась над ванной с горячей водой, потеряла сознание и упала в кипяток. Но даже не в том дело, что страшно, просто стоит мне закрыть глаза, и я вижу ее в роли Кати в «Сестрах». Я и в других ролях ее любила, но это первое детское потрясение. А потом узнала, что ее любил снимать оператор Косматов. И первый мой фильм – «Каменный гость» – снимал Косматов. Уже седой. Он в основном сидел при камере и руководил. Я была удивлена, когда увидела материал. Там такие крупные планы, что аж дыхание останавливается: неужели это я? Мне потом кто-то из его учеников рассказал, что у него в жизни сначала была одна Нифонтова – ее лицо он снимал как что-то особенное, а лебединой песней стала я. Так что с первым оператором мне очень повезло.

– А вам кто-нибудь цветы под дверь клал, как вы Нифонтовой?

– Нет, мне в руки давали. Около театра, после спектакля.

– У вас были поклонники?

– Наверное. Я всегда немножко пережидала после спектакля.

– Что-то смущало?

– Не могу объяснить. Вот идет спектакль на гастролях, удачный спектакль, принимают потрясающе, выходишь на поклоны, зажигается свет в зале, видишь глаза, руки с цветами, слышишь аплодисменты. Из зала идет удивительная волна, я всех так люблю, так благодарна. И потом у служебного входа обязательно толпятся: кто-то за автографом, кто-то слова сказать. А я сижу у окошка и жду, когда рассосется. Мне не страшно, а неловко выходить. Причем, это уже в сознательном возрасте. По молодости я не помню. Может, я всегда толпы сторонилась? Не знаю. Вот только что они самые любимые и самые прекрасные, а потом в окошко: когда уйдут, тогда и выйду. Или, если театр далеко от гостиницы, я пулей в автобус. Тем более, что играла я в париках, в шикарных платьях, со сцены смотрелась в увеличенном варианте, а с короткой стрижкой и в джинсах меня не успевали разглядеть и опознать.

– Как бы вы ответили на вопрос: что должна уметь актриса?

– У моего любимого Грина я как-то прочитала примерно такую фразу: «Творить – это разрушать и вводить что-то свое».

Стрельба

Стрелять из винтовки я начала в пионерском лагере, а в Москве пошла в школьную секцию, куда только мальчишки ходили, и хорошо постреляла. Тренер взял меня в мальчиковую команду. У меня даже грамота есть: «Ирине Печерниковой за второе место в районных соревнованиях по стрельбе из мелкокалиберной винтовки СРЕДИ МАЛЬЧИКОВ». Мне нравилось попадать. Сохранилась мишень, где я пробила всю десятку. Правда, ни в кино, ни в театре стрельба не пригодилась. Не брали меня на такие роли, к сожалению. Хотя нет, однажды пригодилась.

Мы от Малого театра были в Чехословакии, в шефской поездке по воинским частям. И в какой-то части нас не встретили. А мы на автобусе проехали много километров, вышли усталые. И вдруг началась пальба. Со световыми эффектами. Наверное, учения. Первому Деду Морозу Советского Союза Роману Филиппову стало плохо с сердцем. Остальные тоже в трясучке. Как-то мы все-таки добрались до гостиницы. И утром к нам пришел полковник извиняться. И пригласил всех артистов на полигон: из чего хотите – из того и стреляйте, всю обиду свою выстреливайте, хоть из танка, хоть из пушки… Нифонтова заявила, что хочет в БТР. И вышла оттуда жутко пыльная. Кто-то захотел из автомата. А я увидела снайперскую винтовку. По прицелу догадалась, что снайперская. Сопровождавший нас офицер уточнил:

– Вы раньше стреляли?

– Из мелкашки.

– А это боевая.

– Знаю, сильная отдача в плечо. Но мне очень хочется.

– Ну, пожалуйста.

Ко мне подошел солдат с азиатским разрезом глаз, показал, как заряжать, где движущиеся мишени. Короче, я уложила все. И второй раз. И третий. И чувство меры, как ни странно, у меня сработало, что надо остановиться. Я оглянулась, а за мной толпа солдат, почему-то все узкоглазые. И офицер им выговаривает:

– Вам не стыдно? Женщина, актриса сделала то, что ни один из вас никогда не может сделать.

Он дал мне еще патроны.

– Премиальные!

И тут я, конечно, от волнения в одну мишень промазала. Солдаты потом ходили за мной и предлагали: не хотите ли из этого пострелять или из того? А все мои коллеги захотели стрелять из снайперской винтовки.

И еще один случай со стрельбой. Малый театр на гастролях в Питере. Февраль-март, самая гнилая погода, на улице неуютно. А у меня в спектакле «Дети Ванюшина» выход в самом конце. Причем, надо: ап! Энергично, задорно. А настроения никакого. И рядом с Домом культуры, где мы играли, я увидела тир. Подумала: сейчас подниму себе настроение. Постреляла. Выиграла еще кучу пулек. Опять постреляла. Заработала большую игрушку. И пришла в театр уже веселая. А навстречу Михал Иваныч Царев.

– Здравствуйте, что это такое?

– Это вам подарок. Мой приз за стрельбу.

Он не понял, сказал:

– Ну, потом, потом.

Посадил куда-то игрушку и пошел на сцену.

Автошкола

Там преподавали и автомобиль, и мотоцикл. Кому не исполнилось 17 лет, выдавали юношеские права, как мне. Осваивали мы «Победу». Она стояла на кирпичах, и мы в ней все нажимали, крутили. А на вождение обычно вывозили в переулок. Но в мой первый выезд, когда мы с инструктором сели в настоящую «Победу», он сказал:

– Сегодня мы поедем сюда.

В другие ворота, которые выходили на Садовое кольцо с его сумасшедшим движением даже в те годы. Я вцепилась в руль, и мы поехали. А была зима, снег, гололед. И за первые полчаса я получила все сразу: и вокруг оси покрутилась, и от машин поуворачивалась. Оказалось, что у инструктора обеденный перерыв, и он решил съездить к себе, в Марьину Рощу. Когда мы подъехали к его дому, он сказал:

– Боевое крещение получила, теперь тебе нечего бояться. Горячего чего-нибудь хочешь?

– Не хочу, – буркнула я.

– Ну, сиди, осознавай.

Обратно уже было не так страшно. Потом он все время со мной ездил обедать.

– На мотоцикле интереснее, чем на машине?

– А я не ощутила всей сладости мотоцикла, потому что нас учили во дворе, сдавали мы на шоссе, но там всего того, что ощущают байкеры, не было – я просто должна была правильно вести. Я все сделала и получила права. Так они где-то и завалялись.

– А машина в жизни пригодилась?

– В Москве нет, а за границей я водила с удовольствием.

– Что водили?

– У моего мужа Збышека был «Рено».

Лошади