Частицы случайности

В трубке было слышно, как Альбина курит – затягивается глубоко, делает паузу пропуская дым через легкие и медленно выдыхает.

– Знаешь, что меня пугает больше всего? Она спокойна. Впервые за полгода не мечется, не ищет новых врачей, не читает форумы до утра. Просто лежит и смотрит в окно. Как будто уже там.

Она стояла посреди темной спальни, одной рукой раздвигая шторы, другой так сильно прижимала телефон, что он почти обжигал ухо. За окном кто-то заводил машину, хлопали подъездные двери – обычная жизнь текла мимо, не замечая, что где-то кто-то с каждым днем угасает.

– Николь сделала выбор, – Альбина говорила все тише, будто боялась, что ее услышат. – Вчера врач пришел, принес результаты анализов. Сказал про новый протокол лечения. Она выслушала и покачала головой. Просто покачала. Выбрала жизнь вместо лечения. Настоящую жизнь – последние месяцы среди людей, которых любит, а не в больничных коридорах под капельницами и обреченно сочувственными взглядами врачей и персонала.

Такое решение требовало воли. Не принять. Следовать.

Она включила моноблок, открыла список галерей и впервые за последние дни почувствовала, что не справляется. Эмоции перекрывали кислород. Как будто под этим списком был не сайт с адресами, а чья-то последняя надежда.

Она выписала все галереи и пространства, которые хоть как-то могли подойти под формат. Тяжело вздохнув, снова прошлась по списку, как будто боялась что-то пропустить. Три площадки из почти двух десятков. Остальные – скорее витрины для местных художников-любителей с пресными синтетическими пейзажами, невнятными натюрмортами и прочими замшелыми салонными сюжетами, которые люди по ошибке называют искусством.

Дрожащими пальцами она набрала номер. Директор выставочного зала выслушал ее внимательно и даже заинтересованно – она чувствовала, как он что-то записывал. Изредка хмыкал. Он отказался вежливо, почти ласково. План выставок расписан на год вперед, плюс сейчас проходила персоналка популярного сибирского автора.

– Понимаете, – сказал он в конце, – мне очень жаль вашу подругу. Но наш зал подчиняется музею. Сейчас даже частые галереи выживают на энтузиазме и госгрантах. Мы не можем себе позволить…

Он не закончил фразу. Просто было не нужно.

Второй звонок. Новый зал в историческом центре. Молодой голос полный искреннего интереса, энергии и энтузиазма:

– Какая мощная история! Какая идея! Великолепная концепция. Мы бы и сами хотели организовать такую выставку, но для такого масштаба у нас, к сожалению, недостаточно площадей. А работ действительно много? Может как-то можно уменьшить формат постеров?

– Сто пятьдесят, – ответила она и вдруг поняла, что это не просто цифра. Это сто пятьдесят кусочков души человека, который скоро исчезнет.

Последним в ее коротком списке было большое арт-пространство на другом конце города. Она попросила Альбину отвезти ее туда. Договорилась на завтра. Та приехала без четверти пять, лицо осунувшееся, глаза красные. Попали в пробку. Машина ползла как улитка по стеклу. Приехали за полчаса до закрытия.

Она помнила это помещение. Почти все левое крыло на четвертом этаже торгового центра. Руководитель пространства встретил их у входа – мужчина лет шестидесяти в очках с цветными стеклами, в джинсах и клетчатой рубашке. Он походил на университетского профессора по истории искусств, который случайно заблудился в торговом центре.

В зале рабочие начинали монтаж новой выставки. Пахло краской и пылью.

– Покажите, что у вас есть, – попросил он, и Альбина достала планшет дрожащими руками.

Он медленно листал работы. Очень медленно. Она видела, как меняется его лицо – сначала обычный профессиональный интерес, потом удивление, потом что-то еще. Она испытывала странное ощущение, которое заставляло ее сердце биться быстрее.

– Боже мой, – прошептал он, остановившись на одной из фотографий. – Это… это невероятно. Особенно сейчас, когда социальные сети создали миллионы фотографов и убили фотографию как искусство.

Он продолжал листать альбом. Альбина нервно сжимала ремешок сумки.

– Сильно, – сказал он наконец, снимая очки и протирая стекла носовым платком. – Очень сильно. Я таких работ давно не видел. Кто автор?

Альбина открыла рот, но слова застряли у нее в горле. Он вежливо ждал ответа.

– Моя… – голос треснул пополам как виниловый диск. – Моя подруга.

Он понял все без дальнейших объяснений. Долго молчал, глядя то на планшет, то на Альбину.

– Она сможет быть на открытии? – спросил он тихо.

– Да. Но…

– Понимаю. – Он кивнул. – Хорошо. Мы берем выставку. Все организационные расходы – на вас, мы даем только пространство. Но я сделаю все, что смогу.

– Через месяц мы будем готовы, – сказала она, чувствуя, как внутри что-то сжимается от облегчения. – Можем начать монтаж за неделю до открытия?

– Конечно. У нас как раз закончится текущая экспозиция. – Он помолчал, глядя на них поверх очков. – Скажите, а что дальше будет с работами?

– Мы хотим найти поддержку благотворительных фондов, показать выставку в других городах. Дело в том, что моя подруга… – голос Альбины снова дрогнул.

Мужчина долго смотрел на девушку. В его взгляде было столько сочувствия, что хотелось заплакать.

– Ничего нельзя сделать?

– Она отказалась от лечения.

– Жаль, – ответил он, доставая из кармана визитку. – Очень жаль. Но знаете что? Я попрошу своих друзей помочь с организацией, свяжусь с прессой и телевидением. Жду вас на монтаж через три недели. Если будут вопросы – звоните в любое время.

Вернувшись домой, она села за стол и начала считать. Печать холстов, рамы, организация… Цифры складывались в сумму, от которой кружилась голова. Она писала числа на листке бумаги, зачеркивала, писала снова. Рамы оказались дороже, чем думала. Печать – еще дороже.

Решила убрать живую музыку, но передумала. Без музыки открытие будет похоже на поминки.

Телефон лежал рядом, темный и молчаливый. Юрий мог помочь, она это знала. Но просить деньги всегда было унизительно. А просить деньги на последнюю выставку человека, которого скоро не станет…

Собравшись с силами, она набрала первые три цифры его номера. Положила трубку. Набрала снова, отключила. Села на диван, обхватила колени руками и позволила себе заплакать – уже который раз за все эти дни.

Она выбрала лучшие работы, загрузила в облако и отправила ссылку с коротким сообщением на мессенджер: «Юра, привет! Посмотри работы. Нужна помощь».

Через несколько минут раздался звонок. Голос бодрый – она забыла про разницу в четыре часа, у него еще был рабочий день.

– Слушай, – сказала она без предисловий, – мне нужен совет.

– И тебе, привет. – Он явно улыбался. – Что случилось? Вернулась к проектам?

Она молчала, подбирая слова. Как объяснить? Как рассказать о том, что нельзя рассказать?

– Организую выставку. Для меня это некоммерческая история.

– И? – Он явно был в хорошем настроении. – В чем проблема?

– Автор. Молодая девушка, она умирает и… Она отказалась от лечения.

Повисла пауза. Долгая. Звенящая. Она слышала, как он что-то пишет.

– Прощальная выставка?

– Надеюсь, что нет, но времени мало. Возможно, не прощальная, но последняя.

– Понятно. – Его голос мгновенно стал другим – серьезным, рабочим. – Где планируете показывать?

– Арт-пространство на северо-западе. Пространство дают бесплатно, но все расходы на нас.

– Я так понимаю дело в деньгах? Сколько нужно?

Она назвала сумму. Он присвистнул.

– Много. У фонда таких денег на разовые проекты нет, ты же знаешь наши правила и процедуры. Но… – он помолчал. – А дальше, что планируете? После первой выставки?

– Хотим показать в других городах. Если найдем поддержку.

– Вот это мне интересно. Работы, конечно, сильные. Думаю, фонд может взять проект под крыло. Организовать турне по регионам.

– Серьезно?

– Вполне. Социально значимые проекты – это то, что нам нужно. Тем более, такие сюжеты. Свежий взгляд. Только сначала сделай первую выставку, получи отзывы прессы. А дальше поговорим.

– Спасибо. Я не знала, к кому обратиться…

– Обращайся всегда. – В голосе появилось что-то теплое. – В остальном ты как? Как муж, дети?

– Все в порядке. Спасибо, что спросил. И спасибо за помощь. Будет здорово, если приедешь на открытие.

– Не обещаю, но постараюсь, – ответил он сухо и отключился.

После разговора она долго сидела, глядя в окно, где отражалась ее гостиная и первые вечерние огни в соседних многоэтажках. Люди жили обычную жизнь, в которой их завтра обязательно наступит. А у нее теперь была хотя бы небольшая надежда на будущее проекта.

Утром она позвонила Альбине. Голос дрожал от невысказанного предчувствия. попросила отвезти ее к Николь в студию. Нужно было спланировать экспозицию. Ей очень хотелось оказаться там, где рождались эти работы.

Альбина заехала в пятнадцать минут десятого.

Она только успела отвести детей и ее волосы хранили остатки аромата утреннего завтрака разносившегося по коридорам детского сада.

Студия оказалась меньше, чем она представляла. Небольшая комната в бывшем здании фабрики, переделанной под офисные помещения.

Запах старых стен и сырой известки ударил в нос еще на лестнице. Альбина открыла дверь ключом, который носила на одной связке со своими.

– Ника в больнице, – сказала Альбина, не поворачиваясь. Ее плечи напряглись – Последнее обследование. Я уговорила. Так что сможем спокойно все посмотреть. Время есть.

Комната оказалась крошечной и больше походила на съемную квартиру какого ни будь студента, где каждый сантиметр был приспособлен под работу.

В углу у окна стоял черный фотофон на металлической стойке. Ткань с едва заметными пятнами и разводами была замята от частого использования. Рядом белый фон, скрученный в рулон и прислоненный к стене. Его края пожелтели от времени.

Два софита на треногах были развернуты под разными углами – один светил прямо, второй рассеивал свет через большой зонт. Провода змеились по полу, кое-где закрепленные скотчем. Круглый отражатель валялся рядом, его серебристая поверхность мерцала от света из окна.

В противоположном углу притулился небольшой потрепанный диванчик, обтянутый выцветшей коричневой тканью. На нем лежал клетчатый плед – коричнево кремовая клетка, такая теплая и такая мягкая, что непременно хотелось в нее закутаться. Здесь, наверное, сидели те женщины, которых снимала Николь, ожидая, пока она настроит свет.

На столе у противоположной стены стоял старый фотоувеличитель – массивная черная конструкция с механическими колесиками позиционирования и лампой с объективом, который поблескивал в полумраке. Рядом компьютер в потертом корпусе, с новым монитором покрытым тонким слоем пыли. Струйный принтер формата А4 примостился сбоку, его лоток был заполнен фотобумагой.

Мусорная корзина под столом переполнена обрезками. Белые полоски и квадратики разных размеров, некоторые с цветными полосами тестовых отпечатков. На подоконнике стояла недопитая бутылка минеральной воды без газа, на этикетке расплывались следы мокрых пальцев.

Запах в студии был особенным – смесь фотореактивов, подгоревших на глянцевателе фотографий, старой бумаги и еле уловимого аромата женских духов. Стены дышали творчеством и одиночеством, здесь рождались те самые взгляды, которые теперь смотрели с развешанных повсюду фотографий. Фотографии висели просто приколотые кнопками к обоям. Несколько сот глаз смотрели с каждого угла. Живые, грустные, смеющиеся, потерянные.

Она смотрела вокруг и чувствовала кожей все эти взгляды.

– Сколько их здесь? – Она медленно повернулась, и сердце заколотилось, как будто комната внезапно стала слишком мала для всех этих судеб.

– Ника никогда не считала. – Альбина пожала плечами и вздрогнула, будто от холода. – Говорила, что это как считать вздохи.

– Вдох. Выдох. Интересное сравнение, – она пробежалась кончиками пальцев по нескольким снимкам на стене. Текстура шершавой бумаги казалась теплой и живой.

– Да. Она вообще странно говорила об искусстве. Не так, как обычно говорят профессионалы

– А как?

– Как человек, который дышит, – Альбина произнесла это очень тихо и ее слова растворились в пыльном воздухе студии.

На столе лежали свежие стопки отпечатков, некоторые еще липкие от проявителя. Она взяла верхний – женщина лет сорока на фоне автобусной остановки. Лицо усталое, с морщинками у глаз, как трещины на засохшей земле, но глаза… В глазах было что-то неподдающееся. Достоинство, наверное. Или просто упрямство жить дальше несмотря ни на что.

– Ника знала их? Тех, кого снимала? – спросила она, перекладывая фотографии в стопке.

Альбина подошла к окну, открыла створку и достала сигарету. Пальцы едва заметно дрожали. Холодный воздух ворвался в комнату, принеся запах дождя, пыли и теплого асфальта.

– Нет. Она просто подходила к чужим женщинам на улице. Улыбалась, смотрела на них. Просила показать лицо. – Затянулась и выдохнула дым в сторону. Ее губы дрогнули. – Знаешь, я иногда думала, что она ищет себя в каждой из них.

– Что значит – ищет себя?

– Не знаю. – Альбина смотрела в окно, стеклянными глазами, провалившимися в пустоту. – Может, ту женщину, которой хотела быть. Или, которой боялась стать.

– Почему они соглашались?

– Вот что удивительно – мало кто отказывался. А она же не была… привлекательной. Обычная девушка, худая, в потертых джинсах. Но люди ей доверяли.

– Доверяли что?

Альбина отвернулась к окну, но в стекле отражалось ее лицо – красные веки, сжатые губы. Она прикрыла глаза ладонью, и плечи вздрогнули.

– Показать себя настоящими, – голос прозвучал хрипло, как будто слова царапали горло на выдохе.

Она перебирала фотографии, и в каждой работе было что-то общее. Не техника – хотя техника была безупречной. Не композиция – хотя каждый кадр выстроен идеально. Взгляд. Николь смотрела на женщин по-особенному. Без оценки, без желания что-то получить взамен.

– Вот эта должна висеть первой. – Она подняла фотографию девушки у входа в старое здание техникума. – Она встречает. Смотри – девушка стоит на пороге. В буквальном смысле. И зритель тоже будет стоять на пороге.

– Я этого не понимаю. – Альбина села на единственный стул и ее руки безвольно повисли. – Как у тебя получается видеть все эти связи?

– Что именно ты не понимаешь?

– Как ты строишь связи между фотографиями, между ними и зрителем. – Альбина провела рукой по лицу. – Для меня это просто снимки подруги.

– А для меня – целая жизнь, – ее голос стал тише и задумчивее.

– В чем разница?

Она присела рядом с Альбиной на пол, и их колени почти соприкоснулись. Пол был холодным даже через джинсы, но сейчас это было не важно. Тепло чужого тела было успокаивающим.

– Снимки подруги ты любишь, потому что любишь подругу. А то, как человек жил, ты либо понимаешь, либо нет. Независимо от того, кто рассказал его историю, – она говорила это медленно, словно подбирая слова.

Они разложили все фотографии на полу. Получился ковер из женских судеб – черно-белые лица, улыбки, слезы, морщины, родинки, шрамы. Она сняла кеды и пошла босиком между снимками.

– Как ты понимаешь, что подходит? – Альбина обняла колени, едва заметно раскачиваясь на стуле. – Я смотрю на них, и все кажутся одинаково важными.

– Потому что ты смотришь сердцем, – пальцы ее ног слегка сжались цепляясь за неровности пола.

– А ты?

– Глазами. – Она подняла еще один снимок. Пальцы оставили на фотобумаге едва заметные отпечатки. – Сердце слепо к композиции.

– Зато видит то, что глаза пропускают, – Альбина качнулась вперед, обхватив колени еще крепче.

– И что же ты видишь?

– Любовь. – Альбина говорила тихо, почти шепотом. Ее глаза заблестели влагой, – В каждом снимке Николь есть любовь к этой женщине. К незнакомой женщине на автобусной остановке, у здания, рядом с окном…

– Я не просто понимаю. Я чувствую. – Она остановилась возле портрета пожилой женщины с морщинистыми руками и тихо, почти шепотом добавила, прикрыв глаза – примерно, как музыку. Одна нота к другой. Несовпадение слышно сразу.

– А если я не слышу? – в голосе Альбины прозвучало что-то похожее на детскую обиду.

– Значит, у тебя другой слух. Вот эта – рядом с ней должен висеть снимок молодой девушки. Контраст возрастов, но одинаковое выражение глаз. Указательный палец несколько раз пролетел от одной фотографии к другой.

– И какое?

– Знания. То, что женщина знает о жизни просто потому, что она женщина, – ее дыхание стало глубже.

Альбина молчала, глядя на фотографии. Веки часто моргали. Потом тихо сказала:

– Иногда кажется, что ты понимаешь ее лучше меня, – и ее губы дрогнули от едва сдерживаемых слез.

– Нет. Я понимаю ее работы. Это разные вещи.

– А мне хотелось бы понимать работы, – Альбина прижала кулаки к глазам вытирая слезы.

– Почему?

– Тогда я была бы ближе к ней. К той части, которую она никому не показывала, – всхлипнула и тут же зажала рот ладонью.

Она подняла серию снимков – обнаженные женские тела у окна, свет падал мягко, как ткань, превращая кожу в мрамор а волосы в застывший металл.

– Думаю эти работы должны висеть отдельно. В конце всей экспозиции.

– Почему? – Альбина взяла одну фотографию.

– К обнаженности надо привыкнуть. Зрителю нужно время, чтобы увидеть в этих телах не объект, а субъект. Не то, на что смотрят, а того, кто смотрит в ответ.

– Но они же не порнография.

– Нет. Но люди привыкли видеть женские тела определенным образом. – Она села рядом с Альбиной. – Тело как товар, как украшение, как объект желания. А Николь снимала тело как храм для души.

– Храм для души… – Альбина повторила медленно, проведя языком по нижней губе. – Красиво сказано.

– Это не просто красивые слова. Я правда так думаю.

– Знаешь, что мне сказала Николь? – Альбина обняла колени, раскачиваясь на полу. – Когда я спросила, почему она никому не показывает работы.

– Что?

– «Потому что не готова отвечать на вопрос, зачем я это делаю», – Аля сжала губы.

– А сейчас готова?

– Она сказала мне вчера: «Аля, я больше не боюсь быть плохим фотографом. Боюсь не успеть быть хорошим человеком», – ее голос дрогнул на последних словах.

– Что она имела в виду?

– Понятия не имею. – Альбина прижала колени к груди. – Николь всегда говорила загадками. А теперь у меня нет времени их разгадывать.

– Когда знаешь, что умираешь, многие страхи становятся смешными.

– Но не все.

– Не все. Она боится, что люди не поймут.

– Поймут те, кто должен понять.

– Откуда ты знаешь? – Альбина посмотрела ей прямо в глаза, как будто искала в них подтверждение.

– Потому что искусство всегда находит своего зрителя. Рано или поздно.

Когда они закончили, на полу лежало сто двадцать фотографий, разложенных по группам. История о том, что значит быть женщиной в этом городе, в это время. История, рассказанная другой женщиной.

Альбина встала и подошла к окну. Ноги онемели от долгого сидения, она слегка покачнулась. Солнце садилось за крышами бывшей фабрики, и тени фотографий на стенах становились длинными, как пальцы.

– Она увидит выставку? – прошептала Альбина чуть слышно.

– Увидит.

– Откуда ты знаешь?

Она не ответила сразу. Собирала фотографии в стопки, аккуратно, как колоду карт. Ее движения были медленными и осторожными.

– Потому что она должна открыть эту выставку.

– А если не успеет? – голос Али сорвался на шепот.

– Тогда откроем мы. – Она выпрямилась, держа стопку снимков. – И это тоже будет правильно.

– Почему?

– Потому что иначе все это не имеет смысла.

– А если имеет смысл только для нас?

– Этого уже достаточно.

Домой ехали молча. Она долго сидела в машине, держа папку на коленях. Фотографии внутри казались живыми – она чувствовала, как они дышат, как пульсируют. Вечером, накормив и уложив детей спать она села у окна гостиной на подоконник и еще долго изучала каждую работу. Глаза щипало от слез, но она не могла остановиться, как будто хотела заглянуть за объектив.

Альбина позвонила через два дня. Голос радостный и взволнованный, словно у девочки, которая только что узнала, что исполнится ее самое заветное желание.

Они встретились в кафе на первом этаже старой сталинки. Высокие потолки, массивные окна, сквозь которые лился неяркий летний свет. Официантка за стойкой читала что-то в телефоне, кутаясь кардиган и изредка поглядывая на немногочисленных посетителей. Где-то тихо играла инструментальная лоу-фай музыка, смешиваясь с негромким гулом кофемашины.

За окном проспект жил своей размеренной жизнью. Пальцы нервно поглаживали керамику. Редкие прохожие неторопливо шли под тенью деревьев. Листья шелестели от легкого ветерка, создавая живые размытые тени на асфальте.

Альбина сидела напротив, обхватив чашку ладонями. Рассказывала взахлеб, как Николь вчера попросила отвезти ее к одной из бывших клиенток.

– Представляешь? – Глаза Альбины сияли. – Она дала деньги! Все деньги! Всю сумму!

Она смотрела на это сияние и чувствовала, как улыбка застывает на губах. Радость бывает хрупкой. Особенно когда знаешь то, о чем радующийся еще не догадывается. Он почувствовала, как что-то сжимается в груди.

– Значит, готовим файлы к печати, – сказала она и замолчала.

В голове пульсировала одна единственная мысль: «Как объяснить Альбине, что в искусстве есть свои жестокие законы? Что иногда приходится выбирать между тем, что правильно для людей, и тем, что правильно для искусства?» Ее ладони стали влажными.

Альбина перестала улыбаться. Брови медленно сдвинулись к переносице. Она медленно поставила чашку на блюдце и керамика тихо звякнула.

– Что случилось?

– Есть одно «но»…

Серебряное кольцо на большом пальце Альбины дрогнуло. Начало медленно поворачиваться.

– Возможно, выставка откроется без нее.

Кольцо замерло. Альбина смотрела, не моргая. Ее дыхание стало поверхностным.

– Как это… без нее? – Голос стал тише, и она почти прохрипела. – Это же ее выставка.

– Да. – Она отвела взгляд к окну, где мужчина в серой ветровке неторопливо выгуливал маленькую собаку. Пульс участился, но она знала, что нужно всеми силами сохранять спокойствие, – Заказ огромный. Типография может не успеть. Может что-то пойти не так… Мало ли… Я не буду переносить открытие. И тем более не отменю.

Кольцо крутилось быстрее. Она начинала припоминать эту привычку Альбины – чем сильнее волнение, тем быстрее движение.

– Это невозможно. – В голосе Альбины появилась твердость, но ее руки дрожали. – Это же Ника.

Внутри всё сжалось, но она не могла позволить себе смягчиться. Не сейчас…

– Нет. Это неудобно. И это разные вещи. Я знаю, что это Ника. – Слова прозвучали резче, чем хотелось. – Но выставка важнее.

Альбина медленно опустила чашку на стол. Смотрела так, словно видела ее впервые. Глаза широко распахнулись, в них промелькнуло что-то похожее на боль.

– Как это может быть важнее? – Она произносила каждое слово медленно, едва шевеля губами. – Ты же знаешь, зачем мы все это делаем.

– Нет, не знаю. Зачем? – она скрестила руки на груди.

– Чтобы она увидела. Чтобы поняла, что ее работы ценят. Чтобы не умерла с ощущением, что прожила жизнь зря.

Она думала о том, что Альбина не понимает главного: художник не живет ради признания. Николь снимала не для того, чтобы кто-то смотрел. Она снимала, потому что не могла не снимать. Даже когда рядом никого не было, даже когда боль была такой сильной, что руки дрожали. Ее собственные пальцы машинально сжались в кулаки.

– А я думаю по-другому.

– Как? – Альбина наклонилась вперед. Кольцо снова задвигалось.

– Иначе.

Она сделала глоток кофе. Горьковатый, уже остывший. За окном женщина в джинсовой куртке остановилась покурить и куталась в ветровку от налетевшего ветерка. Прислонилась к стене дома, задумчиво глядя на проспект. В кафе запахло дождем, который собирался где-то за горизонтом.

– Николь уже не первый год знает, что умирает. И она продолжала снимать, – она почувствовала как напрягаются плечи, – каждый день. Это значит, что для нее фотография была важнее смерти.

– И что это значит? – Альбина откинулась на спинку стула, но кольцо продолжало вращаться.

– А то, что если мы делаем выставку ради Николь, то после ее смерти выставка теряет смысл. Становится памятником. – Она встретила взгляд Альбины не отводя глаз. – А если мы делаем выставку ради ее работ, то она будет жить дальше. Поедет по городам, как она и хотела.

– Но сначала ее должна увидеть она сама, – голос Альбины стал почти умоляющим.

– Почему?

– Как почему? – Альбина распахнула глаза, моргнув несколько раз подряд. – Потому что это справедливо.