Частицы случайности

Арт Планк

Границы случайности

#overdrive

Барабанные палочки Дэвида Грола методично отстукивали знакомый ритм. Музыка ревела на полную. Гитара Курта Кобейна хрипела из обессиленных динамиков. Знаменитый безумный рифф, который весь мир узнал ещё до того, как понял, о чём поют. Звук рвался на части. В голосе Кобейна хрипом отдавалась боль, о которой не умеешь сказать. Что-то про дух свободы. Teen spirit – это не название. Это диагноз. «Here we are now, entertain us…». Да, вот мы. Вот и всё.

Окна настежь. Горячий июльский воздух не остужал, только сушил губы до трещин. Светофор мигал желтым, но это могла быть и галлюцинация. Глаза уже давно не моргали нормально.

Нога давила газ. Слишком сильно. Но по-другому не получалось – мышцы сводило изнутри, как будто кто-то закручивал болты в суставах. Сначала икры. Потом плечи. Руки дрожали, приходилось вцепляться в руль мертвой хваткой.

Кожа горела. Не снаружи – изнутри. Кортизол жег кровь, превращая ее в ядовитую кислоту.

Он знал, что это опасно.

Садиться за руль в таком состоянии – все равно что выпить пол-литра водки и рвануть по встречке. Эндорфиновое голодание било по мозгам сильнее алкоголя. Размывало границы реальности. Тормозило реакцию.

Но остановиться он не мог.

Организм требовал дозу. Как наркоман требует укол. Адреналин был единственным антидотом, который еще работал. Скорость. Риск. Только это заставляло кровь двигаться по венам, а легкие делать редкий живительный вдох.

Без нее он сидел в квартире и смотрел в стену. Часами. Эндорфины закончились в первый же день. В начале второго дня он начал задыхаться. К концу – началась настоящая ломка. Руки дрожали. Сон исчез. Еда не лезла в горло.

Он попробовал бегать. Километр, два, пять. Пульс зашкаливал, но кайфа не было. Попробовал холодный душ – популярный совет из интернета. Бесполезно. Тело привыкло к другому наркотику.

Теперь только скорость давала хоть и временное, но облегчение. На сто восьмидесяти километрах в час мозг наконец-то выбрасывал в кровь нужные вещества. Ненадолго. На минуту. Потом опять пустота.

Он понимал – это не лечение. Это замещение одной зависимости другой. Но выбора не было. Либо мчаться по ночным трассам, либо сойти с ума в четырех стенах.

Руки на руле дрожали не от страха. От нехватки дозы.

Неоновые вывески плыли за окном. Яркие буквы размывались в психоделические пятна – глаза слезились от перенапряжения. Фары отражались в витринах. Чужие фары. Чужая жизнь. Все чужое.

Красный свет. Тормоз в пол – машина дернулась, как подстреленная. В зеркало заднего вида он увидел, как приближаются фары. Слишком быстро. Что-то провалилось в груди, как будто оборвался трос лифта.

Машина успела затормозить за сантиметр до его бампера.

Сзади послышался красноречивый гудок. Но звуки доходили до него как сквозь толщу воды. Голова плыла. Гипоксия. Кислород в крови заканчивался – организм жрал его, как топливо на форсаже.

Зеленый. Газ в пол как ручку управления двигателем на взлете.

Машина срывалась с места. Казалось, что скорость набиралась сама – стрелка спидометра ползла вправо. Сорок. Шестьдесят. Восемьдесят по городу. Стрелка тахометра металась, как стрелка компаса на магните.

Знаки ограничения мелькали, как цифры на рулетке. Шестьдесят. Сорок. Двадцать. Какая разница!

Руки уже не могли держать руль. Машина виляла между полос – сплошная под колесами, потом пунктир, двойная сплошная.

Только руки на руле. Только её голос – где-то сзади, как эхо.Между вспышками света – тишина. Он вдруг не помнил, где находится.

Потом – удар света. Снова реальность.

Встречная фура. Гудок оглушил на мгновенье вернув сознание. Руль влево. Обочина. Бордюр ударил по днищу с грохотом, в темноту полетели искры. Машина подпрыгнула и вернулась на асфальт.

Город отражался в стеклах многоэтажек. Огни, движение, чужая жизнь. И в каждом отражении мерещилась она. Поворот головы. Знакомый силуэт в витрине магазина. Но это только игра света и изможденного мозга.

Желудок сводил спазмом. Слюна во рту густая, соленая – организм экономил воду. Хотелось остановиться, согнуться пополам, но нельзя. В четырех стенах квартиры было куда невыносимей. Здесь хотя бы движение. Скорость. Иллюзия побега от самого себя.

Он помнил, как смотрел в окно в том кафе, когда она миолча сидела рядом. Слишком спокойно. Как будто всё знала заранее.

Перекресток. Красный или зеленый? Глаза слезились, все расплывалось. Ноги путались в педалях. Машина выскочила на перекресток.

Слева джип. Огромный. Черный. Водитель с ошалевшими от ужаса глазами крутанул руль – джип наклонился на правые колеса. Покрышки взвизгнули об асфальт. В салоне мелькнули силуэты. Семья. Дети.

Пульс стучал в висках. Каждый удар отдавался болью в затылке. Костяшки пальцев горели.

Воспоминание било без предупреждения: ее голос где-то в глубине черепа. От этого воспоминания что-то переворачивалось в животе. Ноги становились ватными.

Впереди мост. Отбойники сужались как оцинкованная глотка. Желтый свет фонарей резал глаза. Скорость падала сама – или просто казалось? Спидометр показывал сто двадцать. По встречной.

Фары. Очень близко. Звук клаксона эхом разбился о воздух. Руль вправо – сталь пролетела в миллиметрах от зеркала.

Кислород снова ворвался в легкие, но не помог. Он дышал часто, поверхностно. Легкие работали, как насос с пробитой мембраной.

Соседние машины оставались справа и слева. В боковых стеклах силуэты водителей. Кто-то курил. Кто-то разговаривал по телефону. Обычные люди в обычную ночь. Они не знали, что такое – когда каждый вдох давался с усилием. Когда воздух становится густым.

Просто боль, которой нужно дать место. Не было никакого смысла в том, что он делал. Это не гонка. Не побег.

Развязка. Три полосы направо, две налево. Руки не слушались – машина сама выбрала средний ряд. Между двух фур. Стальные стены на скорости.

Водитель справа перестраивался. Его он не видел. Еще секунда и колеса начнут пожирать обшивку машины, затем его затянет под задний мост, фура перепрыгнет через него и остановится в нескольких сотнях метров оставляя тормозной путь, пахнущий паленой резиной и искорёженные останки его машины, вылетевшие из-под колес в отбойник. Тормоз бесполезен – скорость критическая. Газ в пол. Игла тахометра как палочка дирижёра взлетела на запредельные восемь тысяч исполняя реквием по двигателю.

Вырвался. Как нитка между лезвий.

Белые костяшки на руле отливали синевой. Рубашка липла к спине ледяным потом, в котором был запах собственного страха.

Съезд с развязки. Крутой поворот. Машину снова занесло – задние колеса скользнули по мокрому асфальту. Руль влево, вправо, влево. Потеря контроля. Руки дрожали слишком сильно.

Ограждение приближалось со скоростью падения. Металлические столбы. Один за другим. Смерть с порядковыми номерами.

В последний момент машину вышвырнуло на проезжую часть. Шины завизжали. Сзади раздался хруст пластика.

Боль не проходила. Каждая кочка отдавалась в позвоночнике.

Она была как воздух. Нет – она и была воздухом. Попробуй не сделай вдох. Попробуй.

В лобовом стекле отражались фары встречных машин. И в каждом отблеске – ее глаза. Серые, с едва различимыми зелеными точками. «Пообещай, что будешь каждый день желать мне «Доброе утро» – слова звучали в голове на репите. От них что-то сжималось в груди, как пружина под нагрузкой.

Впереди светофор. Красный. Определенно красный. Но затормозить не было сил. Нога соскользнула с педали. Машина пронеслась через перекресток на скорости девяносто.

Ее лицо всплыло перед глазами. Опять. В самые неподходящие моменты. Когда нужно сосредоточиться – она. Когда нужно дышать – она. Когда нужно просто существовать – снова она.

Как она смеялась. Запрокидывала голову, откидывала волосы, и ее шея становилась длинной.

Руль выскальзывал из мокрых от пота ладоней. Машина ехала сама – хорошо или плохо, неважно. Важно только то, что ее сейчас не было рядом. Музыка в плейлисте закончилась. Тишина ворвалась в салон и оглушила сильнее любого звука. В этой тишине он слышал, как стучал пульс. Как скрипела кожа сиденья. Как шуршали шины по асфальту.

Как он разваливался изнутри.

Газ в пол. Скорость должна была помочь. Он думал, что еще немного и он убежит от своих мыслей. Спидометр показывал сто сорок. Сто пятьдесят. Город размывался в полосы света.

Телефон лежал на сиденье. Экран темный. Ни звонков, ни сообщений. Она была где-то там, в другом часовом поясе. Где-то вне зоны доступа.

Нога давила на газ до упора. Двигатель ревел, как раненый зверь. Но боль не уходила. Она сидела внутри, как заноза в самом центре существования. Адреналин только маскировал ее. На минуту. На секунду.

Впереди прямая дорога. Пустая. Бесконечная. Трасса расстилалась, как взлетная полоса.

Сто семьдесят. Сто восемьдесят. Стрелка пошла на второй круг. Скорость принятия решения. «Cheсk» – пронеслось в голове.

Казалось, если потянуть руль на себя – можно взлететь. Полоса – есть. Но до скорости отрыва была еще сотка…

Нога соскользнула с педали. Он откинулся на кресло. Положил голову на подголовник. Закрыл глаза. В тишине душной июльской ночи машина катилась по пустой трассе, теряя скорость. В голове звучал голос, который не хотел замолкать.

#страхполета

Говорят, что вероятность погибнуть в небе ничтожно мала. Существует сухая статистика полетов – она оперирует цифрами, графиками, процентами. Все это складывается в какую-то высшую математику судьбы, которая почему-то совершенно не учитывает то, что происходит с человеком до и после того, как он проведет несколько часов или минут на высоте десять тысяч метров, где каждый удар сердца отсчитывает мгновенья между вчера и завтра.

В аэропортах всегда смешаны две эмоции – ожидание и прощание. Кто-то крепко обнимает близких. Кто-то машет рукой из-за стеклянной перегородки, кто-то в ответ получает сообщение: «Береги себя. Люблю тебя», – словно эти простые слова могут защитить от неизвестности, ждущей по ту сторону взлетной полосы. Кто-то сидит у гейта, машинально проверяет на месте ли телефон и паспорт, равнодушно наблюдая за проходящими мимо людьми как за частью чужой мозаики и мысленно прокручивая в уме детали предстоящего путешествия. Кто-то в страхе отворачивает взгляд от заходящих на посадку или взлетающих лайнеров, надеясь, что его рейс станет таким же обычным, как тысячи других.

Каждый полет – как модель жизни в миниатюре. Мы поднимаемся, преодолеваем страх высоты, зависаем между небом и землей, а затем неизбежно снижаемся к своему пункту назначения. Никто не знает, что ждет его за горизонтом, как никто не знает, чем закончится его день.

Никто не знает, что будет завтра.

В этом странном подвешенном состоянии тело острее ощущает каждое движение самолета: крен на один градус регистрируется внутренним ухом, легкая вибрация, которая отдается в кончиках пальцев выбрасывает в кровь адреналин и кортизол, изменение высоты отзывается легким головокружением, а равномерный гул турбин убаюкивает, погружая в особое состояние на грани между сном и явью.

Выше облаков время идет не так, как на земле. Здесь оно теряет ритм – минуты превращаются в вечность для тех, кто ждет окончания турбулентности, и ускользают для тех, кто, теряясь в мечтах, встречает новый рассвет своей жизни следуя на восток ночным рейсом.

Здесь, в тонкой оболочке фюзеляжа, защищающей от минус пятидесяти за бортом, человеческое тепло ощущается остро: случайное соприкосновение локтей с соседом, чужой аромат духов, доносящийся через проход, приглушенный смех где-то в хвосте самолета.

Когда расстояние между людьми измеряется не метрами, а креслами, даже солнце встает и садится по-своему. Сквозь маленькое стекло покрытого инеем иллюминатора открывается странный мир – океан облаков, похожих на гигантские айсберги, переливающихся розовым светом утреннего солнца. Этот мир бесшумен и безмятежен, словно вырезан из времени, как будто он существовал всегда, а человек внутри – лишь кроткая вспышка, которая как электрон зафиксировала фрагмент вечности.

В этот момент кажется, что самолет не движется вовсе, а висит в пустоте, где никто не помнит о прошлом и не думает о будущем. И где есть только начало нового дня за горизонтом.

"Летные руководства и правила пишутся кровью" – эту фразу произносят на всех языках мира для курсантов всех летных училищ: от университетов гражданской авиации, до небольших летных школ где-нибудь в Малайзии. Они регламентированы, как команды хирурга в операционной. Каждая строчка – это чья-то судьба, чья-то боль, чья-то последняя секунда жизни.

Их пишут для пилотов, но никто не пишет руководства для тех, кто поднимается в небо не ради управления самолетом. Никто не знает, что может произойти с тобой, когда ты находишься высоко над облаками, даже если самолет исправен. Чем быстрее и надежнее становятся самолеты, тем более хрупкими кажутся человеческие чувства, где разреженный воздух и легкая гипоксия обостряют каждую эмоцию, заставляя острее чувствовать свое одиночество.

Когда самолет попадает в зону турбулентности, время замирает. Воздух становится густым от общего напряжения, а пульс гулко отсчитывает секунды вечности. Люди судорожно впиваются пальцами в подлокотники, кто-то закрывает глаза, кто-то, напротив, усиленно смотрит в иллюминатор, словно это поможет контролировать происходящее. А кто-то остается погруженным в свои мысли, как будто турбулентность создает для них особый ритм медитации, помогающий расслабиться или найти решение. В такие моменты незнакомцы становятся ближе: обмениваются понимающими взглядами, делятся успокаивающими улыбками, иногда даже словами поддержки.

Современная авиация почти исключила человеческий фактор из списка причин катастроф. Теперь виной становятся неисправности, политические интриги, религиозный фанатизм. Самые громкие события последних лет – это атака на башни близнецы, крушение самолета президента Польши, разрушение в воздухе самолета над Атлантикой, сбитый Российский самолет с гражданскими пассажирами на борту.

Когда самолет резко теряет высоту, а приборы показывают невозможное, люди хватаются за единственное, что еще остается с ними – воспоминания и слова. Каким-то непостижимым образом сотовые операторы фиксируют СМС, отправленные в последние секунды. Эти короткие, обрывистые сообщения становятся летописью прощания. Ни злости, ни ненависти, ни проклятий. Только любовь. «Навсегда запомню вкус твоих губ», «Я люблю тебя», «Прости меня», «Позаботься о детях», «Мы падаем. Делай что нравится. Любим тебя. Папа». Самые важные слова, которые люди боялись или не успевали сказать при жизни, вдруг становятся единственным, что имеет значение.

Никто не узнает о том, что происходит в салоне, пока лайнер падает. Возможно, какая-то пара держится за руки и надеется, что все обойдется. Молодая девушка, нервно прокручивает чётки в руках, глядя на стремительно пролетающие мимо облака теряет остатки сознания. Мужчина, набирает сообщение в надежде успеть сказать что-то важное. Все они такие разные, но в эти секунды становятся похожими друг на друга – такими же хрупкими, как тонкий слой обшивки за иллюминатором.

Каждое сообщение – как капсула времени, отправленная из воздуха в никуда, с надеждой, что достигнет земли. Любовь, сжатая в нескольких словах, заполняет все пространство разрушающегося фюзеляжа, перекрывая страх. Даже те, кто молчит, последние секунды мысленно произносят имена близких, перебирая лица и моменты, которые были упущены или прожиты слишком быстро.

И это удивительно: когда время иссякает, ни одна мысль не обращается к материальным вещам. Никто не думает о деньгах, карьере, спорах. В этих минутах люди возвращаются к тому, что делало их жизнь настоящей, – к тем, кто любил их, и кого любили они.

Эти SMS остаются на земле, как свидетельство того, что даже в страхе, боли и неизбежности человек возвращается к единственному, что имеет значение. К любви. Каждое сообщение становится не просто текстом, а последней нитью, связывающей небо и землю, прошлое и будущее, жизнь и любовь. И, может быть, именно поэтому они остаются в памяти тех, кто их получил, как последнее доказательство того, что жизнь, какой бы короткой она ни была, всё же имела смысл.

Но любая катастрофа – всего лишь следствие. Причину приходится искать всегда на земле. Некоторые из аварий удается предотвратить благодаря мастерству пилотов. Посадка на воду в Санкт-Петербурге или Нью-Йорке, посадка на кукурузное поле и поле с арбузами в России – наверное самые мягкие посадки. Иные аварии предотвратить не удается, и они становятся сухими цифрами статистики.

Все маршруты и магистрали проложены так, что повторить подвиг Экзюпери – заблудиться и приземлиться в пустыне можно только если сильно захотеть. Для этого придется положиться на случайность. Лететь совершенно случайным маршрутом. Отключить здравый смысл и логику. Основные и дублирующие приборы. Средства связи и навигацию. На гражданских лайнерах такие ситуации исключены. При всем желании заблудиться не получится.

Даже на трансатлантических рейсах отсутствуют точки невозврата. В случае отказов лайнер может изменит курс и уйти на ближайший аэродром.

В небе над землей каждую секунду над нами летят сотни самолетов. В каждом – десятки судеб, сотни историй, тысячи несбывшихся надежд и предчувствий. И пока круглые сутки авиадиспетчеры следят за траекториями полетов, отмечая на экранах движения лайнеров световыми точками, судьба, как невидимый диспетчер расставляет свои точки невозврата там, где их совершенно не ждешь. Создает турбулентность в душах и зоны высокого давления в висках, обнуляя все: время мечты, планы, прошлое. Прокладывая свои, куда более замысловатые маршруты на магистралях и лабиринтах человеческих судеб.

Глава 1

Лучи утреннего июньского солнца проникали сквозь зеленые кроны деревьев и отражались в больших панорамных окнах двухэтажного здания аэропорта, создавая причудливую игру света и тени, словно сама природа пыталась хоть как-то навести порядок в этом людском муравейнике.

Длинное типовое здание аэровокзала, построенное после «двухтысячных», но уже пережившее масштабную реконструкцию выглядело как один из тысяч подобных объектов: стандартная обшивка белыми композитными панелями снизу, сними – сверху и молочной надписью «Аэропорт» на крыше. Единственное, что выделяло его из общей массы – странные массивные козырьки над входом и выходом, похожие на водопады плотины. Вся архитектура здания намекала на бесконечный поток человеческих судеб, втекающий в одни двери и вытекающий через другие.

Несмотря на раннее воскресное утро, парковка перед зданием аэровокзала была забита машинами. Огромные двухэтажные пассажирские автобусы и яркие маршрутки соседствовали с военным транспортом, выкрашенным в защитный зеленый цвет. Люди с чемоданами, торопились по артериям и сосудам тротуаров, каждый по своему пути и в своем направлении, что еще больше напоминало какой-то живой организм с броуновским движением людей-молекул.

Прилетевшие последним рейсом смуглые гастарбайтеры, индусы, пакистанцы, турки, таджики загружались в автобусы, отправляясь на очередную стройку века, а те, кто выгружался – спешили в здание, надеясь, что смогут скорее попасть в самолет и прилететь к своим семьям. У входа группа коротко стриженных людей в одежде с нашивками на липучках, какие носят военные курила, пряча лица в сизом облаке статично висящего табачного дыма. Их тактические рюкзаки, набитые до предела, беспорядочно валялись тут же, на обшарпанных деревянных балках бетонной скамейки, как молчаливое свидетельство вызова, с которым столкнулась страна в последнее несколько лет.

Эти люди в военной форме или просто в камуфляже, с легкими сумками ручной клади или плотно набитыми рюкзаками стали частым явлением в аэропортах большой страны. Они летели до ближайшего стыковочного хаба. Без обратного билета. Все чаще без багажа и только в один конец, как песчинки, подхваченные невидимым ветром истории.

Мимо военных прошла стайка молодых девушек, в кротких летних шортах, волоча за собой огромные чемоданы с потертыми наклейками. Их беззаботный щебет о предстоящем отпуске резко контрастировал с серьезными короткими фразами военных. Кто-то из парней отпустил пару шуток, но девушки, как и положено, гордо проигнорировали комментарии, затащили свои чемоданы на лестницу у входа и остановились перед стеклянными дверьми.

На парковку, словно белая фигура на шахматной доске, въехала машина с наклейками такси. Не найдя свободного места, остановилась прямо посредине проезда. Водитель вышел и открыл багажник.

– Удачного путешествия, – произнес таксист, аккуратно ставя небольшой чемодан на асфальт.

– Благодарю вас, – ответил молодой человек. Он не улыбнулся. Уголок губ едва дернулся, но тут же замер. Это было больше похоже на рефлекторное сокращение мышц, чем на проявление эмоций.

Взяв чемодан и закинув сумку на плечо, он двинулся ко входу в аэропорт с той легкостью и привычностью движений, с какой двигается новый экипаж, прибывающий утром на маленьких темно синих автобусах, чтобы сменить пилотов, прилетевших ночным рейсом.

На мгновенье он остановился и поднял глаза в небо, пытаясь сквозь какофонию звуков аэровокзала: шум автомобилей, сигналы клаксонов, недовольные крики водителей, которые не могут разъехаться, на тесной парковке и разговоры людей расслышать звенящую тишину этого июньского утра. «О новый день, что ты еще мне приготовишь?», – задал он себе вопрос и эта поэтическая формулировка казалась какой-то чужой в его четко структурированном мире, лишенном появления каких-либо внешних эмоций. Как яркий штрих масла на карандашном рисунке.

Он чувствовал, что эти поездки стали чем-то вроде химических реакций, которые очищали разум и превращали в осадок ежедневную рутину, проблемы и монотонное течение жизни. В них был вызов, возможность действовать по своему алгоритму. Действовать, а не просто выполнять чужие команды. В них не оставалось времени думать о тех эмоциях, которые он сегодня оставил дома, садясь в такси – словно сбрасывая тяжелый рюкзак с плеч.

Вдалеке послышался рев реактивных двигателей. Над горизонтом на мгновенье мелькнул зеленый силуэт заходящего на посадку Airbus 320, идущего по привычной траектории. Самолет скрылся за зданием аэропорта и рев двигателей снова растворился в гуле человеческого улья.

Проходя мимо группы девчонок, молодой человек окинул их быстрым оценивающим взглядом. «Ну и куда с такими чемоданами? В экспедицию на Марс?» – произнес он и, не дожидаясь ответа пошел дальше. «На Марс, на Марс, и на Луну сразу. У нас кругосветка!» – хихикнули девчонки провожая его взглядом. «Судьба не лишена иронии. Кто-то отдыхать, кто-то умирать», – подумал он, подходя к стеклянным дверям.

Войдя в здание, он проверил внутренние и застегнул боковые карманы своей легкой куртки. Он всегда проверял застегнуты ли все молнии. Это была его привычка – ничего не оставлять без контроля, особенно в местах повышенной опасности. Даже телефон он проверял дважды, в кармане ли он, хотя только что держал его в руках.

Аккуратно закинул чемодан на ленту сканера-интроскопа, взял со столика первый попавшийся серый пластиковый ящик, так же аккуратно положил в него куртку, поставил на ленту и сделал шаг вперед.

Металлодетектор промолчал.

Пройдя через рамку, он с механической точностью повторил все действия в обратном порядке.

На полпути к стойкам регистрации его внимание привлек растерянный молодой человека, стоявший у панорамного окна и разговаривавший по телефону. Он держал трубку так, словно она могла сломаться от неосторожного движения. Было видно только спину, но этого хватило: плечи поднялись почти к ушам, левая рука сжимала и разжимала что-то в кармане. Классический набор. Тревога, замешанная на чувстве вины за то, что уезжает.

– Борь?

Молодой человек обернулся, быстро что-то сказал в трубку и убрал телефон. На лице мелькнула улыбка – заискивающая, как у ребенка, которого поймали на воровстве конфет из вазочки на кухне.

– А! Это ты… Привет. Ты как добрался?

– На такси. Штатно. – он подошел ближе. – Спишь еще?

– Не, я в норме. Малой всю ночь не давал. Зубы режутся. – Борис потер переносицу. – Жена говорит, это нормально, но блин… Слушать, как ребенок плачет, и быть не в силах помочь… И, кажется, он еще и простыл… Сопли и кашель…

Он кивнул, хотя понятия не имел, каково это. Самый долгий плач, который он слышал в своей жизни, был его собственный. Лет двадцать назад, в душе съемной квартиры, когда осознал и принял тот факт, что девушка, с которой он хотел провести всю жизнь просто улетела.