Ловчий. Путники и перекресток

В курительной за столом сидят Санглен и Голицын. Князь читает вслух европейскую прессу. В комнату входит обеспокоенный Государь.

Александр: А вот вы где! Что пишут?

Голицын (раскрывая газету): Пишут о небывалых успехах наших партизан, которые совершенно истребили местные польские и саксонские армии.

Александр (радостно): Готовьте списки на награждение. Страна должна знать своих героев! Боже мой, страна меня любит! Весь народ, как один, поднялся супротив супостата… Какие-то имена в газете указывают?

Санглен (сухо): Так точно. В газете упоминают командиров партизанских отрядов – Бисмарка, Норберга и Лютьенса. А еще публикуют стихи самого известного из партизанских поэтов – Теодора Кернера. Надо сказать – зажигательные!

Александр (растерянно): Погодите, какой-такой Кернер? Не слышал такой фамилии. Откуда он – из Лифляндии?

Санглен (раскрывая газету): Никак нет. Из Саксонии. Уроженец города Лейпцига! Сынок знаменитого Христиана Готфрида Кернера, того самого, который открыл миру Шиллера и опубликовал того за свой счет!

Александр (с раздражением): Какая-то чепуха! Почему иноземцы вечно суют в свои газетенки подвиги каких-то саксонцев у нас в Белоруссии?! А где же местные патриоты?! Почему бы о них не написать?!

Голицын (разводя руками): Так речь же об окрестностях Гродно да Витебска! А у нас и сорока лет не прошло, как Смоленск был границей! И двадцати лет еще нет, как Могилев был пограничным генерал-губернаторством! А Гродно и Витебск, считай, еще дальше. Там ежели и поднимутся мужики, так лишь ради шляхты да панов!

Александр (горячась): Тогда о каких-таких партизанах в тех краях идет речь?!

Санглен (сухо): Местные партизаны – летучие отряды армии Витгенштейна, которую вы остановили под Витебском. Докладывают, что всех командиров этих отрядов отбирал лично ваш кузен!

Голицын (радостно): Именно! Каких твой кузен Бутенопов да Глазенапов набрал, те и партизанят! К полякам он с недоверием, вот и партизанят там лишь шведы да немцы!

Александр (устало): Черт знает что… Не много ли себе позволяет мой кузен? Кстати, где он?

Голицын (кивая в ответ): Геройствует. Он со своим отрядом освободил уже и Рузу, и Новый Иерусалим, и Звенигород! Одних офицеров уже полонил почти тысячу!

Александр (с сомнением): Ну не знаю…

Голицын (со смешком): Да тут в «Таймс» и «Франс суар» пишут истории французских офицеров. Как они отчаянно дрались с партизанами, но тех было больше, а от остальной армии они в этих маленьких городках были совершенно отрезаны. Ругают во всем Бонапартия.

Александр (ошеломленно): Как же так? Нет, я понимаю, когда подобное пишет «Таймс», но чтоб французские газетенки?! А имена офицеров-то подлинные?

Голицын (со смешком): Подвалы последней из «Франс суар» наполнены благодарностями от француженок, которые из этих рассказов сумели понять, что родные их выжили, пусть хоть в плену, но для них война уже кончена. Ажиотаж от сиих статей во Франции умопомрачительный! Ведь их армия совершенно отрезана, и это там – первая весточка!

Александр (с чувством): Черт, и почему я раньше не нашел общего языка с моим кузеном? Нынче бы все хвалили меня как его друга и непосредственного начальника! Сандро, Санглен, при первой возможности наградить Бенкендорфа!

1в

Павильон. Осень. Утро. Руза.

Дом градоначальника

Бенкендорф сидит за столом и работает с документами. Слышен шум, и в комнате появляется Фердинанд Винцен-героде – начальник Бенкендорфа. Александр кивает ему, но не поднимается. Нога у генерала в деревянной шине, и самому ему со стула не встать. Впрочем, Фердинанд сразу машет рукой.

Фердинанд: Не вставайте, Александр Христофорович! Я к вам с поздравлениями. Ваша идея публиковать показания захваченных офицеров произвела настоящий фурор! Вся Европа только лишь и говорит про партизан а ля рюсс и воспевает ваши былинные подвиги. Эльза Паулевна меня прислала с вопросом, сколько офицеров у вас нынче выбыло и какая нужна помощь.

Бенкендорф (странно хмыкнув): Боюсь, слухи о наших потерях сильно преувеличены. Честно говоря, у меня не было еще больших столкновений с противником.

Фердинанд (с изумлением): Но погодите, а как же все эти истории про чудовищные орды русских мужиков с рогатинами и народной дубиной?!

Бенкендорф (со смешком): Вы знаете, в чем сила? Думаете, в рогатинах или какой-то дубине? А вот и нет. Сила в правде. Первым был Звенигород. Город сдали без боя, ибо моему слову поверили. А я его лишь сдержал. И вот занятые врагом города под Москвой, как косточки домино, один за другим все посыпались.

Фердинанд (недоверчиво): Господи, что же вы им посулили, что среди французов оказалось столько предателей?!

Бенкендорф (сухо): Видите ли, Наполеон взял за правило ставить в гарнизоны людей больных или раненых. А чем хуже болезнь, тем любой из нас сильней хочет выжить. Мне всего-то лишь надо было доставить всех этих страждущих в нейтральную Русскую Ганзу. Строго говоря, они даже не попали к нам в плен… Они всего лишь добрались до больниц, лекарств и дядиных фельдшеров.

Фердинанд (восторженно): Невероятно! А давайте… До Эльзы Паулевны дошли слухи, что враг решил перед уходом взорвать Кремль! Александр Христофорович, давайте – поехали в Москву! Вы умеете убеждать! У нас все получится!

2в

Павильон. Осень. День. Москва.

Конюшни на Остоженке. Штаб Даву

В комнату, где за столом что-то пишет Даву, вводят Александра Бенкендорфа и Фердинанда Винценгероде. Они с белыми повязками на рукавах и белым флагом. Даву с неудовольствием отрывается от своих записей и резко спрашивает.

Даву: Кто вы такие? Откуда взялись? Очередные шпионы противника?

Сегюр (извиняющимся тоном): Это – парламентеры. Прибыли об оставлении нами Москвы договариваться.

Даву резко поднимается и начинает внимательно вглядываться в лица генералов. Затем, чуть поморщившись, говорит.

Даву: Ба, знакомые все лица! (Тычет пальцем в грудь Бенкендорфа.) Сам государь вот этого называет не иначе как канальей и уже отдал приказ его повесить!

Генерал Сегюр (адъютант и советник Даву – растерянно): Но за что?!

Даву (с раздражением): За то, что он сладкоречивый гад – златоуст! Вы знаете, он прибывает в наш гарнизон, беседует с нашими офицерами, и они ему сдаются без боя!

Сегюр (шокированно): Не может быть!

Даву (желчно): Сведения из первых рук. Он обещает им лазарет, еду и лечение! А что на деле? Никто не видал несчастных после этого! А я уверяю вас – их на месте расстреливают или забирают на медицинские опыты! Таково мнение самого государя! Но – тс-с-с! Это секрет! Если об этом узнают в войсках, люди могут пасть духом!

Сегюр (оборачиваясь к Бенкендорфу): Ну что, генерал, вы раскрыты! Разубедите нас, или уже наутро мы вас повесим.

Бенкендорф (доставая из-за пазухи свернутую газету): Прочтите. Там все написано.

Даву (с негодованием): Ха! Враждебная пропаганда! Что у вас там? Очередная «Русская Правда» или, может быть, насквозь лживый «Таймс»?

Бенкендорф (с поклоном): Парижская «Франс суар». В отличие от вас, мы получаем всю прессу вовремя.

Даву (Сегюру с раздражением): Прочтите.

Сегюр раскрывает газету и начинает читать вслух. Вся передовица заполнена письмами французских офицеров, попавших в лазареты в Твери. По мере того как чтение продолжается, лицо Сегюра все сильнее вытягивается, а лицо Даву приобретает вид свежесваренной свеклы. Вдруг маршал взрывается.

Даву: Негодяи! Подонки! Предатели! Они, значит, там на чистых простынях и пуховых подушках, жрут кашу с маслом, а мы… Попадись мне из них хоть один – своими руками порву на части!

Сегюр (невинным голосом): Да тут-то недалеко. Каких-то верст сто! И опять же, судя по их письмам, во всей Русской Ганзе никаких войск нету и не было. Мы наступаем?

Даву (резко): Насколько я понял, эта чертова Тверь нынче от русского царя независима. Это наступление – будет очередная война, а мы и с этой-то не закончили. Мне надо с императором посоветоваться. (Протягивает руку): Газету отдайте. И забудьте, что вы ее видели.

Сегюр (осторожно): Простите, маршал, а как насчет них? Вы их и вправду повесите?

Даву (выпячивая грудь и напирая на Бенкендорфа): Ах ты ж, каналья… Сладкоречивый змей! Аспид! Тебя я не слушаю! (Оборачивается и вглядывается в лицо Фердинанда.) Ба, кстати, а этого я точно брал уже в плен! Дважды! И оба раза я отпускал, потому что – австриец! Твою ж мать, союзник! (Радостно): Погоди, погоди, так ты что ж – дезертировал из союзной нам австрийской армии?! (Тычет пальцем в сторону Бенкендорфа): Этого под замок и ждать, пока император сам по нему не примет решение! (Тычет пальцем в Винценгероде): А вот этого вздернуть. Немедля под барабанный бой, как австрийца-изменника!

3в

Павильон. Осень. Вечер. Москва.

Конюшни на Остоженке. Тюрьма при комендатуре

В полутемной камере на охапках соломы сидят Александр Бенкендорф и Фердинанд Винценгероде. Камера имеет лишь две глухие стены, а с двух прочих сторон крепкие решетки. Сама камера была до последнего времени загоном для лошадей, и с другой стороны от прохода, через который некогда лошадей выводили на улицу, сидят прочие пленники. Бенкендорф с интересом беседует с двумя явными по виду бандитами по именам Резо и Анзор.

Бенкендорф: А когда же здесь кормят, вешают или расстреливают?

Резо (с сильным грузинским акцентом): Никогда здесь не кормят. Нам передачи носят из дома. И здесь не вешают. Ночью ведут на расстрел, и все.

Бенкендорф (кивая в ответ): Ну да, я слыхал. Водят к стене Кремля. Однако не далеко ли?

Резо (сухо): Туда ведут партизан. А мы – политические. Нас, если что, прямо здесь, на конюшнях.

Бенкендорф (с интересом): Я плохо понимаю в нынешних московских реалиях. Что значит – политические?

Резо (неохотно): Ты понимаешь, какие дела… Сперва в Москве был пожар, и сгорели все склады. А у нас, у людей графа Кутайсова, торговля вниз по Москве-реке. И когда все сгорело, за зерно из Коломны и Бронниц французы принялись платить золотом. Золотом! А хозяин наш в те дни потерял обоих сыновей и от этого запил. А когда очнулся, сказал, что с французом зерном торговать большой грех.

Бенкендорф (задумчиво): Как интересно… И в чем же вас обвиняют?

Анзор (с яростью): Они сами Москву грабили и при этом сожгли, чтобы скрыть свое воровство. А теперь они говорят, что это мы сожгли Москву по приказу нашего господина графа Кутайсова, чтобы, мол, тот смог продать им свое зерно втридорога!

Бенкендорф (с интересом): А вы жгли?

Анзор (начиная биться в стальную решетку): Клянус, нет! Мамой клянус! Да и сами они знают, что враки это все. Обещают нас расстрелять, если наш батони за нас не даст зерна! Не партизаны мы, а честные воры! Ты понял, да?

Бенкендорф (с усмешкой): А зерно при этом получит маршал Даву, а вовсе не Бонапарт, насколько я понимаю. Боже, как интересно!

Фердинанд (тихо и по-немецки – с чувством): Чем больше я узнаю этот мир, тем ясней вижу – нет правды на земле, но правды нет и выше! За что пытали меня в застенках? Я же ведь служил Наследнику верой и правдой, у меня и жена из его полек…

Бенкендорф (сухо): Твоя тетка – самый страшный враг Константина. Мог бы и догадаться, чем все это закончится.

Фердинанд (с отчаянием): Но почему?! Ведь я-то не моя тетка! Я же во всем был верен ему! И вот этой ночью меня поведут на расстрел, а ты опять выходишь сухим из воды?! Это нечестно! Тебе сдавали целые города, а я один-единственный раз попробовал, и вот…

Бенкендорф (тихо): Может быть планида такая? У меня все вот так, а у тебя совершенно иначе.

Фердинанд (с горечью): Как же так? Я ведь боевой генерал, а оглянешься на свою жизнь, посмотришь по сторонам – будто и не было ничего… Вот скажи, Алекс, что ты сделал такого, что и умереть за это не жалко?!

Бенкендорф (пожимая плечами): Да так-то сразу и не скажу… Наверно, если бы случилось еще раз прожить, все сделал бы тоже самое… (Задумывается.) Нет, знаю! Давеча, я был в Звенигороде, так ты не поверишь – красота там какая! У меня аж дух захватило от счастия! Там же церкви все как игрушечки, золотая маковка к маковке. И небо – такое бездонное, такое глубокое. У нас ни в Риге, ни в Петербурге я такого неба ни разу в жизни не увидал. (Чуть помолчав, иным голосом): И вот все это, всю эту красоту ироды хотели взорвать… Ты знаешь, я в тот миг готов был что угодно им обещать, лишь бы сохранить это диво дивное, это чудо Господне… Ибо – место намоленное! Понимаешь?

Фердинанд (растерянно): Ну, не знаю… На мой взгляд, все, что взорвут, можно легко выстроить сызнова, и ради этого совать шею в петлю… Какое бы небо тебе при том ни привиделось.

Бенкендорф (негромко): Скажи честно, Ферди, а ты в Бога веруешь?

Фердинанд (уверенно): Да, разумеется. Я всякую неделю обязательно хожу к мессе. Кстати, и тебе бы это советовал. Мама твоя, да и моя тетка, все ж католики, и им бы это было приятно. Ты когда в последний раз был на могилке у своей матери?

Бенкендорф (тихо): Не помню. Вот это – не помню. Наверное, планида такая…

4в

Павильон. Осень. Ночь. Москва. Кремль.

Покои Бонапарта

В покоях Наполеона толпа народу. Даву принес доставленную Бенкендорфом газету и привел с собой генерала Сегюра. Наполеон мечется по комнате и постоянно утирает пот. Рядом с маршалом Даву – комендантом Москвы стоит адъютант Бонапарта маркиз Арман Коленкур. На столе разложена газета с письмами французских пленных на родину. Молчанье затягивается. Наконец, Наполеон бормочет.

Наполеон: Вот же твари… Стоило оставить их на минуту, и уже все свои поганые пасти разинули! Они обвиняют меня! Во всем обвиняют меня… (Начинает с усилием тереть лицо рукой и бормотать вполголоса): Мне нужно в Париж по делу – срочно. Пока там не забыли, кто у них хозяин. (Срывается на крик): Москву оставить немедленно! Мы все отбываем в Париж! По делу! Срочно!

Се пор (растерянно): Но как, мон сир?! Везде ж русские!

Наполеон (не слушая его, бросается к карте): Приказываю – немедленно выступать на Малоярославец. А там Калуга, и через нее выйдем уже в Малороссию!

Даву (нервно): Так точно! Но вот с этим что делать?! (Начинает тыкать в раскрытую газету.) Шила в мешке не утаить! Не сегодня завтра это пойдет по рукам, и тогда прощай дисциплина! Шутка ли – страдать от голода да грызть гнилые лошадиные мослы, когда там чистый лазарет, теплая постель и вкусная каша! С маслом! Вы понимаете весь ужас этого, «с маслом»! У нас этак вся армия за кашей разбежится!

Наполеон (неуверенно): А почему раньше не разбегались?!

Даву (с отчаянием): Да потому, что я приказал объявить, будто кругом Москвы страшный голод. И русские мучаются еще похлеще, чем мы. Они ж дикие варвары! Любого, кто попадется к ним в плен, они по своему обычаю сперва хором насилуют, а потом едят заживо. Без хлеба и соли! Потому что они – зверье! И вот выясняется, что никого в русском плену не жрут, не насилуют, а наоборот лечат… (С яростью): А еще дают кашу!

Наполеон (с чувством): Вот же сволочи! Настоящие изверги! Но как нам быть? Рано или поздно все наши воины поймут, что русские не дикари. Это конец!

Се пор (задумчиво): Мон сир, в эту игру можно играть и вдвоем! Увы, русские оказались удивительно гуманны, и потому наши люди готовы им сдаться. Но что если русские начнут считать дикими варварами уже нас…

Наполеон (с восторгом): Конечно! Как варваров, они нас перестанут брать в плен! Отлично – передайте немедля всем офицерам пограмотнее начать вести свои дневники! И публикуйте их сразу же! Пусть пишут все без прикрас! А наши воины все это прочтут и сами не решатся сдаваться в плен к русским!

Даву (с готовностью): Так, может, мы все это усугубим? У меня как раз сейчас два русских парламентера. Может, вздернем их для примера? Ну, чтобы враг знал, что мы уже пустились во все тяжкие?!

Наполеон (с содроганием): Вы про кузена царя Бенкендорфа?! Этого его ужасного Ловчего? Нет. Отпустить. Принять все его предложения. (Пожимая плечами и будто оправдываясь): Одно дело обычная солдатня, которую нет смысла спасать, и другое – мы… (Делает непонятные жесты.) Я так понимаю, что в случае чего этот Бенкендорф делает самое лучшее предложение… Так зачем же нам его сейчас вешать?

5в

Натура. Осень. Утро. Москва. Конюшни на Остоженке. Тюрьма при комендатуре

У выщербленной пулями и покрытой бурыми пятнами кирпичной стены царских конюшен стоят два русских генерала – Александр фон Бенкендорф и Фердинанд фон Бинценгероде. Фердинанд, похоже, совсем упал духом и теперь истово молится, а Бенкендорф, будучи сам на костылях, при этом своего командира поддерживает. Напротив двоих генералов с парламентерскими повязками стоит небольшая расстрельная команда во главе с молоденьким офицериком. Из конюшен при этом раздаются странные звуки, будто там все громят и ломают. Бенкендорф небрежно к своему палачу обращается.

Бенкендорф: Вы припозднились, друг мой. Насколько я знаю, у вас положено до рассвета осужденных расстреливать.

Вместо ответа молоденький офицер лишь пожимает плечами. Мол, начальству виднее. Внезапно мы слышим звуки голосов, шум многих шагов, и на расстрельном дворике появляется маршал Даву со своей свитой. Лицо Даву перекошено злобой и яростью. При виде русских парламентеров он делает нетерпеливый жест. Ему подают заряженный пистолет, маршал самолично взводит курки и подходит к русским, наставляя заряженный пистолет прямо в лоб Бенкендорфа. При этом маршал шипит.

Даву: Просите пощады, молодой человек! Просите пощады!

Бенкендорф (насмешливо): Господа, маршал Даву намерен нарушить приказ Бонапарта расстреливать только ночью! Прошу это занести в протокол!

Даву (с неудовольствием отпуская курки у своего пистолета и опуская его): Что – законник?! Ненавижу таких… Каналья!

Сегюр (осторожным голосом): Нам пора выступать. Вы обязаны исполнить приказ Бонапарта!

Даву (сраздражением): Черт возьми! Как я зол! Но приходится подчиняться! (Тычет пальцем в сторону Бенкендорфа): Дайте мне его костыли!

Граф Сегюр грубо отнимает костыли у раненого русского генерала и с поклоном передает их маршалу. Тот с удовольствием ломает их об коленку и говорит.

Даву: Я обязан исполнить приказ моего императора! Вы свободны!

Бенкендорф свободной рукой (другой он держится за стенку, у которой их собирались расстреливать) отталкивает от себя Бинценгероде и приказывает ему.

Бенкендорф: Немедля отправляйтесь в отряд и прикажите, чтобы мне прислали подмогу!

Даву (с яростью): Какую такую подмогу? Вы что себе позволяете?

Бенкендорф (жестко Бинценгероде): Вы меня слышали? Отправляйтесь немедленно! (Провожает взглядом своего начальника и лишь после того, как тот скрылся, оборачивается к Даву): Насколько я понял, вы отсюда съезжаете. Но вы – комендант Москвы, значит, идете последним. А я не могу оставить город без попечения! Прошу немедля передать мне ключи!

Даву (багровея и задыхаясь от ярости): Ах, еще и ключи тебе! А вот это (начинает крутить фигу перед носом у Бенкендорфа) не видел?! Ключи ему… (Со злобной радостью): Но так даже забавнее. Передаю вам, генерал, мой город в полной сохранности! Но через полчаса-час весь Кремль, помяните мое слово, взлетит на воздух! Не будь я Даву! И это уже будет на вашей совести! (Обращаясь к своим спутникам): А вы – за мной! И если кто ему подаст хоть бы палку, будет этой же ночью вздернут! А-ха-ха!

С этими словами французский маршал стремительно выходит из расстрельного дворика, оставляя Бенкендорфа одного. Русский генерал стоит у расстрельной стенки, опираясь на нее всем своим телом, бледное лицо его покрыто испариной.

6в

Павильон. Осень. Утро. Москва.

Конюшни на Остоженке. Тюрьма при комендатуре

В полутемном коридоре появляется Бенкендорф. Он, подпрыгивая, ковыляет по коридору, гремит ключами и кричит.

Бенкендорф: Анзор! Резо! Честные воры! Вы здесь?

Резо (из своей клетки): Так точно, ваше сиятельство! Все бежали, нас бросили!

Бенкендорф оказывается около камеры с ворами. Похоже, у него опять открылась рана, и поэтому за ним по коридору тянется кровавый след. Лицо Бенкендорфа бледно и измучено. Он, открывая дверь в камеру с ворами, бормочет.

Бенкендорф: За торговлю в дни боевых действий с противником вас ждет петля. Однако…

Анзор (радостно выскакивая следом за Резо из клетки): Что прикажешь, батоно?! Все сделаем!

Бенкендорф (шипя от боли): Французы, уходя, в Кремле все заминировали. Если вы заряды там сыщете – обещаю амнистию!

7в

Павильон. Осень. Вечер. Тарутино.

Изба Кутузова

В русском лагере под Тулой все пришло в движение. Рокочут барабаны, солдаты строятся в походные колонны и начинают движение на Калугу – на перехват войск противника.

В штабную избу врывается очередной вестовой в черной форме с характерным черепом. Он рвется прямо к Кутузову.

Новиков: Ваше сиятельство! Срочное сообщение, враг ушел из Москвы! Московский комендант генерал Александр фон Бенкендорф просит ваших указаний.

Кутузов (радостным голосом): Стало быть, бежал как тать в ночи из первопрестольной Антихрист?! Добрая весть! (Своим офицерам, хмурясь): Сие значит, у нас под Калугою он станет рваться и биться как бешеный. Приказываю относиться к нему как к зверю лютому и вельми раненому, а посему особо опасному! (Снова поворачиваясь к гонцу и светлея лицом): По всему выходит, опала на Александра Христофоровича у Государя уж прошла. (Задумчиво): А по чьему приказу назначили его на Москву?

Новиков (пожимая плечами и весело): Так вроде бы он сам себя и назначил. Он же, наш Александр Христофорыч, почитай сутки один в Москве был на хозяйстве и не допустил взрыва и разрушений Кремля! Говорят, главные огроменные заряды были на колокольне Ивана Великого!

Кутузов начинает истово креститься и восклицать.

Кутузов: С нами Бог! Не допустил поруганья святынь и разрушения моего города! (Радостно): Ну раз у нас такой чудный знак, не пройдет теперь Наполеон на Калугу! Ей-ей не пройдет! (Решительно): Все окрестные части на дальней стороне от первопрестольной должны идти на помощь к Александр Христофоровичу! Нельзя дать врагу опять запереться в Московском Кремле! Оттуда будет его весьма сложно выкурить!

8в

Павильон. Осень. Вечер. Малоярославец.

Штаб Бонапарта

Город в огне. Вдали грохот орудий. Наполеон стоит усталый, с измученным лицом над большой картой России и смотрит на нее пустым взглядом. Вокруг него его генералы и маршалы. Наконец Наполеон прерывает молчание.

Наполеон: Ну, какие у вас предложения?

Ней (сусталым вздохом): Будем пробиваться. Русская армия собралась у Калуги. Всех разом и хлопнем!

Коленкур (сухо): Не вариант. Вы слышите залпы? Это бьет русская артиллерия. А у нашей кончились заряды и ядра. Без огневой поддержки у Калуги нам не пройти.

Сегюр (с надеждою в голосе): Может, вернемся в Москву?

Даву (злобно): Там чертов Бенкендорф! Мне его не дали повесить – так он почти сутки в одиночку управлял целым городом, а сейчас к нему уже отряды партизан подошли! Мне докладывают, что они готовят Москву к обороне и долгой осаде на случай нашего возвращения!

Мюрат (с хохотком и покручивая ус): А чего ж раньше не смогли сесть в осаду?

Сегюр (сухо): Будь там в сентябре Бенкендорф – он-то небось бы и сел. Да только его при Бородино ранило. Приезжал к нам, от раны еще не оправившись. Наглый, как… В общем, такой точно запрется в городе, и его вряд ли выкурить!