Ловчий. Путники и перекресток

6 г

Павильон. Осень. Вечер. Москва. Охотный ряд.

Комендатура

В кабинете Александра Бенкендорфа сидят подследственные Александр Грибоедов, Александр Яковлев и Петр Чаадаев. Генерал задумчиво листает произведения всех троих авторов, написанные ими за дни вражеской оккупации. Затем холодно произносит.

Александр Бенкендорф: Ну и чуши вы понаписали… От вашего якобинства аж бумага краснеет. (Поднимает взгляд на Грибоедова): По какой причине вы подписывались именем известного бунтовщика и якобинца Александра Радищева? На кол желаете? Государыня Императрица пощадила негодника, а я не столь добр…

Грибоедов (бледнея и жалобно): Это мой дядюшка, а я в честь его назван.

Бенкендорф (цитируя очерк Грибоедова): «Вся Москва, вся Россия счастлива своему спасению от уз вечного варварства…» (Задумчиво): Ну раз уж мы варвары, я прикажу содрать с вас живого кожу или посажу на кол. Сдирание кожи болезненнее, зато на колу придется дольше помучиться.

Грибоедов (начиная трепетать): Вы не посмеете, вы же цивилизованный человек!

Бенкендорф (сухо): В вашем опусе вы были весьма убедительны. Я прямо чувствую, как глубинное варварство внутри так и кипит. Вскипает мой разум возмущенный, так сказать…

Грибоедов (еле слышно): Клянусь, я больше не буду.

Бенкендорф (начиная буравить взглядом доцента Московского университета): Не будете – что?!

Грибоедов (хрипло): Я не буду больше писать. Клянусь, отныне я и в руки перо не возьму.

Бенкендорф (снова углубляясь в статью): Вот и зря. У вас легкая рука и хорош слог. Если вы прекратите писать, мне некого поставить во главе моей полковой типографии. Я даже готов забыть, что ваше имя Радищев. (После короткого молчания): Однако писать вы будете только лишь то, что я вам прикажу.

Грибоедов (растерянно): Но должное вдохновение… Моя муза…

Бенкендорф (поднимая руку и начиная загибать пальцы): У вас ровно три опции. Вы отправляетесь со мною бить врага по Европе и пишете очерки, прославляющие нашу армию и оскорбительные для якобинцев. За это я назначаю вас моим редактором и главой полевой типографии. (Прямо перед носом у Грибоедова загибает второй палец.) В случае если вы согласитесь, но ваши тексты мне не понравятся, я лично намылю кол, на который вас посажу. Обещаю, что мои умельцы смогут в вас жизнь как минимум неделю поддерживать. (Загибает третий палец): Или вы нынче откажетесь, и сегодня же ночью с вас сдерут кожу. Сами примите решение.

Грибоедов (нервно): Я счастлив быть вашим военным редактором!

Бенкендорф (небрежно откладывая статью Грибоедова в сторону): Следующий! (Яковлеву): Прочел ваши опусы. Едва не заснул, хоть тема, без сомнения, интересная. Вы пишете об этических мотивах сопротивленья захватчикам. Что это за пассаж: «Те, кто призывает народ взяться за топоры и воевать с регулярною армией, обречены нести груз моральной вины, когда возбужденных ими людей начнут вешать…»? Это что, блин, за хрень?!

Яковлев (разводя руками): Я состою в переписке с виднейшими мыслителями Европы. Они мне рассказывали про события в Испании. Тамошний народ взялся за топоры, причем частью за французскую, а частью за британскую армию. И каков результат? Французы с британцами сговорились и принялись резать испанцев в два смычка. Фронт постоянно ходит туда-сюда. И всякий раз победители вешают простых мужиков, которые приняли не ту сторону! Любой здравомыслящий человек понимает, что французы с британцами делают это нарочно, чтобы совершенно истребить испанскую нацию! Они хотят поделить меж собой у испанцев колонии! Вот о чем идет речь! Теперь посмотрим на нас, ну что могут сделать наши простые русские мужики супротив головорезов французской армии?! Страна от подобного восстания обезлюдеет, а нам важно сохранить русский народ! Вы меня понимаете?

Бенкендорф (с интересом Яковлева разглядывая): У меня предложение. Вы так же отправляетесь в Европу со мной, и я назначу вас своим заместителем. А вы за время нашего путешествия напишете хорошую книжку о том, к чему приводит народный бунт иль либеральная фронда и какая моральная ответственность ляжет на тех, кто зовет Русь к топору супротив нашей власти. И чем такой бунт для русского народа закончится. На примерах Испании или Франции.

Яковлев (недоверчиво): Неужто сразу заместителем?!

Бенкендорф (сухо): Ваш брат Иван был назначен Антихристом послом к нашему Государю Императору. По моим сведениям, он доставил Государю письмо Бонапарта с предложением мира и прочего. Причем Наполеон счел вашего брата достойным представлять его при нашем дворе. Я намерен отправиться в Европу и принять капитуляцию от Антихриста. Увидав вас с этим предложением от меня, Наполеон, я уверен, оценит иронию. (Не дожидаясь ответа): Следующий!

Чаадаев (с готовностью): Петр Чаадаев, к вашим услугам!

Бенкендорф (выуживая из стопки очередное произведение): Ага! Итак, «Конституция свободной Российской республики». И вы тут указаны автором под именем «князя Щербатова-Ленина». Щербатовых – знаю. А кто же такие Ленины?

Чаадаев (с достоинством): Я в качестве псевдонима взял титул и имя моей рано умершей маменьки. Ее звали Леной.

Бенкендорф (чуть поднимая бровь): То есть сын княгини Щербатовой Елены назвал себя Ленин? Как занятно и как не по-русски!

Чаадаев (с вызовом): Вы бы с тем же основанием могли назвать себя Шарлин. Если вы меня понимаете!

Бенкендорф (сухо): Не понимаю. Следите за языком.

Чаадаев (будто сдуваясь): Простите мой тон…

Бенкендорф (небрежно): Итак, ваша конституция российской республики… Занятное чтиво. Однако, судя по вашему возрасту, да и по прочим текстам, самим вами написанным… Кто вам все это насоветовал?

Чаадаев (обеспокоенно): Что-то не так? Это плод нашего совместного творчества. Я взял за образец работы моих университетских друзей – Тургенева и Якушкина. Мы были втроем в одной ложе.

Бенкендорф (мягко): Ах, вот как… Они оба нынче в столице – рядом с Государем Императором… Вы же ведь с ними меня познакомите? А чтобы я в их глазах профаном не выглядел, перед этим покажете мне их остальные труды…

Чаадаев (нервно): Вы не подумайте. Я не все там списал! В моей конституции полно и моих собственных мыслей!

Бенкендорф (улыбаясь одними губами): Друг мой, я беру вас моим личным секретарем. И вы по дороге мне все подробно расскажете и про свою ложу, и про то, какие интересные мысли у вас в ней заводятся.

7 г

Павильон. Осень. Вечер. Вязьма.

Лагерь Кутузова

В лагере русской армии идет новое совещание. Кутузов крайне недоволен.

Кутузов: Господа, война не закончена! Откуда такая расслабленность, переходящая в разгильдяйство?! Войска движутся медленно, враг уходит. Где кавалерия?!

Петр Волконский (сухо): Мы идем по Смоленке, здесь все окрестности трупами по два раза завалены. Их никто не хоронил, большие скопления гнили приходится объезжать за версту… Лошади сильно пугаются…

Кутузов с неудовольствием жует губами, в этот миг раздается шум в сенях. В избе появляется взмыленный казачий полковник Иловайский, который возбужденно докладывает.

Иловайский: Атаман Платов передает! Наполеон ушел из Смоленска по дороге направлением на Борисов. Атаман сообщает, что он выступает на перехват!

Кутузов (бросаясь к карте): Погодь, какой перехват?! Алексей Петрович, сколько сабель у Платова?

Ермолов: Двенадцать тысяч.

Кутузов (с досадой): Маловато будет…

Ермолов (с неприязнью): Атаман Платов от меня приказа на преследование не получал! Он, похоже, сам себе голова!

Иловайский (радостно вклиниваясь): В двух часах от него отстает кавалерия Милорадовича! А наперерез идут партизаны Давыдова! Вот потеха! У Антихриста целый воз с золотом из Москвы, все казаки у нас – в предвкушении.

Кутузов (оборачиваясь к своему штабу): Выступаем немедля! Движение на Смоленск!

8 г

Натура. Осень. Утро. Смоленск.

Походный лагерь Кутузова

По черной, разбитой колесами, сапогами и копытами дороге, меся осеннюю грязь, тащится русская армия. Лица у людей мрачные – откуда-то с юга грохочет далекая битва. Впереди движение. Измученный скачкой казацкий генерал подъезжает к процессии.

Ожаровский: Атаман Платов просит его не винить, думали же – как лучше… Стояли биваком у села Кутьково. Все ж говорили, что у француза больше нет кавалерии! А тут Ней прямо как снег на голову! Атаман дрался как зверь, да разве наши супротив регуляров самого Нея выстояли бы… Побегли, а сволочи Нея гнали и рубили нас, точно зайцев. Если бы не обозы, точно никто бы не вырвался…

Кутузов (с надеждою в голосе): Что Платов сумел собрать вагенбург? Нея все же отбросили?!

Ожаровский (с тоской в голосе): Та ни… У Нея весь народ был злой да голодный. Налетели на наши обозы и давай делить жрачку. Не будь той жратвы, пить дать, никто бы из нас не ушел!

Кутузов (бледнея): То есть как – никто б не ушел? И сколько же у Матвея Ивановича нынче сабель? Из двенадцати тысяч?!

Ожаровский (задумчиво): Ну, думаю, под сотню нас и спаслось… Ну или полтораста. Вы не поверите, какой же Ней злой… Тогда под Гуттштадтом…

Кутузов (еле слышно): А что Милорадович, который был вслед за Платовым? Он-то прекратил сей грабеж?

Ожаровский (радостно): Милорадович – молодец! Его кавалерия с людьми Нея сшиблась и выбили у них лошадей. Ваще всех! И у врага больше нету ни пушек, ни пороха!

Кутузов (облегченно): Ну слава богу! Стало быть, генерал Милорадович сейчас французов преследует?

Ожаровский (с сомненьем): Та ни… Из последних сил держится. Просит помощи. Он лошадей у врага всех же вывел, да и сам уже безлошадный. А Ней самолично в пешем строю повел кавалерию в штыковую. Жуть!

Ермолов (с чувством): А я говорил, что казаки Платова напрочь лишены хоть какой-то ответственности!

Кутузов (морщась): Нынче этот разговор не ко времени! Вопрос в том, как мы дальше будем Наполеона преследовать?

Ермолов (радостно): Дерьмо вопрос! С той стороны к Красному уже подходит партизанский корпус Давыдова. Они-то пропишут лягушам ижицу!

9 г

Павильон. Осень. Вечер. У Шилова.

Штаб Кутузова

Кутузов сидит за столом. Перед ним навытяжку стоят командир Южного партизанского корпуса Денис Давыдов и начальник штаба Ермолов.

Кутузов (резко): Генерал Милорадович! Вы у нас регулярной кавалерией нынче командуете. Где вы были в тот день?

Милорадович (тенью отделяясь от стены и четко): Я оказывал помощь уцелевшим казакам Платова. Платова спас. Панику остановил. Кавалерии Нея больше не существует. На поле боя обнаружено до восьми тысяч тел кавалеристов врага и две тысячи взято в плен. Кроме того, нами были захвачены все пушки противника.

Кутузов (чуть кивая): Все ясно. Дрались, не щадя живота своего… (Не глядя на Давыдова): Полковник Давыдов, почему же вы в тот день разошлись с врагом без потерь? Почему не исполнили приказ генерала Ермолова?

Давыдов (нервно): Да я же… Да мы же… Войне же конец! Мы ж победители! А у меня иррегуляры, обычные мужики! Да перебил бы их враг, как лиса куропаток!

Кутузов (негромко): То бишь ваш брат, начальник нашего штаба, вам не указ? (Ермолову): Ты отдавал ему прямой приказ? Молчи! Знаю, что отдавал. (Снова поворачиваясь к Милорадовичу): Ну что, Михал Андреич, возьмешь Дениску к себе в кавалерию? А то в партизанах он приказов не слушает!

Милорадович (холодно): А когда он их слушал? Из кавалергардов за пасквиль, подставивший под репрессии целый полк, его выгнали. Из гусаров он ушел в иррегулярные партизаны, и почему-то перед самым Бородинским сражением.

Давыдов (с возмущением): Да как вы смеете? На что намекаете? Я не трус! Вызываю вас на дуэль!

Кутузов (хрипло): Да. Вы не трус. А как же грязные пасквили, которыми вы очернили и полковника Левенвольде, и всех своих офицеров в кавалергардском полку?

Давыдов (с горячностью): Левенвольда я не чернил! Его и так уволили за то, что он – немец!

Кутузов (хрипло): Немец Левенвольде нынче спит вечным сном под батареей Раевского! (Оборачивается к Милорадовичу): Людей его и, главное, лошадей – забирай. (Решительно): Нея добей! Раз однажды волчара пришел, так и вдругорядь явится, коль его не унять.

Милорадович (радостно): Благодарю, ваше сиятельство! Лошади сейчас позарез нужны! Да и от пополнения грех отказываться!

Кутузов (чуть кивая): Хорошо. Отряд Давыдова распустить. Лошадей и людей передать Милорадовичу.

Давыдов (с горячностью): То есть как?! Я людей не отдам!

Кутузов (негромко Волконскому): Давыдова под арест. Думаю, здесь мы сыщем ниточку якобинского заговора. Следственное дело передать ведомству Бенкендорфа.

Давыдов (нервно): Да вы что?! Да как же так? Да за что?!

Появляются офицеры охраны, которые разоружают Давыдова и уводят его из комнаты. Кутузов, пряча глаза, бормочет Ермолову.

Кутузов: Эх, Алексей Петрович, пойми ж меня правильно. Ежели Дениска все эти годы был и впрямь якобинский шпион, а ты за него поручился мне письменно… Такая ерунда может выйти…

Ермолов (решительно): Давыдов, может, и дурак, но не враг! За Дениску я все равно готов поручиться.

Кутузов (негромко): А за сводного брата Петра? Французского комиссара, члена якобинского трибунала Каховского – неужто тоже поручишься?

Ермолов (мертвенно бледнея от бешенства): Ваше сиятельство, прошу вас об отставке! Раз я для вас всего лишь брат якобинца…

Кутузов (кивая с облегчением): Жаль. Меня-то всем вы устраивали. Однако такая ерунда закрутилась… (Оборачиваясь к Петру Волконскому): Решил я нонеча прислушаться к рекомендации Михаила Богдановича! Прошу вас возглавить мой штаб!

Волконский (сухо): Не подведу! Обещаю, ваше сиятельство!

10 г

Павильон. Осень. Ночь. Шилов. Штаб Кутузова

Кутузов не может заснуть. Он, как раненый зверь, ходит по комнате и хватается за сердце, при этом то и дело бормоча: «Ну как же так, Матвей Иваныч, как же так?! Я ж на тебя понадеялся! Да как же мы нынче без кавалерии?» Затем он на миг успокаивается, садится за стол и начинает писать, потом спохватывается, достает из походного сундука парадную тюбетейку, надевает ее и пишет.

Кутузов: Во все улусы, аулы и кантоны Великой Степи. Я хан Кот-туз, потомок Чингисхана, да будет его слава жить вечно, обращаюсь ко всем моим подданным. Веками мы – ханы Великой Степи никого из вас не тревожили, однако же пришел час, когда само Великое Небо призывает вас на защиту Отечества. Повелеваю всем вам с набором коней и самым лучшим оружием прибыть под руку мою и биться не за живот, а насмерть с безбожниками…

Горит свеча, престарелый маршал пишет во все улусы письмо. На темном фоне появляются титры: «Конец двадцать шестой серии».

Серия 27

Морской договор

1а

1812. Павильон. Осень. Утро. Москва.

Охотный ряд. Комендатура

Дверь в кабинет Бенкендорфа от удара распахивается.

В комнату строевым шагом входит генерал Ермолов, за которым охранники вводят без ремней и погон на плечах Дениса Давыдова. Бенкендорф отрывается от чтения очередной докладной, кивает Ермолову и сухо спрашивает.

Бенкендорф: Какими судьбами? (Кивая на Давыдова): Что с ним? Опять напортачил?

Ермолов (смачно шмякая на стол перед Бенкендорфом дело Давыдова): Хуже того! Дело шьют! Отыскали изменника! А через него и меня сняли! Вот! Еду в Тверь! В отпуск к маменьке!

Давыдов (жалобно): Да ни при чем я, Александр Христофорович, ведь вы ж меня знаете! Стечение рока и злых обстоятельств! Я же на войну всю жизнь рвусь всей душой, а они…

Бенкендорф (раскрывая папку с делом Давыдова и начиная ее бегло просматривать): Я-то знаю. Однако раз делу был даден ход…

Давыдов (жалобно): Так разберитесь же, Александр Христофорович!

Бенкендорф, погрузившись в чтение, показывает Давыдову, чтобы тот не мешал, а Ермолов, с другой стороны, тоже молча подсовывает под нос брату огромный кулак. Тот затихает и стоит с видом, сильно обиженным. Но вот дело прочитано, Бенкендорф, откладывая его в сторону и в кресле откидываясь, замечает.

Бенкендорф: М-да, дела… Он выволок на свет и приволок подколотый, подшитый матерьял… (Ермолову): Ты понимаешь, он обвинил во всем регулярную кавалерию, а Милорадович в ответ…

Ермолов (жестко): Это я понял! На своих накатил! А мне теперь кавалерию водкой поить… Однако же что можно сделать?

Бенкендорф (со вздохом): На Денискином месте я б сам сделал так же. Обычные мужики супротив гвардии в самом конце войны… На основании только этого обвинять его в трусости… Мы ж с тобой его знаем!

Давыдов (жалобно): Я не трус! Я – дерусь!

Ермолов (от брата отмахиваясь): Да это ясно! Это потери казаков, кои дружбаны у Кутузова, фельдмаршал так списывает. Ты, Александр Христофорович, подскажи, как сие дело замять?!

Бенкендорф (негромко): Давыдова все знают, как офицера совершенно безбашенного. Посему все разговоры про трусость его лишь для красного словца. Но накручено все на то, что Петр Каховский пошел на сотрудничество с оккупантами. Не будь этого – прочее дело я б смог закрыть.

Ермолов (сухо): Понял. Дозволь мне с Петром с глазу на глаз побеседовать, как брат с братом. Ежели ты его еще не повесил.

Бенкендорф (с невольным смешком): Пасынка Марьи Денисовны и дяди моего Петера Людвига?! Да ты шутишь! Пока не будет отмашки из Путевого дворца… (Начинает звонить в колокольчик и приказывает появившемуся дежурному): Отведите генерала Ермолова в камеру к арестованному Каховскому и оставьте их одних.

Дежурный выводит Ермолова куда-то, Давыдов пытается с Бенкендорфом поговорить, но тот делает знак, что занят и явно прислушивается. Откуда-то снизу слышатся дикие крики и странные жуткие звуки. Бенкендорф, явно удовлетворенный, чему-то про себя усмехается, а Денис Давыдов бледнеет как смерть. Через какое-то время в комнате снова появляется генерал Ермолов. Лицо у генерала ярко-багровое, костяшки на кулаках сбиты в кровь, он все не может успокоиться и отдувается. Бенкендорф невинным голосом спрашивает.

Бенкендорф: Ну как прошла встреча братьев?

Ермолов (зло): Радостно. Петруша просил передать, что очень, очень хочет в армию. Добровольцем. На самый сложный участок. (Сплевывая): Д… Б… Я за него поручусь!

Бенкендорф (делая круглые глаза): Какая перемена! И когда же он готов поступить в штрафники?

Ермолов (небрежно): Думаю, месяца через три, как срастутся все кости. Ты же понимаешь, поговорили по-родственному.

Бенкендорф (сухо): Хорошо. Я принимаю за него – твое поручительство. (Выдирает один из листов в деле Давыдова и выбрасывает прочее дело в урну.) А раз Каховский более не якобинец, прочее дело против нашего Дениски сразу рассыпалось! Вижу его одним из командиров моего отряда. (Оборачиваясь к Дениске): И от тебя мне нужно будет заявление в штрафную.

Давыдов (с обидою): Да почему ж в штрафную? Я же ведь не виновен!

Бенкендорф (разводяруками): Да потому, что у меня все – штрафники. Совсем как у моего отца. Видать, планида семейная. Но ежели оно не устраивает, можно попробовать поступить в любой иной отряд… (Чуть помолчав и со странным выраженьем лица): Или армию. Например, якобинскую.

2а

Павильон. Осень. День. Санкт-Петербург.

Зимний дворец. Столовая

Государь за обеденным столом. Похоже, обед уж закончился: тарелки раздвинуты, а между ними положены наградные листы отличившихся. Государь их разглядывает с явным сомнением, тогда как Санглен и Голицын мнутся в томительном ожидании, какое примут решение.

Александр: Какая-то чертовщина! Кутузов явно ждет покарания непричастных и награждения недостойных! Вот его донесение, где сказано, что внезапная атака Нея на донских казаков на отдыхе завершилась истребленьем всех казаков. Так?!

Санглен (оглядываясь на Голицына): Похоже на то…

Александр (сраздражением): Вот просьба Кутузова срочно укрепить кавалерию! Из нее следует, что казаки – уничтожены. Но раз Ней истребил всех казаков, почему же Кутузов именно их и предъявил к награждению?! За что мне их награждать? За обидное поражение среди почти верной виктории?!

Голицын (делая странные жесты): Да тут, мин херц, ты пойми – редкая загогулина… Вот что я думаю!

Александр (с яростью): Сандро!

Голицын (осторожно): Не для протокола, мин херц, мне еще в Москве жить… (Со значением): Кстати, соседи наши на западе зовутся Давыдовы.

Санглен (с интересом): А вот тут и я утратил нить. Так что же с того?

Голицын (запальчиво): А то, что все Давыдовы испокон веков – голь перекатная, потому что земля у них самая тощая. А главная усадьба у них зовется – Бородино!

Александр (с нарастающим интересом): Ты к чему это клонишь?

Голицын (сухо): Да к тому, что чем беднее хозяева, тем крепче они за свои средства держатся. Попробовал бы Барклай свою линию обороны строить у нас в Вяземах или, скажем, в Голицыне! Тетка бы ему такой ценник выкатила – мое почтение! А Давыдовым это все по деньгам было даже и выгодно. Ведь за отчуждение земель и работы на них Барклай платил, как военное ведомство. Какой бы он немец ни был, у него-то все и всегда по закону.

Александр (решительно): Одобряю. Все правильно!

Санглен (радостно): Я понял! А потом Барклая сняли, и Кутузов… (С сомнением): Он что – платить перестал?

Голицын (сухо): Не смог. Ведь как оно вышло. Деревеньку Бородино разобрали на укрепления, однако куры с гусями и разные свинки остались. Барклай так и так хотел их взять в прокорм нашей армии, однако заплатить не успел. Ибо сам-то не знал, где случится сражение! А ближе к битве вокруг Бородино расположилась казацкая армия Платова, которая всех этих кур, гусей и козлят с поросятами употребила по назначению. Но у казаков всегда своя свадьба. У них особый бюджет от войска Донского, посему Кутузов за них и не платил.

Санглен (с озарением): Давыдовы послали к казакам порешать вопрос своего родича – генерала Ермолова. Тот по своему обыкновению стал давить, а угрозами у Платова ни за что ни капли не выжмешь! Даже, наверное, наоборот, все стало хуже!

Александр (начиная кивать): Я понял. Возник конфликт, стороны пошли к Кутузову, а у того хорошие отношенья с казаками Платова, потому что они вместе дрались вокруг Рущука, и никакие с Ермоловым! И что ж дальше?

Голицын (понижая голос): Дальше лишь слух. Якобы когда Давыдовы не сумели сыскать честного суда у Кутузова, они положились на Дениску и послали его в своих же поместьях мужиков набирать, чтобы, значит, воевать супротив мародеров из Франции… Ну и супротив казацких мародеров – при случае. Потому-то Дениска так быстро отбыл. Это был самый пик терок казаков с местными же помещиками.

Санглен (растерянно): А как же патриотический дух? Все для фронта, все для победы…

Голицын (негромко): Так все для победы – одно, для Отечества на алтарь и живота положить не жалко. Однако какое имеют отношенье победа с Отечеством к тому, что пьяные казаки приезжают вас грабить, убивать и насиловать? Особенно при том, что они не относятся к армии и никому не подсудны? Ну, то бишь, раз от Кутузова супротив них правды нет, куда ж московскому помещику от таких защитников Отечества бечь, чтобы прятаться?! (Переходя на шепот): Я тебе даже больше скажу – откуда Ней прознал про казацкий бивак? Как сумел прийти тихо да скрытно? Он же был в отступлении!

Александр (ошалело): Сандро, ты на что намекаешь?! Их что, сами наши же мужики…

Голицын (загадочно пожимая плечами): Раз перед самым Бородино московские помещики Дениску позвали, значит, было из-за чего. И потом в жизни я не поверю, чтоб после атаки полуживого да голодного Нея из пятнадцати тысяч казаков живыми ушло полтораста. Не изумлюсь, ежели сами смоленские мужики злому Нею во всем поспособствовали…