Бык бежит по тёмной лестнице

Я кивнул и тут же вспомнил, как минуту назад лежал у него в объятиях. Мои щёки залились краской.

– Как женишься – велком ко мне. Я в клинике работаю. – Мужик назвал адрес. – Стоять можешь? Ну, молодца. Идти можешь?

Валера бережно вывел меня из уборной и передал из рук в руки Ксене-чан. Только они усадили меня на диванчик, откуда ни возьмись появилась молодая блондинка лет двадцати пяти, в фате и платье с блёстками.

– Валера! – капризно крикнула она. – Ты не на работе!

Блондинка оттащила от нас своего жениха и увела в другую комнату для новобрачных, ту, что за стенкой.

Придя в себя, уже после регистрации, я вкратце пересказал Ксене-чан эпизод, развернувшийся в мужском туалете, глаза у моей подруги загорелись.

– Кавай[16]! – захлопала она в ладоши. – Милота невозможная! Будем рисовать.

В первую брачную ночь Ксеня-чан оставила меня в квартире-мастерской на Лосиноостровской, а сама куда-то укатила.

* * *

– Ты чего? – Моя подруга оторвалась от экрана. – Мемчик смешной в ленте?

Всё это время я сидел напротив с дурацкой улыбкой.

– Не, – сказал я. – Вспомнил, как в туалете с ортопедом обнимался.

– Он был не ортопед, а остеопат. – Ксеня-чан с шумом втянула через трубочку остатки латте на дне стакана.

Айфон снова мигнул, подруга провела по экрану пальцем. Мимо прошла уже другая работница кафе в длинном коричневом фартуке, убрала с соседнего столика оставленные посетителями чашки и блюдца.

Подруга отправила сообщение и положила телефон на стол экраном вверх.

– Щас работаешь? Рисуешь что-то?

Я не ответил. Ксенина нога пнула меня под столом.

– Алё, ты где? Я говорю – давай проект забабахаем? – завела она старую пластинку. – Есть интересные.

«Очень интересный проект» оказался комиксом про тоталитарное государство, в котором вместо людей действовали собаки, а пост президента занимал пёс породы бультерьер. Президента выбирали на пятый срок, народ взбунтовался и вышел на улицы.

– Не цепляет. И животных давно не рисовал.

Глаза моей подруги сощурились, в них блеснула обида.

– Понятно, – сказала она, прищурившись. – Мы рисуем только тупых супергероев. И только за бабло.

– Слушай. – Я старался быть дружелюбным, но помнил при этом, что отказывать людям нужно жёстко и сразу. Если вовремя не отбиться, на тебя сядут и поедут. – Ну ты пойми. Это же вторично, скучно! И про собак что-то подобное было уже, и про мышей с кошками. Сюжет-то не нов.

– Ну, не нов. – Она развела руками. – Я кстати, читала твои «Паруса». Там тоже нет ничего оригинального.

Моя подруга – единственный человек после мамы, который знает, где у меня болевая кнопка. Тем более, что я был уверен: мои работы, сделанные в тандеме с кем-то другим, Ксеня-чан не читает.

– Не читаю, – согласилась она. – А вот последнюю прочла.

Я усмехнулся. Ври, подруга, как же – прочла ты, ага…

– Да прочла я! – Она наморщила лоб. – Ну, короче: есть, типа, галактика звезды Регор из созвездия Парусов. Там есть планета, называется Ла. На этой планете есть огромная Империя и некая Провинция. Этой Провинции сначала дали независимость, а потом решили обратно её присоединить. Назревает войнушка. Везде бегают шпионы и парни с пистолетами, все пытаются предотвратить столкновение, но войнушка всё равно начинается, города взлетают на воздух, оторванные ноги, руки и головы, кровища рекой. Пытаясь положить конец войне, герой становится предателем.

– Да не становится он предателем! – Я уже еле сдерживался. – У чувака просто глаза открываются. Ну, знаешь, как у этой – из сериала про татарскую женщину. Человек всю жизнь служил имперскому злу, а потом…

– Поздравляю. – Ксеня-чан усмехнулась. – Ты заработал деньги на двойной американской морали. Если герой продаёт свою страну, он по определению не может встать на сторону добра.

– Да это вообще история не про сюжет!

– А я тебе – о чём? – Подруга наклонилась ко мне и вдруг шлёпнула ладонями по столу, так, что проходящая мимо официантка обернулась. – Сейчас в нормальной литературе нет такого понятия, как сюжет. Есть эмоция, атмосфера, зашифрованное послание… Сюжет умер, автор умер, эй, чел, ты не в курсе? Главное – как оно сделано, а всё остальное вообще пофиг.

– Ну вот и рисуй про эмоцию, про атмосферу… Но ты же хочешь слепить агитку – все швы наружу. Страна выбрала президента, а группа людей собирается на площади и устраивает митинг…

– Кто выходит на площадь – тот и есть страна!

Моя подруга всегда такая, если мы долго не спим вместе. Словно в отсутствие близости мы запираемся каждый в своей комнате с непроницаемыми стенками. Способ, чтобы стенки наконец истончились и Ксеня-чан вдруг смогла услышать меня и понять, был только один: провести вдвоём с ней в постели хотя бы час – неважно, с каким исходом.

Я чувствовал, как, находясь в каком-то метре от меня, она медленно горячеет: от неё в такие минуты словно исходят инфракрасные лучи. Мне даже показалось, что с её стороны до моего края стола долетел слабый запах пота. Всё было бы возможно, но… Но у неё наверняка кто-то есть.

– Ну, скажи, – приставала она. – Разве не должен художник отражать действительность? Где твоя ответственность перед обществом?

– Ответственности нет, – признался я. – Ничего отражать не хочу.

Первое, что Ксеня-чан умеет делать лучше всего, – это врать, а второе – бесить людей.

Я обернулся. Никто не обратил внимания на наш разговор, который уже вёлся почти на крике. В кофейне играла музыка, не очень громкая, но способная перекрыть беседу за соседними столиками.

– А ещё, – добавила Ксеня-чан, – ты слизал сцену у Луки Синьорелли[17].

– Не слизал, а переработал.

Фрейм[18], где главный герой комикса сражается в воздухе с двумя воинами имперской гвардии, я и в самом деле позаимствовал с той фрески, где два ангела апокалипсиса, корчась от напряжения, выдувают изо ртов столбы пламени. Третий, похожий на серебристый аэроплан, падает вниз головой, а сама голова имеет форму космического шлема, и, если приглядеться, обувь у бледного ангела тоже похожа скорее на спецназовские ботинки, нежели на крылатые сандалии. Грех было не слямзить всю эту красоту.

– Весь проект выехал только на твоей рисовке, – заключила Ксеня-чан. – И денег они должны были тебе заплатить в два раза больше.

– Но ты-то хочешь платить меньше.

– Вот! – Подруга ткнула в меня указательным пальцем. – Так и знала. Главное для тебя – деньги.

– Чёрт бы тебя побрал! – Она-таки добилась, я потерял равновесие. – Фабула меня зацепила, понятно? Потому и работал.

– Ещё б не зацепила, – фыркнула Ксеня-чан. – Пятьсот баксов за серию.

– Плюс настолка!

– Вряд ли ваша настолка лучше «Вархаммера»[19].

И это была правда. Наша настолка не была лучше «Вархаммера».

* * *

А потом, сообразив, что выбила меня из колеи, Ксеня-чан спохватывается и пытается исправить положение.

Она обзывает себя эгоисткой, лезет обниматься, клянётся больше ни единым словом не касаться моей предыдущей работы, и, когда всё это ни к чему не приводит, её пухлые щёки краснеют, а в уголках глаз скапливаются прозрачные аквамариновые слёзы – стекая вниз по векам к носу, они в одно мгновение теряют свой зелёный цвет и становятся мутно-розовыми.

Потом она, не слушая никаких возражений, оплачивает свою часть счёта, взваливает себе на плечи мою дорожную сумку и бросается провожать меня до метро. Моя гостиница (я выбирал ту, что подешевле) находится на самой окраине.

Мы выходим на улицу, но ни к какому метро не идём – Ксеня-чан с моей сумкой (отобрать нереально) тащит меня гулять, а я, устав препираться, покорно плетусь рядом, не возражаю и не сопротивляюсь. Меня уже всё устраивает, даже сумка – хотя в другой ситуации я, конечно, её отобрал бы, тем более у девушки.

На свежем воздухе усталость слегка отступает, чтобы потом, к вечеру, нахлынуть с новой силой.

Если в Москве, когда я уезжал, было сыро и грязно, с неба лили дожди, а перед моим отъездом внезапно повалил снег – здесь, хоть и стояли холода, листья на деревьях вовсю готовились распуститься. Ещё немного, два-три тёплых дня – и в тусклом желтоватом дыме над ветками проступит зелень – не такая, какая бывает летом (виридон с лаком), а та, что получается, если смешать хромовую зелень со средним жёлтым кадмием (жёлтого больше).

Люблю бродить по незнакомым местам – особенно с друзьями. Если всё сложится, вы можете вместе пройти теми улочками, с которыми ваш приятель эмоционально связан, и тогда часть этой связи перейдёт и к вам. Это и называется «поделиться чувствами».

И вот какая штука. Я заметил, что с другим человеком нельзя поделиться чувствами сложными, зыбкими и хрупкими – теми, о которых пишет Джон Кёниг. Если ты ещё не знаешь, как назвать то, что с тобой происходит, попытка рассказать об этом ведёт к обратному эффекту: вся зыбкость и хрупкость пропадает, и чувство превращается в собственную тень. Потом оно может исчезнуть вовсе, потерять свою ценность – и всё лишь потому, что во время своего рассказа ты упростил его и отделил какую-то его часть.

– Я тут подумала, – сказала Ксеня-чан, – если тебе так будет спокойнее, мы можем официально развестись.

Она произнесла это словно бы между делом, когда мы остановились возле лужи, из которой с десяток голубей пили грязную воду.

– Ты мне и правда очень сильно помог. Я твоя должница.

– Что-то случилось?

Ксеня-чан резко обернулась ко мне, наступила в лужу и чертыхнулась. К белому кроссовку прилипла розовая бумажка, и моя подруга, отойдя в сторону, несколько раз топнула ногой, чтоб стряхнуть фантик. Голуби разлетелись.

– Достало, – призналась она. – Гляжу на тебя и вспоминаю, что должна тебе развод.

– Ничего ты мне не должна. – Я попытался взять её за руку.

– Я-то рассчитывала: поставим штампы, и маме будет чуть спокойнее. – Её рука была тёплая и мягкая. – Но она постоянно спрашивает про тебя.

– Давай зайдём к ней, – сказал я. – Только завтра. Сегодня я пас.

– Давай. – Ксеня-чан потёрла пальцем спинку носа. – Но будь готов, она спросит тебя, где наш дом – полная чаша, где хозяйство, внуки, бла-бла-бла. Вариант про «новые времена» уже не канает.

Я пожал плечами.

– Придумаем другой.

– Мы же на это не подписывались? На внуков, чашу и бла-бла-бла? – сказала она и тут же ответила: – Я точно не подписывалась.

Мы дошли до угла, Ксеня-чан отпустила мой локоть.

– Ну так как? – Она засунула руки в карманы пальто. – Разводимся? Завтра можно сходить. Получится – окей. Не выйдет – штош…

– А что для этого нужно?

– Паспорт и ты сам.

Я нащупал паспорта во внутреннем кармане куртки – обычный и загран.

– А нас разведут в Минске?

– Разведут, куда денутся. – Она прошла ещё несколько шагов и снова глянула на меня, словно бы колебалась – сказать или нет.

– И ещё кое-что. – Она шмыгнула носом и решилась. – Помнишь про наш обычай? Я рисую Сашеньку, ты Ботву.

Я вздохнул. Ничего не поделаешь, Ксеня-чан просит – надо рисовать. Ритуал, который мы придумали несколько лет назад, проводить тяжело, и думать об этом не хочется.

* * *

То ли на самом деле в тот день вокруг было настолько мало людей, то ли мне просто так казалось, но я постоянно сравнивал Минск и Москву: о эти люди, бегущие по Тверской или Кутузовскому – опаздывающие на встречу, втыкающие на ходу в телефоны, летящие мимо тебя, а то и на тебя, сбивающие с ног!

Минские улицы, наоборот, раздвигались вширь – вам, наверное, знакомо это чувство: как будто выходишь из закутка на площадь.

Всё было заполнено воздухом, облаками, зданиями – в некоторых строениях просматривался старый имперский размах, но были и другие, напоминавшие, что неподалёку находится Балтия и Польша. За сквером через дорогу (ветки деревьев держат на самых кончиках пальцев зыбкую весеннюю желтизну) белели две высокие башенки колокольни костёла.

На улице держались мягкие пять градусов тепла. Стёкла моих очков запотели. Салфетка, которую я обычно носил в кармане, где-то затерялась. Ксеня-чан не дождалась, пока я её отыщу, схватила меня за руку и потащила куда-то. Мы дошли до ратушной площади, облака отплыли в сторону и появилось солнце.

Здесь на одном пятачке уместились и костёл, и православный монастырь, и местный гостиный двор с портиком в стиле классицизм, а чуть поодаль виднелось современное здание с фасадом из стеклопластика с зелёной вывеской «Сбербанк».

На площади развернулась небольшая ярмарка – глиняные фигурки, значки, побрякушки, тряпичные куклы в передниках, полотенца, вышитые крестом. Ксеня-чан сунула мне в ладонь только что купленный магнитик – деревянного козла, чёрного с красным белорусским узором.

– Зачем он мне?

Ксеня-чан сказала, что мы с козлом очень похожи. У нас у обоих длинная морда, бородка клинышком и костлявые ноги.

Тогда я вернулся к лоткам и купил ей деревянную лягушку ярко-голубого цвета.

Глава 5

Мой герой, моя героиня

С Ксеней-чан мы познакомились через три недели после того, как расстались с Марией.

Прямо перед вступительными испытаниями в Худак я свалился с температурой, а во время болезни (и в течение какого-то времени после того, как она уже отступила) мировосприятие человека очень сильно меняется. Так я и пришёл на экзамен: в суставах сидел тихий жар, приглушённый спасительным ибупрофеном, а глаза были полны песка – по московскому воздуху летала какая-то особо нажористая аллергическая дрянь.

Холл главного корпуса Худака жужжал от набившегося в него народа. Некоторые поступающие приходили налегке, у них в руках были только тубы с ватманом, а на плечах висели сумки с принадлежностями. Другие – идиоты вроде меня – приволокли на экзамен свои этюдники, хотя нас предупредили, что всё необходимое будет предоставлено. Один низкорослый парень притащил подрамник с холстом и был очень озадачен тем, что сегодня холст не нужен; видимо, он пришёл сдавать не тот экзамен, и теперь лихорадочно пытался найти в стенах института свободный лист А3. Его нервозность передалась и мне. Я вышел из холла, чтоб успокоиться и подышать воздухом.

Утро стояло свежее, светило солнце, но асфальт повсюду был мокрым; недавно прошёл дождь. Пахло листьями и землёй. Через несколько минут пребывания на улице из носа у меня снова потекло, пришлось доставать спрей и упаковку одноразовых платков.

Я побродил по небольшой аллее и остановился перед корпусом с пятью гипсовыми фигурами, глядящими на меня с высокого портика. Тяжёлая дверь, облицованная деревом, закрывалась и открывалась, через неё проходили разные люди. В одних я угадывал абитуриентов, в других – преподов. Кто-то был счастливым обладателем студенческого билета, и эти последние вызывали у меня зависть и раздражение. Слишком уж вид у них был расслабленный и свободный – по сравнению с нами, прилично одетыми представителями молодняка. Мелькнула трусливая мысль – зря я затеял сюда поступать. Но поздняк метаться: не идти же по дядиной протекции в блатной вуз, чтобы потом работать в военном министерстве.

А потом вдруг подумалось: если провалю эти экзамены, значит, академическая живопись – не моё. Просто и сердито. Каким ветром в мою голову эту мысль принесло, понятия не имею – кто знает, может, это гипсовый Аполлон сверху на меня плюнул, – но лишь я провернул в голове всю эту орлянку, сразу сделалось спокойнее.

Пока я топтался снаружи, на крыльце маячила чья-то приземистая фигурка – издалека было непонятно, парень это или девушка – в тёмно-зелёной футболке и широких светлых джинсах. Фигура стояла с упором на одну ногу, как бы демонстрируя контрапост, который мы должны были сегодня рисовать: плечи слегка вправо, таз влево, правое бедро вперёд. Человек курил.

Когда я поднимался по лестнице, меня окликнули. Я поднял голову.

Сигарету держала полная девушка с торчащими ушами и хвостиком из не очень-то чистых волос желтоватого цвета. Самое обычное лицо с маленьким закруглённым носом, настолько маленьким, что, казалось, он просто утонул между двух пухлых щёк.

– Шнурок.

Я даже не сразу понял, что она имеет в виду. Потом увидел: и правда, по ступенькам волочился шнурок, он сполз с моего левого кроссовка и был уже грязный.

Пока я приводил в порядок обувь, девушка бросила окурок в урну и скрылась за дверью.

* * *

Потом всех пригласили в аудиторию. Пока мы входили, я обратил внимание на другую девушку, невысокую и стройную, одетую в чёрную футболку и мешковатые брюки расцветки милитари. Я смотрел на неё со спины: у девчонки был идеальной формы череп – и она его нарочно выставила на всеобщее обозрение. На затылке, заходя на условную линию условных волос, был художественно набит ярко-красный цветок, то ли роза с зубчатыми листьями, то ли пышная гвоздика. Стебель цветка уходил на шею и дальше полз по спине глубоко под футболку, заставляя окружающих фантазировать на тему продолжения рисунка – его формы, цвета, а, главное, ландшафта, на котором он растёт. Приходить на экзамен в таком виде было подло. Я не завидовал парню, чей этюдник все шесть экзаменационных часов стоял позади этого броского отвлекающего пятна.

Во время перерыва мы оставили свои работы в зале и вышли на улицу проветриться. Все разбрелись в разные стороны. Один мой коллега по несчастью вынул из сумки контейнер с бутербродами и прямо на улице, при всех, принялся жевать. Я позавидовал ему – у меня-то кусок в горло не шёл. Я боялся спугнуть «поток», в котором находился, пока рисовал модель. В желудке урчало, и я насильно заставил себя отхлебнуть несколько глотков из бутылочки с водой. Это всё, что я взял с собой для поддержания сил.

– Эй, – раздалось у меня из-за спины. – Ты где учился?

За моей спиной стояла «лысая». В её брови и в крыле носа поблёскивали крохотные серёжки, на правой руке была набита татушка в виде летящих птиц. Глаза – густо подведены.

– Брал частные уроки, – признался я, – у одного художника.

Лысая глядела на меня почти с жалостью, слегка склонив голову к плечу.

– Не то чтоб я подсматривала. – Она почесала за ухом. – У тебя штриховка не такая, как любят в Академии.

– Что значит «не такая»? – Внутри зашевелилась тревога. – Нужна какая-то особая штриховка?

Девушка закатила глаза и вздохнула.

– Да ладно! – выдохнула она. – На подготовительных нам об этом целый год по ушам ездили. Но ты же не ходил на подготовишку? Я тебя не видела.

Я помотал головой.

Ни на какие курсы я и в самом деле не ходил. Дома и речи не шло о том, чтобы тратить деньги, ведь я должен был получить ту профессию, которую выберет для меня отец. Дяде Коле мать платила какие-то крохи из своих тайных запасов, и делала это только чтобы сгладить наш конфликт с отцом, тайно надеясь, что дядя Коля всего лишь старый алкоголик и вряд ли он сможет научить меня чему-то стоящему. Это был предел возможностей, которые могла предоставить моя семья для моего поступления в институт мечты.

– И что вы все сюда ломитесь, – сказала девчонка себе под нос, уже собираясь повернуться ко мне спиной. – Из-за таких, как ты, конкурс десять человек на место.

– Вот же тупая манипуляция, – вдруг раздалось откуда-то справа.

Рядом с нами стояла уже знакомая мне «мисс пухлые щёки».

Я не заметил эту девчонку среди абитуриентов нашей группы, но, оказывается, она тоже вместе с нами только что вышла из аудитории. Теперь на ней был надет длинный рабочий фартук со старыми пятнами от краски, а глаза у девушки были необычного холодно-зелёного цвета. Белобрысая выглядела очень взволнованно – у неё даже лицо покраснело.

– Ты же продуманно действуешь? – Зеленоглазая напирала на «розу». – Кому ещё сегодня кайф обломала?

– Да отцепись ты… – Девчонка с пирсингом толкнула соперницу в плечо.

Силы оказались неравны: девчонка в фартуке просто-напросто больше весила.

– Я толстая, меня так просто не сдвинешь, – невозмутимо сказала она и одной рукой перехватила у «лысой» запястье. – Держись от меня подальше. – Она кивнула в мою сторону. – И от него тоже.

– Всё нормально, – сказал я зеленоглазой. – Ну, мнение такое у человека…

Девчонка в фартуке отпустила наконец соперницу, демонстративно отряхнув ладони.

– Я тоже своё мнение выскажу, ведь у нас свободная страна? Каждый имеет право? – Она повернулась ко мне. – У тебя очень крутой набросок.

Девушка с пирсингом состроила кислую гримаску и отошла в сторону.

Появился препод и объявил, что передышка закончилась. Народ снова повалил в зал, где каждого ждала недоделанная работа, которую следовало довести до ума за оставшиеся три академических часа.

Девушка в фартуке повернулась ко мне.

– Давай, оппа́, – сказала она. – Вторая попытка.

Десять-пятнадцать минут после перерыва я приходил в себя. Не то чтобы меня расстроила критика девчонки с пирсингом, но ссора, в которую я ввязался, сбила мне весь настрой.

Зеленоглазая заступила мне дорогу, когда я в смешанных чувствах выползал из аудитории. Внутри остался мой лист ватмана с рисунком, и на нём уже ничего нельзя было исправить.

Она стояла, скрестив руки на груди и расставив ноги на ширину плеч. Я хотел обойти её, но она остановила меня коротким «Эй!» и для верности положила ладонь мне на плечо.

– Мейл пиши, – сказала она.

– Чей?

– Не мой же. Вечером вышлю методички, их всем на курсах давали.

– С чего такая щедрость? – Я взял у неё карандаш. – Не боишься сливать инфу конкуренту?

Девчонка громко шмыгнула крохотным носом.

– Конкуренция должна быть честной. Ты же не ходил на курсы? – Она кивнула на листочек. – Ну так пиши. Написал? И телефон. И как зовут тебя.

Я вернул ей бумажку; пальцы у девушки были измазаны угольным карандашом. Она сложила бумажку вдвое, сунула её в карман сумки и ушла, буркнув под нос невнятное «генки-де», что по-японски означает – «удачи».

Вечером я получил целых два письма с электронного адреса [e-mail], к каждому были приложены три файла в формате pdf.

Я отправил в ответ «спасибо» и спросил о чём-то – чисто для приличия, – но ответа не получил.

В год моего поступления в Худаке были правила: сдаёшь первый экзамен – рисунок фигуры человека – и идёшь на второй (живопись), и при этом понятия не имеешь, сколько баллов ты уже заработал. Потом сдаёшь композицию – и снова не знаешь, прошёл ты или нет. Если ты допустил грубую ошибку только лишь в одной из работ, а две остальные нарисовал идеально – шансов пройти всё равно никаких.

Обе мои знакомые – и «лысая» и «зеленоглазая» – на этот раз заняли этюдники в другом конце зала. Лысая прошла мимо и выбрала место напротив подиума. «Осама Тэдзуки» в фартуке, витающая теперь где-то в облаках, встала справа напротив подиума. Я был разочарован таким равнодушием, я рассчитывал на большее.

Пока мы работали, снаружи начался ливень. Потом пришло время покидать аудиторию, а на улице уже потемнело, словно сутки прибавили часов пять или шесть, – было шумно, как будто кто-то непрерывно возил по асфальту огромной мокрой кистью с синтетическим волосом. Мама всегда говорила: утренний дождь до обеда, а дневной до самой ночи. Я привык носить с собой зонтик, и сегодня он тоже лежал на дне моей сумки, но даже с зонтом идти по мокрой улице до метро было неохота.

Под античным портиком столпились люди, пережидая дождь. Выбрав свободное место возле колонны, я очутился рядом со стоящей в обнимку парочкой. Оба они были одеты в тёмное – высокий молодой человек укрывал миниатюрную девушку полой длинного кожаного плаща. Приглядевшись, я узнал в девчонке свою недавнюю знакомую: трудно не заметить красную розу на бритом затылке.

Парень в плаще был на голову выше её, да и меня тоже, на пару сантиметров. Лицевой череп у него был широким и плоским, с рельефными скуловыми костями и жёсткой линией нижней челюсти. Над тонкими губами лежал тёмный штрих или тень, глаза были узкими, с отчётливым третьим веком. Коротко стриженая прямоугольная голова, островок жёстких вьющихся волос нависал над высоким, покатым лбом, но главное, что бросалось в глаза, – во всю правую щёку – хорошо прорисованное «Fuck you», наколотое готическим шрифтом. Парень был заметно старше нас, одной рукой он прижимал к себе подругу, а в другой держал сигарету и выдувал дым через ноздри прямо на её бритую макушку. Казалось, девчонка нежится в дыму и нарочно подставляет под него голову.

Я стоял у той же колонны, но парочка меня не видела. Парень смотрел на дождь и курил, а девушка льнула к его груди, укрывшись полой кожаного плаща.

Зеленоглазая вышла под дождь в дурацком полиэтиленовом дождевике, таком, в каких по лесу ходят грибники, потом ещё и зонт над собой раскрыла – грибник на моих глазах превратился в гриб и пошлёпал по лужам. На ногах у девчонки были ярко-розовые китайские резиновые кроксы.

– Что за кринжа? – Голос парня звучал равнодушно, но я видел, как заинтересованно он проводил взглядом пару розовых грязных галош.