Бык бежит по тёмной лестнице

– Фиг знает. На курсы ходила. – Девушка отвечала нехотя. – Фамилия у неё немецкая, как у эсэсовца.

– Гитлер?

– Сам ты Гитлер, – засмеялась девчонка. – Вспомню – скажу.

Парень достал из кармана пачку, протянул девушке, закурил сам и снова одной рукой приобнял крохотную партнёршу. Теперь она стояла прижавшись к нему спиной.

– Вообще-то мне пох, – деловито сообщил чувак через полминуты и громко выдохнул дым в затылок девушке.

– И мне, – ответила роза.

Дома я залез на сайт института в раздел для поступающих. Там были выложены фамилии всех абитуриентов, списками по каждому направлению. Среди поступающих на монументальную живопись имелась только одна девушка с немецкой фамилией – Ксения Кейтель. Без сомнения, мою новую знакомую звали именно так.

Та парочка возле колонны потом тоже сыграла в моей жизни немалую роль; сошлись мы благодаря Ксене-чан. Звали их Ботва (он учился курсом старше) и Сашенька, и через пару месяцев если бы кто-то меня спросил: чувак, а у тебя есть друзья? – я бы назвал этих троих.

Какой была обстановка на экзамене по композиции, я помню смутно. Мы рисовали треугольный тимпан для фронтона здания – в него следовало вписать произвольный натюрморт из определённых предметов, предложенных комиссией: палитра, кисть, циркуль, книга, лекало. Можно было добавлять любые дополнительные элементы, но из предложенных мы должны были выбрать не менее трёх. Я изобразил какой-то классицизм и снова остался недоволен своей работой. Ко дню последнего экзамена я, кажется, начал уставать – на меня накатывалось полусонное бесчувствие.

На следующий день после экзамена по композиции в Худаке я пошёл сдавать рисунок в другой вуз – это была моя подстраховка на случай провала. Вуз был не профильный, со множеством направлений обучения, да и база у него была так себе: всего четыре года назад в нём открылся набор на специальность «Графический дизайн». В этом году институт анонсировал около двадцати бюджетных мест. Конкурс был меньше, чем в Академии, и сдавать требовалось только рисунок и композицию. Также имелся отдельный набор для инвалидов; я смалодушничал и подался.

Пришёл я во второй вуз уже изрядно вымотанным, на следующий день после испытаний в Академии. Мне не понравился этот второсортный институт, и учиться здесь мне совершенно не хотелось. Ни тебе аполлонов под сводами портика, ни гигантских цветных мозаик на стенах в холле. Ни даже просторных мастерских, в самых дальних углах которых копится пыль пятидесятилетней давности. Не было здесь и коридоров, увешанных работами выпускников.

Передо мной стояло обычное здание постройки конца семидесятых, в двухтысячных пережившее апгрейд: со свежим ремонтом в одних аудиториях и облупившейся краской на стенах других, со специальными грузовыми лифтами и скошенными ступенями для инвалидных кресел – результат косметического вмешательства в соответствии с современными требованиями. Таким был мой «запасной вариант», и на экзаменах я особо не выкладывался. Тем неожиданней оказался результат: я набрал максимальное количество баллов, получив по двум экзаменам девяносто восемь и девяносто пять баллов плюс три дополнительные балла мне начислили за золотую медаль, плюс, наверное, что-то сыграли документы по инвалидности.

Я и думать не думал, что мой запасной вариант станет единственной возможностью получить художественное образование.

А вот мои новые знакомые – лысая с розой на башке и зеленоглазая девушка-гриб по фамилии Кейтель – в Академию поступили.

* * *

– Никакой немкой я себя не чувствую, – сказала мне как-то раз Ксеня-чан. – Но принцип есть принцип.

Если бы можно было выбирать, моя подруга с радостью согласилась бы родиться в стране восходящего солнца, но, когда мы рождаемся, никто нас ни о чём не спрашивает.

В пять лет девочка Ксюша откликалась, только если к её имени добавлялось окончание «чан», предпочитая его более распространённому «тян», которое у них в доме «как-то не прижилось». Так всеобщая любимица Ксюшенька превратилась в «Ксеню-чан», и вся семья включилась в игру. Сначала девочку начал так шутя называть её дедушка, потом к нему подключились остальные домашние, а после и все вокруг.

– Дедушка первое время думал, что «чан» – это такая большая русская канистра, – со смехом рассказывала подруга. – Он искренне считал, что девочка играет и воображает себя бочкой.

Ксенино детство прошло в двух местах: на Лосиноостровской и в деревне Колодищи, под Минском. Мать её пыталась заработать любыми способами: зарплаты инженера (она была тогда всего лишь молодым специалистом) не хватало, и Тамара Антоновна по ночам мыла подъезды или мастерила украшения, которые потом продавала в кооператив, – на эту тонкую ночную работу она поначалу больше всего и грешила, когда зрение начало падать.

На зиму к внучке из Белоруссии приезжали по очереди бабушка с дедушкой и сидели с ней с октября по апрель; и даже когда девочку отдали в детский сад, мать и отец приезжали помогать дочери до тех самых пор, пока у неё не появлялся какой-нибудь постоянно-приходящий мужчина. И всё-таки однажды бабушка попала в больницу, и чтобы ребёнок в отсутствие взрослых был занят чем-то предсказуемым, моя будущая тёща принесла дочери большую коробку видеокассет с японскими мультфильмами, которые девочка упоённо крутила с утра до ночи – благо кассетным видеомагнитофоном пользоваться было просто.

Ксеня-чан сначала стала фанаткой всего японского, а в подростковом возрасте её любовь распространилась на Китай и Корею. Она копировала мангу и рисовала фан-арты»[20] на тему любимых аниме, мастерила костюмы для косплея и, чтобы скопить на билет до «Комикона»[21], подрабатывала в Макдональдсе. Также Ксеня-чан всерьёз заинтересовалась азиатской визуалкой и принялась изучать иероглифы. К моменту вступительных экзаменов в Ксенином арсенале имелся сертификат об окончании первой ступени курсов каллиграфии, она умела рисовать на рисовой бумаге в стиле вэньжэньхуа[22] и скупала на Авито китайские настенные свитки. Упорство, талант, а может, и то, и другое вместе с везением помогли Ксене-чан поступить в лучший художественный вуз страны, а склонность быстро разочаровываться – сподвигла её этот вуз бросить ещё до получения диплома и в будущем не испытывать по этому поводу никаких сожалений.

– Лучше уж честно сказать себе: «это не моё», чем потом всю жизнь мучиться, – говорила она. – Ну а что такого? Попробовала, не понравилось. Вариантов много, жизнь одна.

Моя подруга на самом деле попробовала очень многое: и нудизм, и веганство, и фриганство. Было дело, она знакомилась с феминистками и публиковала их манифесты, а однажды она всерьёз присоединилась к какому-то японскому верованию, где община, сформированная виртуально, поклонялась ёкаям, причём происходило это дело онлайн. Примерно через полгода новое увлечение ей приедалось и она охладевала – безо всякого «эффекта фомо»[23], то есть её никогда не мучил так называемый синдром упущенной выгоды.

Лёгкость, с которой Ксеня-чан шла вперёд, принимала решения и отказывалась от них, впечатляла меня и восхищала. Но были две вещи, к которым она относилась с неизменной серьёзностью, и в моём понимании они взаимно исключали друг друга: первой была болезненная, сродни животной привязанности, любовь к своей семье, вторая – идея человеческой свободы и независимости.

Полное принятие близкими людьми любого Ксениного начинания упало на благодатную почву: девочка выросла в заботе и любви, а забота и любовь превратились внутри неё в энергетические ресурсы огромной мощности – любовные урановые залежи. Запас этот был неисчерпаемым – сколько бы она ни разбазаривала его, он неизменно пополнялся сам по себе. Мне всегда было любопытно, в каких условиях вырастают люди, у которых в жизни присутствует такое количество любовей. У меня-то самого их было – раз-два и обчёлся, кстати, насчёт «два» я, если честно, даже не вполне уверен.

– В детстве, если я падала и разбивала коленку в кровь, мне почему-то становилось ужасно страшно. Я орала благим матом и неслась во двор, а все домашние бросали свои дела и сбегались ко мне. Утешали, кормили вкусненьким – особенно дед и бабушка. Даже прабабушка, пока была жива, ковыляла через весь дом со своей палкой и тащила мне полные карманы конфет.

Особенно крепко моя подруга была привязана к деду, который, по сути, заменил ей отца. В четырнадцать лет, получая паспорт, Ксеня-чан, никому не сказав, сменила бабушкину и мамину семейную фамилию Огородникова на другую, дедушкину – Кейтель. Вся семья была в шоке, особенно дедушка, который, узнав об этом, заплакал, как ребёнок.

– За фамилию его всю жизнь шпыняли, – объясняла подруга. – Это самое малое, что я могла для него сделать.

Она рано научилась подмечать гнильцу и обтекаемость правил, по которым люди объединяются в группы. Когда тебе ещё нет двадцати, мир взрослых людей выглядит для тебя пугающим вовсе не потому, что в нём нужно действовать самостоятельно, а из-за той лавины информации, которая накрывает тебя с головой, и ещё – из-за бесконечного множества истин. Возможность сделать карьеру и заработать деньги напрямую зависит от той конкретной правды, которую человек выбирает, независимо от близости этой правды к морали и милосердию. Мы все по-разному переживаем кризис такого понимания. Вот и Ксеня-чан: в какой-то момент она осознала, что единственный способ сохранить своё «я» в лицемерном взрослом мире – просто брать и протестовать. Это и была Ксенина Вторая Важная Вещь (все три слова с больших букв): «Свобода Личного Мнения». Однажды она призналась, что были времена, когда она участвовала в разных митингах и парадах, только чтобы выработать в себе это качество – способность пойти наперекор. Неважно, против чего.

Помню, как моя подруга вступила в организацию, которая занималась сбором средств для беженцев, пострадавших в результате военных конфликтов. Однако, как я понял позже, помощью беженцам дело не ограничивалось. Время от времени Ксеня-чан ходила на мероприятия, никак не связанные с волонтёрством: во время первой летней сессии в две тысячи десятом году она стояла у памятника Пушкину и митинговала за принятие закона о трудоустройстве молодёжи. Осенью того же года она стояла на Болотной площади с плакатом «Спасём белого медведя», а следующей зимой на той же самой Болотной она стояла с антиправительственным плакатом.

В две тысячи десятом руководство Худака выселило иногородних студентов из общежития, организовав ребятам двадцать комнат в общаге другого вуза, но на следующий год контракт с этим вузом не продлило и не организовало обещанный ремонт в старом корпусе. Ксеня-чан и ещё пятнадцать человек вышли митинговать к зданию Минобразования и науки и провели там чуть ли не половину лета, и это при том, что моей подруге самой было где жить.

Мне всегда казалось, что Ксеня-чан подсела на политические акции примерно так же, как наш общий друг Алик Ботвинский подсел на энергетические коктейли: оба могли нормально существовать без своего горючего, но если в пределах доступа имелся хотя бы глоток заветного топлива, их глаза блестели совершенно по-особому.

Я не сомневался, что в прошлом году Ксеня-чан поехала в Минск не только из-за матери. Социальная активность тоже наверняка сыграла роль – тогда по Беларуси прокатилась волна беспорядков. Не знаю, каким образом Ксене-чан удавалось ходить на митинги и не пугать своей деятельностью нервную Тамару Антоновну – очевидно, ей помогала врождённая способность лихо врать и выкручиваться из щекотливых историй.

– Я «враль профессиональ», – говорила подруга. – Если б ты написал столько же сочинений про дедушку, сколько их написала я, ты врал бы так же хорошо и без запинки.

* * *

Что ж, она словно в воду глядела. Я и в самом деле написал сочинение про её дедушку, и это сочинение даже принесло мне короткий успех – если вообще возможно говорить о каком-то успехе в нашей крохотной отрасли. И хотя большая часть сочинения была выдумкой – в отличие от других своих проектов, свой комикс я всегда считал документальным.

Ксенин дедушка умер задолго до моего знакомства с его внучкой, но так уж сложилось, что этот человек сделался для меня знаковой фигурой. Немецкий солдат по имени Антон Кейтель стал главным героем первого и, на настоящий момент, единственного комикса, который я нарисовал с начала и до конца полностью сам – и как художник, и как сценарист. Графическая повесть на семьдесят две страницы называлась «Возвращение немецкого солдата» и вышла тиражом пятьсот экземпляров. Первое издание раскупили – и Ксеня-чан решилась на второе. Его тоже почти полностью смели с сетевых прилавков, несмотря на то, что многих читателей этот проект возмутил до глубины души и среди них нашлись такие, кто лил на меня ушаты грязи и советовал сдохнуть раньше, чем разъярённые ультраправые граждане поймают меня где-нибудь в подворотне. Они вычитали в моей работе сочувствие и даже симпатию к фашисту-дезертиру, и, в общем-то, недалеко ушли от истины.

Девятнадцатилетний Антон Кейтель[24] хоть и был всего лишь однофамильцем немецкого главнокомандующего, но тоже однажды пошёл воевать за родину, а его родиной была, понятное дело, Германия. Родился Антон в маленьком городке, в семье потомственных строителей – плотников, или что-то в этом роде. Так и не доехав до фронта, он испугался (а может, усовестился) и дал дёру – пытался сбежать через Минск в Польшу, а оттуда в Швейцарию. Несколько месяцев он отсиживался в подвале, где его приютила белорусская семья, но то ли соседи донесли, то ли сам он засветился – в итоге Кейтель попал в советский плен в сорок третьем. В сорок восьмом для пленных была объявлена амнистия, но он так и не уехал на родину. Будучи уже в летах, в начале шестидесятых бывший военнопленный, отсидев положенный срок в русских лагерях, мирно зажил с молодой женщиной из Минска из той самой семьи, что укрывала его во время войны. Немецкую фамилию бабушка Ксени-чан не взяла и официально брак не регистрировала – опасалась последствий.

От простого рабочего Антон Кейтель дослужился до прораба, но без высшего образования дальнейший карьерный рост был ему заказан. О своей прежней семье Ксенин дедушка не вспоминал до самой старости, и только перед смертью предпринял единственную попытку отыскать немецкую родню, и эта попытка закончилась ничем.

Каждое лето до пятнадцати лет Ксеня-чан ездила к старикам на дачу в белорусские Колодищи, что неподалёку от военного городка. Подруга рассказывала, как по просьбе знакомых дед безотказно и почти всегда бесплатно в свободное время выполнял строительные работы в агрогородке, где у Огородниковых имелся крохотный дачный домик и шесть соток земли. В любое время дня и ночи Кейтель бежал на помощь соседям – ремонтировать крышу, ставить новую теплицу, устанавливать хомут на трубы. И в минском доме, и в Колодищах дед был незаменимым человеком: и столяром, и слесарем, и сантехником, но соседи, если решали, что нужно обратиться за помощью к Антону Кейтелю, произносили фразу, которая выбешивала Ксеню-чан до такой степени, что у неё сжимались кулаки и от гнева тряслась нижняя челюсть:

– Иди немца попроси.

И «немец» никогда не отказывал.

Ксеня-чан хранила его фотографии; дед дожил до восьмидесяти двух и умер только в две тысячи четвёртом, на три года пережив жену. Со снимка смотрел жилистый старик со светлыми глазами и белыми густыми бровями; щеках и на лбу его лежали старческие тёмные пятна, кожа туго обтягивала его скулы, нос и подбородок.

Когда Ксеня-чан была маленькая, семейная история от неё скрывалась. Тамара Антоновна, в детстве не раз пострадавшая из-за отцовского прошлого, сделала всё, чтобы её дочка, если уж ей суждено было появиться на свет, жила свободной от подобного груза. Тамаре Антоновне удалось поступить в московский вуз – она просто поставила прочерк в графе «отец». До того как наступили сложные времена, женщина несколько лет проработала инженером, и в последний год существования Советского Союза ей как матери-одиночке выделили небольшую однокомнатную в Бабушкинском районе, напротив станции Лосиноостровская.

После того как мать Тамары Антоновны умерла, дачу под Колодищами сдавали за копейки родне каких-то соседей – те хотели было выкупить участок, но Ксеня-чан заупрямилась, и мать пошла у неё на поводу. Дед переехал в частный дом престарелых, неподалёку от бывшего своего дачного хозяйства. Всегда подтянутый и крепкий старик, которого не сломили ни плен, ни лагеря, начал быстро стареть и слепнуть. Перед самой смертью он написал повторный запрос на поиск родственников. Пришёл ли ему ответ, ни Ксеня-чан, ни её мама не имели понятия.

Про молодые годы деда разговоры в семье никогда не велись. О том, что она на четверть немка, Ксеня-чан не знала лет до десяти, но, как это обычно бывает, дети каким-то образом самостоятельно откапывают родительские тайны. В школе, во время торжеств, посвящённых Девятому мая, моя подруга всегда старалась сидеть, прикусив язык, чтоб не сболтнуть лишнего.

– Когда мы писали сочинения про Великую Отечественную, всегда приходилось изворачиваться, – однажды сказала мне Ксеня-чан. – Ты не представляешь, как мне хотелось устроить им взрыв мозга! Сколько раз я думала: вот бы написать правду о том, за кого мой дедушка на самом деле воевать пошёл.

Потом она, немного помолчав, добавляла серьёзно:

– Гоню, конечно. Не смогла бы я так его подставить.

Если бы не горячая вовлечённость, которой всегда сопровождались Ксенины рассказы про деда, я, наверное, не взялся бы рисовать свою документальную работу. Ксеня-чан ни о чём меня не просила; я сам вызвался делать этот некоммерческий проект всего лишь по одной причине: история меня глубоко зацепила.

Комиксов, посвящённых истории семьи, особенно семьи, пережившей войну, существует немало; все они были мне в помощь – прежде чем рисовать, я выборочно перечитал их уже не как читатель, но как сценарист и художник. «Маус» Арта Шпигельмана[25] никак не отпускал меня, и поначалу я даже пытался создать что-то похожее – историю про животных, играющих роли жертв и убийц. Я быстро отказался от подобной затеи. Хотелось, чтобы у моих героев были настоящие, человеческие лица.

Тема выглядела просто невероятной: молодой человек, воспитанный на догмах нацистского государства, был отправлен партией покорять Восточную Европу, но до линии фронта так и не добрался и повернул назад. У меня имелась уйма вопросов ко всей этой истории, и первый из них – своим ли умом парень пришёл к безрадостным выводам насчёт долгосрочных перспектив той политики, которую вела его родина? Может, в его отделении был ещё кто-то, кто принял такое же решение – или, что более реально, подтолкнул молодого Кейтеля к побегу? Также я не понимал, как дезертира не заприметил свой же немецкий патруль и не отправил его под трибунал. Что он мог наплести патрульным?

Меня никто не просил – я сам перелопатил десятки сайтов, нашёл старые военные карты, размытые чёрно-белые сканы фотоснимков, прочёл воспоминания русских и немецких солдат – одни книги были написаны хорошо, другие, изданные в Советском Союзе, содержали идеологическую линию, и приходилось читать пятое через десятое. Однажды я даже зашёл в библиотеку имени Ленина, но повторно решил туда не заглядывать: меня напугал огромный библиографический список, который выкатил мне поисковик. Кое-что я взял и оттуда, но на самом деле исторического и фактологического материала, что к тому времени у меня уже был на руках, и без того оказалось более чем достаточно.

Может быть, сейчас я нарисовал бы эту историю более профессионально, более продуманно. Наверное, мне следовало больше внимания уделить личности моего героя, его внутренним переживаниям, а не той реальной действительности, которая вокруг него разворачивалась. Такая мысль мне пришла в голову, когда в прошлом году я прочитал графический роман Ольги Лаврентьевой «Сурвило»[26] – художница нарисовала историю жизни своей бабушки, пережившей блокаду. Я пожалел, что в моём «Возвращении немецкого солдата» не хватает глубины и психологизма; объём семидесятидвухстраничного ваншота не позволил мне достичь всего одновременно, да и работал я не как стайер, а как спринтер. И всё же, упустив психологическую глубину, я добился убедительности иным способом: с помощью искренней и очень сильной собственной вовлечённости. Я был просто одержим своей темой, а одержимость художника – хорошее горючее; оно способно запалить такую же искру и в читателях.

Из совершенно чужого человека Ксенин дедушка стал для меня кем-то вроде призрака отца Гамлета. Пока я не нарисовал всю историю в виде раскадровок и не выслал Ксене-чан ссылку на дропбокс, где были загружены все рабочие файлы, я даже уснуть спокойно не мог. С того момента, как я получил от моей подруги добро на чистовую отрисовку глав (не забуду её звонок в пять утра!), и до того дня, когда я сдал семидесятидвухстраничную повесть в печать, прошло всего семь с половиной месяцев – это колоссальная скорость даже для здорового! Я работал как сумасшедший и, завершив проект, в первый раз в жизни не чувствовал себя измотанным – наоборот, я был счастлив.

Глава 6

Из жизни личинок

Ксеня-чан позвонила мне наутро после нашего визита в галерею. Сначала мы договорились о времени, когда лучше заглянуть к Тамаре Антоновне с цветами, потом – в какой загс нам удобнее подать заявление на развод. Под конец она сообщила:

– Хозяин картины объявился. Написали на Ватсап.

– Блин! – Я бросился к ноуту. – С этого надо было начинать!

Через несколько секунд я уже читал письмо от юриста, представляющего интересы хозяина картины. Письмо было написано казённым языком и извещало, что картина не продаётся и что «владелец запретил несогласованное использование данного произведения в качестве объекта фото- и видеосъемки с последующей демонстрацией в любых целях кроме частного домашнего использования, а также с целью публикаций в изданиях, носящих рекламный, коммерческий, маркетинговый характер, etc.». Подпись стояла весьма условная – Иван Сидоров, или что-то такое, а внизу были указаны телефон, мейл и сайт юридической компании.

Долго прикидывать что да как – не имело смысла.

Я открыл почту мейла, щёлкнул окошко «Написать письмо» и набил короткий текст.

Во-первых, я представился и сообщил, что Николай Кайгородов был моим учителем.

Во-вторых, сказал, что готов на любые условия покупки и могу приехать куда-либо для обсуждения деталей.

И третье, самое главное. Я несколько раз повторил, что являюсь специалистом по данному художнику и готов поделиться информацией о возможных копиях картин Кайгородова. Такая инфа должна была заинтересовать неизвестного мне коллекционера.

Я отправлял письмо почти в никуда. Если я был бы хозяином картины, я повёл бы себя точно так же и никому её не продавал. Денег, чтобы купить такое полотно, у меня, конечно, не хватило бы, но я всё же должен был попытаться выйти на связь. Если задняя поверхность той картины, что выставлена в Минске, чистая, значит, это копия – и писал её я сам. Но если на ней сохранился дяди-Колин автограф… Я мог предъявить на неё права, и… чем чёрт не шутит?

* * *

Лицо тёщи, пока она подливала мне чай, сидя за столом в гостиной, было безучастным; через вежливую интонацию пробивались нотки отчуждения. Не помогли ни цветы, ни выпечка из местной пекарни. Выглядела Тамара Антоновна тоже не очень: побледнела, похудела, но, несмотря на худобу, даже несложные действия на кухне вызывали у неё стойкую одышку.

– Мама нами недовольна, – сказал я подруге, когда мы наконец вышли на улицу из подъезда.

Ксеня-чан вместо ответа сурово сдвинула брови и помотала головой, а потом взяла меня под руку и повела через двор, мимо детской площадки с ярко раскрашенными снарядами для лазания. Манёвр был рассчитан, чтобы Тамара Антоновна полюбовалась нами из окна.

– Твоя, наверно, тоже не в восторге. – Ксеня-чан вымученно улыбнулась. – Мы их передержали. Ну, знаешь – как тесто.

– Ты уверена? – Я с тревогой посмотрел на подругу. – Меня не парит, если что. Можем ещё походить со штампами.

Ксеня-чан закатила глаза и вздохнула.

– Тебя не парит – меня парит. – Теперь её голос звучал уверенно и спокойно. – Человек должен быть свободным.

* * *

До ближайшего загса было семь минут на троллейбусе.

Как сказал один писатель, все свадьбы чем-то похожи друг на друга, а вот разбегаются все по-разному. Наш с Ксеней-чан бракоразводный процесс оказался делом ещё более неприятным, чем наша женитьба, но ни тогда, ни сейчас я не понял причины – почему мне так паршиво? То ли атмосфера госучреждений автоматически вызывает в человеке всплеск негатива, то ли я попросту завидовал другим людям, тем, у кого и свадьба, и развод были настоящие.

Мозг автоматически выхватывал и впечатывал в память те куски реальности, которые отличалась особым уродством. Наблюдать было и противно, и любопытно: примерно с таким же отвращением в детстве я наблюдал за белыми толстыми личинками майского жука, которые соседка по подъезду принесла мне однажды в подарок, – червяки ползали внутри стеклянной банки с весенней землёй. Сегодня я сам был такой личинкой – и сам за собой наблюдал.