Бык бежит по тёмной лестнице

Мы оплатили пошлину размером двадцать девять белорусских рублей, и личинка в белой блузе и голубой медицинской маске протянула Ксене-чан квитанцию под большим поликарбонатным щитом, повешенным тут, чтобы защищать работницу загса от вируса. Потом, высидев полчаса в окружении незнакомых людей в масках, мы прошли в кабинет. Ещё одно существо с пергидролевыми буклями приняло у нас заявление. Так как у нас не было ни детей, ни совместно нажитого имущества, вопрос можно было считать решенным. За свидетельством нам сказали прийти через месяц.

Светило солнце. Напротив загса через дорогу лежал небольшой сквер, к нему вела вымощенная плиткой дорожка. Мы побрели по ней мимо тёмных треугольных елей и двух рядов аккуратно подстриженных кустарников с прозрачной зеленью на кончиках красноватых ветвей. Перед нами возникла ажурная арочка с надписью «Счастья молодожёнам!», и мы, делая вид, что не замечаем надписи, прошли под ней вглубь сквера.

Мы добрели до низины, где лежал небольшой пруд с невысокими бетонными парапетами и ступенями, ведущими к воде. На ровной поверхности склонов вовсю зеленела трава, по прозрачной коричневой воде плавало семейство уток.

Ксеня-чан закурила. Я снял куртку, сложил её вдвое, сел на ступеньку и, пока моя бывшая жена молча курила одну за другой, достал скетчбук и, расчертив два разворота на кадры, набросал четыре эпизода истории из жизни личинок, которые приползли в госучреждение разводиться.

– Покажи. – Ксеня-чан села рядом и потянула на себя лист. – Вон той хрущихе паричок нарисуй. Напудренный, с косичкой.

Я добавил парик.

– Надо ещё эпизод, как личинки проползают под арочкой «Совет да любовь». Так ме-едленно ползут.

– И подпись: жили долго и счастливо…

– И развелись в один день.

Я нарисовал арочку. Ксеня-чан забрала у меня скетчбук.

– Огонь, – удовлетворённо сказала она. – Выкладывай. Миллион просмотров обеспечен. Не хочешь? Тогда я сама.

Ксеня-чан достала телефон и сфотографировала наброски.

– Эй, алё! – Я попытался отобрать у неё телефон, но она отпрыгнула на пару шагов. – Закончу нормальный лайн, тогда выложу! Будь человеком, ничего не делай!

Подруга показала мне язык.

– Я и так личинка бесправная, – заявила она. – Мне и так фигово. Могу я хоть портретик свой расшерить?

– Не готово же!

– Пофигу, уже запилила, – сказала подруга и добавила: – Можешь не лайнить. У тебя наброски лучше выходят.

И сунула мне под нос экран, где мои кавайные личинки поползли в сеть набирать миллион лайков.

Возможно, так оно и было: я и сам замечал, что наброски у меня очень часто получались хорошо, а готовые работы – далеко не всегда. Наверно, потому что набросок – это расходник, ничто, фитюлька. Спортплощадка, чтобы размять мышцы. А чистовик – это серьёзно. А когда наступает «серьёзно», рисунок может неожиданно сдуться изнутри и превратиться в собственную тень.

Я спросил Ксеню-чан, а как насчёт «Явления Христа народу» художника Иванова – той картины, что висит в Третьяковке. Подруга наморщила лоб и согласилась: в этом что-то есть.

Каждый квадратный сантиметр большой картины вылизан осторожной кистью, смотреть тошно: сразу думаешь о том, кого автор копировал, Рафаэля, что ли? А наброски, те, что развешаны вокруг, – чистый огонь и полёт. Может, кто-то видит этот огонь и в большой картине – но я нет, не вижу.

Ксеня-чан снова нырнула в экран и победно вскрикнула:

– Вау! Это бомба. За десять минут семьдесят пять лайков и четыре расшера. Открой Инсту[27], сам посмотри!

Настроение у моей подруги поднялось, а, собственно, затем я и рисовал. Я залез в Инсту[28]. Лайки и расшеры впечатляли.

– Что происходит? – Я почесал затылок. – Я вешал крутые арты из набросков к «Парусам» – нифига. А ты – бросила в сеть какую-то недоделку, и народ пищит от восторга. Я чего-то не понимаю?

– Ты многого не понимаешь. – Ксеня-чан села обратно на прогретый солнцем камень и хлопнула меня ладонью по плечу. – Говорю же: я гениальный маркетолог. И если нарисуешь мой проект про собак…

– Ой, всё.

Я поморщился и поскорее открыл приложение мейла – на почту секунду назад упало какое-то письмо.

Открыл и застыл на месте.

– Эй, – я ткнул подругу в плечо. – Погляди-ка.

Она взяла у меня телефон, прищурилась и стала читать. По мере того, как она читала, глаза её всё сильнее округлялись.

«Здравствуйте, Алексей, – писал мне незнакомец. – Ваша информация меня заинтересовала, но ещё больше заинтересовали меня Вы сами. В моей коллекции есть несколько спорных полотен. Если Вы действительно специалист по творчеству Николая Кайгородова, в чём у меня нет причин сомневаться (справки о Вас я уже навёл), предлагаю следующее.

Как Вы смотрите на то, чтобы ознакомиться с моей частной коллекцией? В ней важное место занимают несколько полотен Вашего учителя, но есть и вещи более любопытные. Есть Зверев, Ситников, Булатов. Мне кажется, Вам было бы небезынтересно.

Я же, в свою очередь, хотел бы получить Ваше экспертное заключение, в частности, насчёт одной интересующей меня работы художника Кайгородова. Я постоянно живу в Швейцарии, но, возможно, у Вас имеется итальянская виза и Вам будет удобнее прилететь в Италию? В Альвиано, недалеко от Рима, у моего сына есть дом, и там как раз в данный момент находится часть моей коллекции. К сожалению, время сейчас такое, что долгосрочное планирование выглядит неэффективным; поэтому если Вы согласитесь в ближайшие дни прилететь в Рим или в Лозанну, я смогу уделить Вам один-два дня в своём расписании. Жду Вашего ответа.

Если ответ будет положительный, я готов оплатить Ваши дорожные издержки ввиду того, что попытался так бесцеремонно поменять Ваши планы. Вы можете прислать мне данные своего паспорта и желательные даты вылета из Москвы, и мы сочтём Ваш ответ положительным».

Под письмом стояла подпись, которая мне совершенно ни о чём не говорила, и поисковик про этого человека не выдавал никакой информации.

Мы с моей подругой переглянулись.

– Поедешь? – Глаза у неё загорелись.

– А давай вместе? – предложил я. – На мошенников не похоже – но вдруг?

Подруга выразительно постучала мне кулаком по лбу.

– Ты о чём вообще? – сказала она. – У меня в Москве издательство без присмотра. Я и по работе из-за мамы вырваться не могу, а ты: в Италию… И шенген просрочен. Нет уж. Тебя зовут – ты и едь.

Она вдруг нахмурилась.

– Оппа́, а виза у тебя точно итальянская?

– А какая ещё? – Я пожал плечами. – Зачем-то продлил.

– Почему этот коллекционер в курсе твоей визы? – Лицо моей подруги на секунду стало обеспокоенным, но потом беспокойство пропало. – А, пофиг. Зовут – езжай. Тем более нахаляву. По Европе погуляешь, красота! Откажешься – никуда больше не пригласят.

– А если…

– Просто езжай! – Она толкнула меня плечом с такой силой, что я чуть не упал. – Загран с собой? Тогда хоть завтра лететь можешь. Прямо из Минска.

Паспорта лежали во внутреннем кармане куртки, а на куртке я сидел – всё моё было при мне.

– Коллекционера нельзя пробить через интернет. – Я снова попытался ввести имя и фамилию адресата в поисковик. – Странно. Меня-то он пробил на раз-два, даже про визу знает.

– Богатый человек, светиться не хочет. – Ксеня-чан пожала плечом. – Юрфирму я вчера погуглила. Нормальная фирма, есть филиал в России.

Я запустил пальцы в волосы.

– Одному ехать как-то… – Я подыскивал слово, слово не подыскалось. – Давай сделаем тебе визу, подождём с недельку.

– Я вообще-то сейчас в отношениях. – Ксеня-чан прищурилась, краешки губ её напряглись. – Всё обломать мне хочешь? Не выйдет. Это ведь тебе нужна картина? Мне-то она не нужна.

– Вот же мелкая! – Я встал с бетонной ступеньки, поднял куртку и отряхнул её. – Попроси меня о чём-нибудь…

– О чём просить-то? – Ксеня-чан потянулась. – И так ничего для меня не делаешь.

Я ещё раз перечёл послание. Сложно было предположить во всём этом какое-то двойное дно. Между тем гугл-карты говорили, что Альвиано находится на расстоянии часа езды от Рима на поезде в том же направлении, что и Орвието – единственное место, где мне удалось побывать во время моей предыдущей (и единственной) поездки в Италию. А итальянская виза… Что за чушь, сказал я себе. Такое бывает только в дорамах[29]. В обычной жизни никто никого по базам не пробивает, тем более такого дятла, как я.

– Орвието помнишь? – спросил я подругу.

– Ещё бы.

Мы помолчали; я знал, о чём сейчас думает она, а она – с точностью могла бы пересказать мои мысли, если бы её об этом, конечно, попросили.

Потому что есть на свете вещи, которые связывают людей гораздо крепче, чем штамп в паспорте.

Иногда это вещи весёлые, но чаще – грустные, болезненные, они касаются чего-то такого, что хочется спрятать поглубже, в дальний отсек памяти. Но если человеку удаётся избавиться от таких воспоминаний, сначала такой человек теряет свою плотность и непрозрачность, потом – контуры, а после и вовсе пропадает, полностью. Мне вообще с некоторых пор кажется, что в жизни гораздо важнее не то, что вы приобрели, а то, что потеряли. Именно мерой потерь и ценой этих потерь измеряется глубина человеческой души – или что там у нас внутри, какая-то другая бессмертная матрица?

Солнце грело почти по-летнему, но воздух плыл сквозь нас волнами: одна тёплая – другая холодная.

– Какие планы? – спросил я Ксеню-чан, надевая куртку.

– Нарисовал?..

Я кивнул.

Ритуал, который мы с ней сами себе придумали, был очень простым. Каждую весну мы должны приходить куда-нибудь к воде – к реке или к озеру – и жечь на берегу два карандашных портрета.

Первые два года такой портрет был только один, а вместе со мной и Ксеней-чан в этом участвовал ещё и Ботва – но потом всё стало так, как стало.

Глава 7

Проклятые в аду

Ботва был именно таким человеком: встретишь его один раз – и всё, уже не забудешь. Потому-то женщины всех возрастов вились около него стаями, да и парни от них не отставали. Сашенька, та самая, с розой на затылке, считалась его официальной девушкой и всегда следовала за ним по пятам, но это не отпугивало его поклонниц: во-первых, Сашенька училась на курс младше, а во-вторых, на свете не было такой силы, которая могла бы удержать Ботву в узде.

Я близко познакомился с этой парочкой осенью, уже после того как более-менее пришёл себя после поражения на экзаменах в Худаке. Я учился в другом институте и работал в мастерской, там я пытался делать фазовку для моей пилотной анимации.

Ксеня-чан позвонила первая, у нас завязалась телефонная болтовня. Она позвала гулять – я пришёл, и новая знакомая чуть ли не силком потащила меня в мастерскую на втором этаже Худака, где они втроём – Ксеня-чан, Сашенька и Ботва – иногда тусовались по вечерам. Каким образом эти двое девчонок, что поцапались на экзамене, сделались приятельницами – мне неведомо, но с девчонками такое бывает.

Через охрану я прошёл нелегально, по чужому пропуску – новая подруга сунула его мне в руку. По этому пропуску я долго ещё проходил через охрану и тусовался по вечерам в мастерских чужого вуза, вход туда был открыт до самого позднего вечера, но только для избранных. Потом я этот пропуск где-то продолбал, но моя морда в Академии уже примелькалась, и знакомые охранники пускали меня просто так. А потом сделали систему турникетов, но к тому времени наша компания уже распалась.

Мы поднимались в мастерскую, и я смотрел по сторонам с наблюдательностью Кэнсина[30], которого пустили переночевать в дом люди из Токугавского сёгуната – я был уверен, что пустили меня сюда в первый и последний раз. Вот голубая фреска с кудребородым апостолом в сине-алой одежде. Слева от фрески, верхний край которой уходил в потолок, – маленькая дверь с жёлтым треугольным значком посередине: «Не курить: No smoking» – в общем, чистый постмодерн. А вот полукруглое каноническое изображение Христа-вседержителя в синем плаще и на золотом фоне: под копией иконы спокойно себе висит батарея отопления старого образца, выкрашенная облезлой светло-бежевой краской.

Помню, как мы вошли в мастерскую – она тогда показалась мне меньше, чем я предполагал, – помещение было заставлено подрамниками, завешано драпировками. Его, наверное, не ремонтировали лет десять, а то и двадцать. Пахло пылью и скипидаром. Верхний свет пока не зажигали – в шесть вечера было ещё довольно светло, – но две икеевские лампы на прищепках, закреплённые на вертикальных штангах, освещали деревянный стол с тёмным керамическим блюдом. На блюде лежали яблоки – жёлтые, с красными брызгами на блестящих боках.

Я увидел тех двоих: Сашеньку, бодро малюющую что-то на холсте, и Ботву – он сидел на полу у неё за спиной, рядом с неаккуратно сдвинутыми к стене старыми подрамниками. Ботва снова был одет в чёрное, щека с наколкой с моего места была не видна, но и без того вид у него был пугащий; такая аура держалась вокруг него всегда – и когда он глушил свой «Адреналин-раш», и когда не глушил; это было его собственное душное биополе, мало кто мог долго его выносить.

Парочка нас упорно не замечала – мы тоже к ним не лезли. Ксеня-чан показала недоделанную работу – тоже яблоки, как и у Сашеньки, чуть в ином ракурсе. Я должен был посмотреть на холст свежим взглядом и сказать, что здесь не так. Через несколько минут мы нашли ошибку и Ксеня-чан сунула мне в руку кисть:

– Исправишь?

– Почему я? – Предложение звучало более чем неожиданно. – Это же твоя работа. Кто из нас поступил в Худак?

Девушка нетерпеливо дёрнула меня за рукав.

– Просто исправь. Я заплачу.

Я пожал плечами и попросил фартук.

– Так и знала, что всё это не моё, – сказала она, уступая мне место. – Весь этот скучный академизм.

– Ты просто не знаешь основ. – Я закатывал рукава. – Как ты вообще прошла отбор?

– Основы – вещь относительная. – Ксеня-чан принялась завязывать фартук мне на поясе, сзади. – Например, древние китайцы, те вообще с перспективой по-особому обращались. Она у них была подвижная, ясно? Посмотри любой свиток, там вообще речи не идёт ни о каком реализме.

– Тоже мне, новость. Кубисты писали так же.

– Твои кубисты допёрли до этого аж в двадцатом веке. – Она с силой затянула узел у меня на спине. – И допёрли не своим умом. А китайцы так работали всегда. И метод создали на десять веков раньше. Вот, например, что такое «теория трёх далей»? Ты и понятия не имеешь!

Она была права, про три дали я слышал впервые.

Сашенька колдовала над картиной в нескольких шагах от меня. Казалось, чувак с наколкой на щеке даже не смотрел, как работает его девушка; взгляд его был направлен в окно, и, хотя сегодня там не было дождя, на мгновение мне почудилось, что дождь есть: словно один его взгляд был способен переменить погоду.

Потом, не поворачивая головы, он сказал подруге:

– Блик не туда.

И потом, через паузу, снова:

– Не туда.

Наконец он вздохнул и сказал:

– Отойди.

Девушка отступила на два шага назад и нахмурилась.

– Скатывается.

Лежащее на переднем плане яблоко и в самом деле «скатывалось» с поверхности картины: казалось, ещё немного – и оно упадёт прямо на пол.

– Бесполезно, – сказал парень, и девушка послушно отошла. Она взяла с подставки тряпку для вытирания краски и принялась чистить кисти. Эмоций на её лице я не заметил.

Парень поднялся с пола, подошёл к картине.

Я думал, девушка отдаст ему свою кисть, но в руке у чувака был мастихин. Парень сделал несколько широких движений, и большая часть только что наложенной на холст краски осталась на металлическом ребре. Девушка выглядела бесстрастно; она отвернулась и просто вытирала кисти. А вот лицо парня вдруг ожило. В его глазах что-то мелькнуло, и он сделал ещё пару движений, прищурился, наклонил голову, на секунду замер. Ещё два-три движения, остановка. Ещё.

– Пойдёт, – сказал он наконец и передал мастихин девушке.

Мы с Ксеней-чан подошли посмотреть. На холсте вместо яблок появилось корявое осеннее дерево со сломанной веткой, на которой, если напрячь фантазию, можно было различить расправившую крылья птицу.

– А всё почему? – Услышал я голос чувака с наколкой на щеке. – Потому что я грёбаный гений.

Интонация, с которой это было сказано, не оставляла никаких сомнений: перед нами стоял действительно он. Гений и дракон.

Ботва был старше нас на два года, он приехал в Москву из Улан-Удэ, и с него почему-то сдувал пылинки весь преподавательский состав. Это было всё, что мы о нём знали, пока тусовались в Худаке. Рассказов о семье Ботва избегал, потому что образу «внечеловека», как он сам себя называл, не могла соответствовать никакая реальная биография.

Уже в юности некий бурятский олигарх купил две работы Ботвинского за баснословные деньги, и этих денег хватило на всё: и на поступление, и на съёмную квартиру в районе метро «Водный стадион». Мы ещё были первокурсниками, а одна работа Ботвы уже висела в музее – то ли в Нижнекамске, то ли в Елабуге; музей маленький, но разве это для нас имело значение? Через два года этот музей взял у него ещё одну картину и предложил устроить собственную выставку. Работу, после которой ему предложили выставку, Ботва писал уже во времена нашего с ним знакомства. Он хотел изобразить злого духа в технике граттаж: выцарапывал контур изображения с помощью бутылочного осколка. В этом «Злом духе» Ботва показал себя таким, каким он и был: гениальным, сильным, самовлюблённым и жестоким – а у нас имелась возможность в этом убедиться, когда вскрылись особенности его отношений с девушками. Бывали периоды, когда Ботва слетал с катушек; одна девушка после свидания у Ботвы на квартире даже заявила на него в полицию, но дело в итоге замяли. Сашенька тоже была в курсе, но казалось, что эта особенность бойфренда не пугает её, а даже заводит.

Со способами передачи замысла и художественными техниками Ботва тоже экспериментировал; с его подачи все в нашей компании хотя бы один раз попытались нарисовать картину вином или тёмным пивом, огнём или нитками. Он научил нас делать специальную пластичную бумагу из упаковок для яиц, обойного клея и старых журнальных страниц: в состав печати по глянцу входит свинец, вот он-то и был важным компонентом в этой смеси. Бумажную массу следовало измельчить в пыль, размочить в воде, смешать с обойным клеем. Получившуюся субстанцию, рыхлую и серую, похожую на тесто, скалкой или бутылкой мы раскатывали на полиэтилене в плоский блин, и сделать это нужно было быстро, потому что если добавишь слишком много клея, тесто мгновенно застынет на воздухе. Незастывшему блину можно было придать какую угодно фактуру; на нём прекрасно отпечатывалась поверхность предметов. Однажды Ботва сделал серию картин на такой бумаге: отпечатки подошв разных людей. Он назвал эту серию «Время». Он придумал её, чтобы «почувствовать время внутри себя». Потому что время, как и человеческие шаги, фрагментарно.

* * *

Лука Синьорелли был темой курсовой работы по монументалке у Сашеньки и Ксени-чан.

В программе обучения кроме самостоятельной работы значился пункт: работа с материалом. Преподавателем у их потока был бородатый дядька, его фамилию я забыл, а студенты звали его просто Михлыч. Михлыч предложил студентам самим выбрать тему и произведение, с которого всем курсом нужно было сделать серию монументальных картин. Готовые потом вывешивали в коридорах Академии. Ребятам захотелось работать весело и с огоньком – и они выбрали тему «Божественной комедии» Данте. Преподаватель чуть-чуть подкорректировал идею, и в качестве референса была взята фреска Луки Синьорелли «Проклятые в аду».

Это нужно было видеть своими глазами. Фотографии, которые хранятся у меня в облаке, выглядят слабым подобием реальности и не передают ни нахальства замысла, ни юмора, ни молодого неспокойного горения, с которым создавались эти полотна размером два на два метра. Студенты просто завалили рабочее пространство голыми телами – прописали их с натурализмом позднего Возрождения, жирными мазками. Обнажённая плоть роскошествовала на каждом квадратном дециметре – бледные бёдра чертей, их зелёные торсы, огромная дьявольская задница на переднем плане с зияющей тьмой в крутом разрезе глубокой межъягодичной складки. Набедренные повязки в виде лохматых козлиных бород, прикрывающие чресла нечистой силы, выглядели гораздо жизнерадостнее, чем обвисшие яйца и сморщенные члены грешников; у некоторых демонов в поросли между ног отчётливо угадывалась эрекция, она была настолько рельефной и очевидной – просто глаз не отвести! Рога задорно торчали из костистых, обтянутых кожей черепов, эти рога тоже походили на кривые возбуждённые члены. У демона, накинувшего петлю на шею молодому преступнику, из-за спины торчали лихо прописанные серые нетопыриные крылья, усеянные чешуйками плесени. Всё было мерзко и великолепно.

Потом в Академию пришла какая-то тётка из Минобразования и потребовала срочно демонтировать выставку.

– Где вы такое взяли? – вопила тётка. – Позор какой, постыдились бы! У вас тут, между прочим, Спас Нерукотворный на соседней стене висит!

Ей, конечно, возразили, что Спас – вполне себе рукотворный, а черти – всего лишь копия с работы художника пятнадцатого века, но тётка припечатала: «Не может такого быть».

Картины висели в коридорах всего неделю, а потом начальство приняло радикальные меры и избавило молодых художников от созерцания сатанинских членов.

Михлыча на кафедре уважали (хотя и не любили), а некоторые преподы наверняка ему завидовали; он был любимым учеником предыдущего завкафедрой, который стал классиком и несколько раз выставлялся в Европе. А сам Михлыч из всего курса выделял как раз Сашеньку. Он хвалил её размашистые мазки, заставлял утрировать пластику фигур и считал, что непрорисованные лица – крутой стилевой элемент. Сашенька любила писать экспрессию и работала с открытыми цветами – так писали мексиканцы (Ривера, Сикейрос) и так же писал дядя Коля Кайгородов. В Академии бытовала манера писать цветами закрытыми, которые Ботва и Сашенька презрительно именовали «грязью».

Рядом с портретами краснощёких баб в платках и девиц в пилотках работы Сашеньки выглядели странно; гуляя по отчётной выставке их курса, я собственными ушами слышал, как некий дедок с испитым лицом в пиджаке и клетчатом шарфике, претенциозно закинутом через плечо, громко произнес на весь зал: «А вот эта студентка у нас выпендривается. Ни вкуса, ни стиля, ни меры. Я б не спешил ставить ей зачёт».

Михлыча уволили как раз когда его любимая группа была на четвёртом курсе, после зимней сессии – просто не продлили с ним договор. Новый профессор, которого поставили вести живопись у бывших учеников Михлыча, был идейным противником экспрессионизма. Сашенька написала тогда свою «Молитву» – разъятую на части окровавленную фигуру человека, стоящего на коленях. Эту работу окончательно сняли с курсовой выставки (официальная формулировка была – «за деструктивное содержание»). Прошло заседание худсовета по результатам выставки, и на следующий день после заседания всему курсу, на котором учились Сашенька и Ксеня-чан, переправили оценки с «отлично» и «хорошо» на «плохо» и «удовлетворительно».

Ни один из преподов, что снимали Сашенькину «Молитву» с выставки, не мог и предположить, что через пару недель имени этой студентки в списках курса значиться больше не будет. Причина будет простая: физическая смерть.

* * *

Ксеня-чан понимала, что к событиям вокруг Сашеньки она имеет самое прямое отношение. Все знали, что моя подруга в открытую начала мутить с Ботвой прямо на глазах у его девушки, а та не спорила, не устраивала скандалов и никак не пыталась отбить бывшего парня у бывшей подруги. Вместо этого Сашенька строила из себя современную женщину, которой всё по барабану, и долгое время ей удавалось держать себя в руках. До нас как-то слишком поздно дошло, что это была просто показуха.

Я потом долго ломал голову, почему всё так произошло. Почему мы все ходили как слепые?

Обвинять Ксеню-чан не имело смысла: она сама себя обвиняла, и делала это жёстче и больнее, чем любой из окружающих. У меня не укладывалось в сознании: как могла она, повёрнутая на справедливости и честности, так кинуть собственную подругу?

Но в столкновении между понятиями «дружба» и «свобода» внутри Ксениного разума вдруг победила «свобода». Одержимость моей подруги защитой так называемого «независимого волеизъявления» сыграла самую злую шутку из возможных: монстр вылез наружу.

Раньше мне казалось, будто мы, все четверо, друг за друга горой – но сейчас-то я вижу, что в нашем крохотном сообществе каждый был замкнут только на самом себе, на своих собственных проектах и достижениях. Когда Сашенька была с нами, мы даже не пытались ничего разглядеть, да и что, собственно, мы могли увидеть? Что после расставания с Ботвой в её ухе появилось ещё три дырки, а по татуированной шее фактурно поползла красно-зелёная удавка? Я попытался вытащить Сашеньку в кафе, но она сочла это актом жалости и послала меня на три буквы. Я оставил свои попытки, когда её презрительно искривлённый рот выдал мне фразу «Посмотри на себя – кому ты сдался, импотент». Сашенька была девушка резкая, а я на фоне Ботвы и в самом деле выглядел как ободранный хомячок.