Чары Власти

А река внизу текла, глухо булькая между валунами. И издали казалось, будто это не волны, а сама земля плачет вместе с ней.

Глава 6. Красота спасет мир

– Вы… – выдохнул Лукас, не мигая, пристально вглядываясь в её лицо. – Вы… сама…

Он не закончил. Не смог. Потому что увидел то, чего не ожидал увидеть никогда.

В его собеседницы, той, которая старше его на столетия, на ее глазах стояли слёзы.

Не капли эмоций. Не лукавая женская влажность взгляда. А настоящие, живые слёзы. Молчаливые, тяжёлые, как камень в сердце. И этого не могло быть. В его представлении ведьмы были могущественными. Жестокими. Высокомерными. Но не уязвимыми.

Он не знал, что делать с этим зрелищем.

Арина молча отвела взгляд. Взяла со стола тонкую белую салфетку и без суеты, почти буднично, промокнула уголки глаз. Одно движение – и снова та же маска спокойствия. Только губы дрогнули, выдавая не сломленность, а память.

– Прости, – сказала она спокойно. – Иногда… оно возвращается. Не всё уходит с веками.

Она посмотрела прямо в его глаза – и там, в глубине, ещё тлело то, что Лукас не мог определить. Боль? Горечь? Усталость? Или что-то древнее, из другого времени?

– Ты, конечно, знаешь легенду о Хозяйке Медной горы, – сказала она после паузы. – Так вот. Она – не вымысел. И не дух. А была человеком. Ведьмой. Моей сестрой.

Он чуть наклонился вперёд. Взгляд стал острым, как у охотника, который внезапно услышал хруст ветки за спиной.

– Сестрой? – повторил он.

Арина чуть кивнула.

– Светловолосая. На полголовы выше меня. Упрямая, как булат. Смеялась – и от того смеха птицы пели громче. А когда злилась – даже огонь слушался её. Она всегда была ярче. Я – тень. Я – фон. А она сияла.

– А потом… – медленно произнёс Лукас.

– Потом пришёл он, – тихо, но жёстко сказала Арина. – Тогда его звали – Мирон. Волхв. Не худший, но и не лучший. Искал силу. Ушёл на юг, туда, где пески и солнце в кровь прожигают душу. И нашёл. Вернулся не один. С ним… пришло нечто.

Она замолчала. Тихий плеск воды под верандой стал громче. Лукас чувствовал, как по коже прошла дрожь, хоть вечер был тёплым.

– Чума, – наконец произнесла она. – Знал ли ты, что твой "отец"– один из тех, кто принёс её на Русь? Нет, не в одиночку. Но был проводником. Каналом. Он открыл путь. Дал плоть той скверне, которая вдыхала смерть и шла по земле, как буря.

Арина криво усмехнулась.

– Мы сначала не поверили. Он не казался опасным. Был… другим. Спокойным. Даже улыбчивым. Но… тени за ним сгущались. Люди начали умирать. Не от его руки напрямую. А от касания. От следа, который он оставлял. От проклятой силы, что его питала.

Лукас молчал. Пальцы медленно сжимали чашку, словно только её тепло держало его в реальности.

– Мы встали против него на границе уральских хребтов, – продолжала Арина. – Я и она. Готовясь не пустить его во главе татар, чьи войска он призвал на ослабевшую русь. Но он пришел один. Черный волхв Мирон. Черный Мир. Или же как сейчас Черномор. И вышли к нему навстречу, поняв свою ошибку. Пока одна из нас сдерживает его, другая атакует. И наоборот. Мы знали, что нельзя допустить его дальше. За спинами – Русь. Люди. Дети. Мы были не героини. Мы были ведьмы. И защитницы. Но… он стал сильнее, чем мы думали.

Она медленно выдохнула. Её руки теперь лежали на столе, сложенные ладонью к ладони.

– Она приняла удар на себя. Самый страшный. Я не успела. Кричала, металась, пыталась вытянуть её из-под силы, но было поздно. Её глаза потухли, и что-то во мне… умерло навсегда. Я сорвалась. Перешла грань. Магия, что жила во мне, вырвалась. Разбила защиту Мора. И сама природа откликнулась: камень вырос из земли, схватил его, как пальцы великана, и утянул в глубины. Я не видела. Я сидела с телом сестры на руках, и рыдала.

Она замолчала. И долго смотрела в чашку, будто там могла разглядеть всё, что когда-то потеряла.

– Потом я осталась. Одна. И с тех пор… – она подняла на него взгляд, и в её зелёных глазах уже не было ни слёз, ни жалости – только знание. Глубокое, древнее, тяжёлое, как руда. – Я не кланяюсь. Ни людям. Ни богам. Ни теням.

Арина долго молчала. Ночь уходила растворясь в предрассветных сумерках, ветер над рекой поднимал крошечные волны, и свет лампы, качнувшись, отразился в её глазах. Лукас не перебивал.

– Я похоронила её на вершине, – наконец сказала Арина. Голос её был ровным, но в нём сквозила усталость долгих веков. – Там, где ветер встречает рассвет. На самом гребне. На вершине скалы, которую мы раньше звали Тынкой, а сейчас на картах она – безымянная точка.

Она откинулась на спинку скамьи, глядя куда-то за реку, словно видела тот хребет, всё ещё розовеющий в лучах заката. Словно всё было не тогда, а сейчас.

– Я сотворила для неё кокон. Прозрачный, хрустальный. Чтобы солнце всегда могло касаться её кожи, чтобы луна скользила по её векам, как по воде. Да, Лука, – она слабо усмехнулась, не глядя на него, – сказки о принцессе, спящей в хрустальном гробу – тоже отчасти пошли с моей подачи. Только там, в моей сказке, не было ни «прынца», ни пробуждающего поцелуя. Как не было никакой мертвой и живой воды.

Она замолчала. Лукас не сказал ни слова, но вопрос явно уже вертелся у него на языке. Арина почувствовала это и ответила сама:

– Да. Такая вода есть. Но она не воскрешает мёртвых. Никого не возвращают. Всё, что она делает – это заживляет раны или лечит, то что излечить ничем другим уже невозможно. А Лери… – она впервые назвала имя вслух, с тёплой, щемящей лаской, – Лери не заслуживала быть фантомом. Она была живой. До последней секунды. Даже умирая – светилась.

Пальцы Арины скользнули по столешнице, словно вырисовывали что-то – узор, память, дорогу назад.

– По правилам, её тело надо было сжечь. Обряд, древний как кровь. Но я не смогла. Я была слишком молода… и слишком стара. Слишком сильна, чтобы не понимать последствий… и слишком жива, чтобы их принять. Это был мой грех, моя слабость. Или моя вера. Не знаю до сих пор. Иногда я поднимаюсь к ней. Смотрю на ее лицо, не тронутое тленом, словно спящее. И вспоминаю о тех временах. Когда окружающий мир казался простым и понятным. Хотя, конечно, ни тогда, не сейчас это совершенно не так. Просто порой хочется потешить себя иллюзией.

Она поднесла чашку к губам, но не пила. Только вдохнула аромат, согревая пальцы. И Лукас схватив чайник тут же наполнил ее чащу из все еще удивительно горячего чайника. Арина кивнула и сделала глоток, перед тем как продолжить.

– Когда я вернулась с Урала… я не могла остаться в одиночестве. Мне надо было двигаться. Делать хоть что-то, кроме боли. И я пошла… вниз, к княжествам. Сначала на север – к Вологде, потом на юг. Переходила от деревни к деревне. И повсюду несла одну простую идею: грязь – это смерть, а чистота – жизнь.

Лукас удивлённо приподнял бровь. Арина заметила это и усмехнулась:

– Да, да. Я – ведьма, обучавшая, как правильно кипятить бельё и мыться. Как варить золу в воде, как чистить ткани, как строить парилки из лиственницы. Термы, Лука. Я знала о них ещё со времён моей практики в Фессалии. У греков это было обрядом. У римлян – привычкой. У русов – чуждым новшеством. До тех пор, пока я не научила их петь при парах, бить себя веником, выгоняя хворь. Говорила с боярами, врачевала княгинь, уговаривала повитух.

Её глаза снова вспыхнули мягким огнём.

– А когда на Руси стало чище – я пошла дальше. В Европу. Во Францию, где умывались духами, но не мылись. В Италию, где вода считалась вратами к заразе. В Баварию, где мыло было подозрением в колдовстве. И везде я оставляла след – не заклинанием. Обычной привычкой. Мыться. Париться. Чистить раны. Чистить тело.

– Когда я увидела, что на Руси мои усилия дали плоды – что в городах больше не ждали «бабу с травами», а уже сами строили бани, топили печи, учили детей… – я поняла: пора идти дальше. Я не принадлежала одному народу. Я принадлежала идее. И, как всегда, когда что-то завершалось, внутри поднимался ветер времени – зов, шепчущий, что впереди ждут те, кому ещё нужна моя сила.

Арина замолчала, сделала глоток уже почти остывшего чая.

– Европа, – произнесла она, не отрывая взгляда от гладкой, спокойной реки. – Меня влекла не роскошью, не замками, не кружевами. Меня манила боль, Лукас. Настоящая боль. Люди умирали от пустяков: от грязи, от гноя, от невежества. И каждый считал – это воля небес. А я… я знала, что нет.

Говорила она спокойно, почти как молитву, выученную наизусть. Лукас молчал, вбирая в себя каждое её слово.

– Меня не встречали хлебом-солью. Европа приняла меня, как бурю: с настороженностью, с презрением, с ледяной вежливостью. Женщина. Из варварской Руси. И говорит – о банях, о чистоте, о теле как сосуде души. Они не могли принять это. Аристократия – смеялась. Священники – шептались. Простолюдины – боялись.

Арина усмехнулась – не весело, но с пониманием.

– Для них баня была почти грехом. Нагота – соблазном. Пар – язычеством. Мылись по большим праздникам. Или не мылись вовсе. Закутывались в ткани, маскировали смрад духами… и несли за собой смерть. Я знала: нужно начинать с малого. Я не лечила болезни – я устраняла их причину. Начала с того, что открыла первые «домики пара» во Франции. Уговаривала дам попробовать кипятить воду перед умыванием. Объясняла, почему нужно стирать бельё, а не просто вывешивать его на солнце и ждать, пока «благодать вытянет всё дурное». И да, впервые меня тогда обвинили в ереси – только за то, что предложила поставить ванну не в подвале, а у окна.

– Меня пытались арестовать. Один маркиз объявил, будто я – агент «северного дьявола». Представляешь? Северного! Видимо, в их географии нечисть прописывалась по широтам, – с усмешкой вспоминала она. Но в глазах её блеснул холодный огонёк – в ту секунду Лукас понял, как часто ей приходилось не только ломать барьеры, предрассудки и страх, но и в прямом смысле – кости тех, кто был особенно упёрт. – Первая баня в Регенсбурге была как анекдот. Я сняла старый склад за пару серебряных талеров, набила его травами, углём, дровами… и веником из лаванды. Через неделю туда пошли жёны рыбаков. Потом – сами рыбаки. Потом – староста. А потом – и их епископ, на чьей лысине я впервые в жизни увидела, как вылупляется живая гнида.

Лукас не выдержал – прыснул. Арина тоже, чуть прищурившись, усмехнулась.

– А дальше… стало легче. Я не искала имени. Не строила школ. Я просто оставалась там, где была нужна. В Падуе я учила дам натирать тело настоями после омовения, чтобы кожа не гнила под корсетами. В Лионе показывала, как варить мыло на козьем жире и ромашке. В Бургундии… – она нахмурилась, – пришлось остановить герцога, решившего, что девичья кровь «очищает дух». Да, приходилось ломать. И заклятия. И кости. Иногда – это всё ещё нужно.

– Я открывала бани в Лионе, в Праге, в Вене. Где-то – нелегально. Где-то – при покровительстве знати. Училища травниц. Женские комнаты очищения. Купели в монастырях. Всё это – звенья одной цепи. Пусть думают, что дошли до этого сами. Я не претендовала на славу. Я просто тушила огонь за огнём.

Лукас кивнул, но в его взгляде – уже не просто восхищение. Уважение. Почти благоговение.

– Но вы остались?

– Я осталась, – кивнула Арина. – И нашла тех, кто готов слушать. Молодых лекарей. Монахинь, уставших промывать раны грязной водой. Один аптекарь в Праге назвал меня «живым рецептом». Забавно. Потом была Германия – всё пошло быстрее. Вспыльчиво, но с размахом. Затем – Италия. Испания. Швейцария. Я не строила школ. Я шептала. Передавала знание, чтобы оно становилось частью народа.

Лукас качнул головой – будто пытался вместить в себя всю эту историю, целую эпоху.

– Но ведь это… Это целые века. Столетия. Вы…

– …Я жила долго, – спокойно сказала Арина. – Не всегда живя. Иногда – прячась. Иногда – впадая в спячку. Иногда – просто наблюдая. Но я оставалась рядом. Помогала, где могла. До определенного момента.

Она отвернулась от воды и посмотрела на Лукаса прямо. Её глаза не были уставшими. Они были глубокими, как древние скрижали: морщинки – как резьба ритуалов, ресницы – как отсчёт времени.

– Вы ушли из Европы? – осторожно спросил Лукас, когда её голос стих, оставив в воздухе лишь аромат чая и что-то невыразимо древнее.

Арина медленно кивнула.

– Да. Мне пришлось. Хотя сердце рвалось. Хотя каждый клочок земли, каждая баня, каждая женщина, решившая вымыть руки перед родами, были для меня роднее, чем стены любого дворца. Но пришёл мрак. Не ночь – хуже. Мрак с крестом в руках. С огнём, что не очищал, а жёг. С верой, что не спасала, а карала.

Она снова смотрела на реку, но теперь в её взгляде было не спокойствие – тяжесть. Как будто за прозрачной гладью прятались костры, крики, чёрные шляпы инквизиторов.

– Всё началось с разговоров. Женщины, которые пользовались моими настоями, чьи волосы вновь становились блестящими, чья кожа переставала трескаться от ветра и немытых рук, вдруг стали предметом сплетен. Их красота пугала. Их здоровье – раздражало. Особенно тех, кто не знал, как это возможно. «Дьявольская мазь», – говорили. «Нечистые травы», – шептали. А потом – «колдовство».

Лукас затаил дыхание. Он понимал, что она скажет дальше, но не мог не слушать.

– Я не верила сначала. Писала письма, просила остаться сильными, держаться. Сама продолжала ездить: Болонья, Лувен, Страсбург, Гейдельберг… Но всё менялось. Приходили новые священники. Проповедники. Врачи, что учились у нас, теперь называли нас еретичками. Один аптекарь в Пьяченце, которому я передала старую формулу от кожных язв, – он сдал свою сестру. За то, что у неё были слишком чистые пятки. ПЯТКИ, Лукас.

Голос её не дрожал, но в нём появилось что-то острое, как стекло.

– Я забирала их. Ночами. С боем. С порчей, с кровью. Уводила от казней. Перевозила в монастыри. Давала новые лица. Новые имена. Но они… они уставали. Некоторых я сама же и похоронила. Одна из них. Белокурая Сиэлла. Она заплела косу, умылась, надела белое, как я учила. А потом встала на рыночной площади и крикнула: «Я не боюсь быть чистой. Пусть это будет проклятием». Они жгли её почти сорок минут. Потом обвинили её мать. И сожгли тоже.

Арина замолчала. Сделала глоток чая. Теперь она не смотрела на реку – только внутрь себя.

– Меня начали искать. Мое тогдашнее имя, Аринель, стало ругательством. Неофициально – во Франции ввели указ против всех «пропагандистов телесного язычества». В Испании это называли «ересью кожи». Даже в Португалии появились колодки, на которых вырезали «не умываться – значит быть ближе к богу». Всё перевернулось. Всё, Лукас.

Она чуть усмехнулась – но это был смех без веселья.

– Инквизиция. Я видела, как чума добралась не через болезни. А через страх. Новый вид заразы – закованный в рясу. Они сжигали не ведьм. Они сжигали женщин, которые просто не воняли. Которые умели улыбаться, не покрытые нарывами. Сжигали за отпаренное лицо. За розовый цвет кожи. За травяной настой. Даже за то, что кто-то чистил зубы солью.

Она сделала паузу, и её голос стал совсем тихим.

– Я боролась. До последнего. Но однажды поняла: я трачу больше сил на вытаскивание своих же учениц из петли, чем на то, чтобы помогать новым. Я стала… не ведьмой. Я стала беглой медсестрой на поле, где победил мор. И тогда я решила: пора. Надо уходить. Не бросать – отпустить. И вернуться туда, где ещё слышат. Где ещё тянутся. Где не боятся горячей воды и мыла.

Она подняла глаза.

– Крайним случаем для меня стала Аннет, – тихо сказала Арина, и Лукас сразу ощутил, как изменилась атмосфера. Будто по воде прошла рябь. Её голос стал ровнее, почти отрешённым. Не потому что боль ушла – наоборот, потому что она стала настолько глубокой, что привыклась. – Я знала её с рождения. Принимала роды у её матери, Элоизы, и с тех пор бывала в доме барона не как гость, а как родная. Их род – небогатый, но благородный. И что важнее – добрый. Они жили в глубинке Франции. Вдали от дворцовых интриг, от южной жары и северного холода. Там, где леса обнимали дома, и где люди ещё помнили, что человеческое слово должно значить больше, чем печать.

Арина отвела взгляд, будто вновь видела перед собой то прошлое.

– Аннет с детства была другой. Без высокомерия. Без жеманства. Не держала нос кверху, хотя её отец – пусть скромный, но всё же барон. Она бегала по лугам с крестьянскими детьми, собирала цветы, гоняла гусей. Любила лошадей. Часто сама шла в конюшню, чистила копыта, мыла ведра. Её пальцы были загрубевшими от работы, но в них было больше жизни, чем во всех драгоценностях её знатных подруг.

Арина замолчала на миг, и в тишине слышалось только дыхание Лукасa и шелест воды под верандой.

– Я помню, как она научилась варить простое средство от кашля. Мед, чабрец, шалфей и немного гусиного жира. Ничего особенного. Но она разливала его по глиняным банкам и разносила по домам стариков, детишек, больных. Без гордости. Без жалости. С искренним желанием помочь. Её за это звали не "баронесса", а просто – Аннет. И она улыбалась в ответ.

– Она… была доброй? – тихо спросил Лукас.

– Нет, – мягко ответила Арина. – Она была настоящей. А в те времена это было куда страшнее, чем быть ведьмой. Ведьму хотя бы боялись. А настоящих – ненавидели. За то, что невозможно сломать.

Арина крепче обхватила чашку обеими руками, словно в ней ещё оставалась тепло былого.

– Её не сдали крестьяне. Наоборот – они защищали её до последнего. Но кто-то из соседей… кто-то, кому не понравилось, что простая баронесса живёт слишком близко к простому народу… донёс. Сказал, что она лечит без лицензии, что в её травах – колдовство, а в её доме – ересь. А потом за этим приехал инквизитор.

Лукас почувствовал, как горло перехватывает, но не перебил.

– Барон пытался откупиться. Мать – умоляла. Я… я была слишком далеко. Не знала. Узнала только накануне приговора. Прибыла ночью, и мне не дали увидеть её. Только стражник у ворот бросил: "Завтра сгорит. Лучше молись за неё, если знаешь."

Арина замолчала, и теперь её лицо было каменным. Только голос дрожал.

– Я пришла на казнь. Не могла не прийти. Закуталась, пряталась в толпе. И молилась, чтобы… чтобы случилось чудо. Но… чудес не было.

– Что было? – почти шепотом спросил Лукас.

– Её вывели. Не гордо – как преступницу, которую уже били, пытали. Волосы спутанные, руки в кандалах, ко коже неприкрытые ожоги. Но она шла. Без части пальцев на ступнях, но шагая, как не шагает ни одна королева. Не опустив головы. И когда её подвели к столбу… она начала петь. Слова были простыми, на старофранцузском. Песенка, которую она пела в детстве. С напевом, похожим на колыбельную.

Голос Арины дрогнул.

– Она пела, когда её привязали. Пела, когда солому клали под ноги и обливали ее и костище маслом. Пела, когда пламя только коснулось юбки. Голос срывался, но она не замолкала. И её слышали. Вся площадь замерла. Даже палач. Только инквизитор стоял с каменным лицом.

Лукас почувствовал, как в груди что-то болезненно сжалось.

– Я не смогла спасти. Ни её. Ни её родителей. Барона и Элоизу сожгли ночью. Без суда. Дом их разрушили. А землю засыпали солью. "Чтобы не осталось следа". А я… я собирала пепел. Руками. Ладонями. В мешок. – В голосе Арины не было надрыва. Лишь пустота. – Я сидела на этой проклятой земле и молча кричала. Не людям. Не небесам. А в пустоту.

Она на миг прикрыла глаза. А потом – продолжила:

– Я похоронила её пепел у старого дуба. Где она впервые целовалась с деревенским парнем. Где пряталась от грозы. Где пела в одиночку, чтобы никто не слышал.

Арина посмотрела в небо.

– С тех пор я не могла больше. Не могла бороться с ветром. Это был не страх… это было… истощение. Истощение души. И я решила: хватит. Европа не хочет быть спасённой. Пусть гниёт. Я возвращаюсь домой. На Русь.

– И вы вернулись? – спросил Лукас, почти боясь ответа.

– Да. Вернулась. Не как героиня. Не как ведьма. Как женщина, что устала хоронить тех, кто был светом. Я больше не искала учеников. Не спасала. Я… я просто начала заново. Тихо. С нуля. Там, где хотя бы кто-то ещё помнил, что добро – не преступление.

Она замолчала, и тишина растеклась по веранде, как густой мёд. Внизу, под настилом, лениво плескалась вода. Над головой – склонялись звёзды, и в их свете Арина казалась не просто женщиной, а частью самого мира.

А потом, медленно, почти не открывая губ, она пропела:

Вы потеряли свою веру – и предали Христа.– Вы возлагали в мои руки тысячи мечей, Вы прикрывались моим телом бликами свечей… Вы повторяли моё имя пред смертью, представ…

И в этих словах не было ненависти. Только тихая боль. Память. И свет.

– Когда вы вернулись в Россию? – тихо спросил Лукас, не сводя с неё взгляда. Будто боялся, что её голос растворится, как дым прошлого в утренней дымке.

Арина на мгновение замерла, словно снова прошла через врата времени, через сон и вечность. В её зрачках будто отразились леса, дым от банных труб и сотни лиц – забытых, но не потерянных.

– В Россию?.. – эхом отозвалась она, не сразу отвечая, словно сама нуждалась в том, чтобы соприкоснуться с этим словом. – Тогда ещё не было России. Только земли, только княжества. Сотканные из крови, молитв и брачной политики. Но уже тогда чувствовалось: под этими тропами рождается нечто большее.

Она чуть склонила голову, глядя, как ночной воздух над речной гладью редеет, а небо светлеет тонким серебром.

– Я вернулась в начале шестнадцатого века, как сказали бы сейчас. Когда Русь начинала становиться Россией. Когда династия Рюриковичей гасла, как последний уголёк в печи, а на смену приходили другие – с мечами, законами и страхами. И тогда я увидела его. Мальчишку с печальными глазами и бездонным гневом внутри. Ванюшу.

Она позволила себе чуть улыбнуться.

– Иван Грозный… но тогда он был просто мальчик. Испуганный. Одинокий. Я помогла ему сесть на трон. Не как ставленника – как того, кто может выдержать. Я сказала ему: не смотри на запад. Там тьма. Смотри на восток. Там свет. Корни. Правда. Он послушал – не до конца. Желая объять необъятное. Казаки на восток и мечи на запад. Но это уже было его право.

Лукас внимал, не перебивая. Даже дыхание у него стало тише.

– А потом я побрела по земле. Не как в прошлые века – с ритуалами, с громкими словами. А просто – как женщина, что знает, где приложить траву, как развести печь, как сказать нужное в нужную минуту. Я видела, как бани снова топят. Как девки машут вениками, как старики учат внуков вырезать кадушки. Я видела – всё живо. Всё идёт. Не быстро, не гладко, но по правде.

Она положила руки на стол, ладонями вниз, будто касалась этой самой земли, Руси, России, народа. На мгновение её лицо озарилось тем светом, который редко бывает у человека. Светом спокойствия, а не силы.

– Я снова стала Ариной. Не Аринель, не та, что преподавала купельные циклы при дворце в Вене. А та, что просто ставит самовар и говорит девчонке: “На, намажь вот этим – полегчает”. Я не хотела быть великой. Я хотела быть нужной.

Она тихо усмехнулась.

– И знаешь, Лукас… Русь всегда была землёй ведьм. Мы – не зло. Мы – соль. Без нас – тесто не встанет. Мы держим баланс. Не подчиняем, но направляем.

Он опустил глаза. Медленно. Почтительно. Он понимал: это не легенда. Это – женщина, что прожила тысячу судеб, чтобы однажды сесть вот здесь, с ним, у воды.

– А Европу… – Арина повела плечами. – Я отпустила. Я дала ей всё, что могла. Она приняла. А потом сожгла. Не меня – тех, кто был рядом. Я дала искру. Кто-то подхватит. Когда-нибудь. Я обещала Лери, что не сломаюсь. И потому ушла. Чтобы остаться собой. И тогда, на родной земле, я поняла: могу уйти. Могу позволить себе уснуть. Не из боли. А из доверия. Впервые за века. Я не была нужна. И это было… благословением. Слишком много горя я несла в себе в тот миг, чтобы жить дальше.

На мгновение её голос стих. Ветра не было, даже вода не шумела. Только между ними, словно купол, стояла тишина понимания.

– Но, конечно, – снова заговорила она, и в голосе проступила ирония, – я немного ошиблась. Европа всё же добралась сюда. Страх тела. Отчуждённость. Стыд. Попытки переделать природу – под своё удобство. Мрак, обёрнутый в парфюм и ткань.

Она вздохнула.

– Но народ… справился. Сам. Без меня. И это – настоящая гордость. Я не видела падения Рюриковичей, не видела Смуты, не застала возвышение и потом увядание Романовых. Спала. А когда я проснулась, ненадолго, в середине восемнадцатого века – увидела, что живое всё ещё пульсирует. Не идеально. Но пульсирует.

Она откинулась чуть назад, глядя в темнеющее небо, где первые звёзды появлялись между лёгкими облаками.

– И, Лукас… Я не герой. Не богиня. Не судьба. Я просто – ведьма. У которой были глаза. Сердце. И голос. И я старалась, чтобы хотя бы один из этих даров был кому-то полезен.

Он кивнул. Неуверенно. Но с каким-то новым уважением. Более глубоким. Более… личным.