Некоронованные

Иной раз за день устанешь, хочется про обстоятельства рассказать и, может быть, чуток пожаловаться, поделиться прошедшими событиями, посоветоваться. Ан нет. Не тот вигвам, фиг вам и прочее от дяди Шарика. Уже давно стараюсь никого не ругать, ведь если ругаю, значит, завидую. По ее теории. Если прошу поделиться, значит, могу обделить, опыт украсть. Про себя говорит, что людей не любит. Социопат, социофоб. Живем – каждый на своей территории. Днями не видим друг друга. И тем не менее любая мысль обо мне ее раздражает.

Сложно все, однако расставания не хочу. Почему? Обабился, что ли? Ведь мука одна. Доброе перемололось, а хлеб не испечь. Не верблюд же, сколько можно жевать колючки. Уж лучше кастанедовский кактус. Беда с этими точками, отточиями, точками сборки, зрения и возврата, с пунктиками и идефиксами, с перемещениями из пустого А в порожний Б. Хорошо англичанам, там хотя бы министерство по делам одиночества организовали. А мне куда обратиться? Некурящему поэту успокоить сердце как? Трудно нам с тобой договориться, трудно, милая![12]

Часы с кукушкой вот-вот пробьют полночь. Сейчас кудкудахнет. Время рябчиковских звонков, особенно он злоупотреблял подобным, пока жил здесь.

Неизвестно, с кем приятнее вести платоновско-сократовские диалоги, с Рубидием или Непостижимкой. Я не хочу описывать его внешность. На кой? Я ведь даже армиду свою нарисовать не смогу. Очи янтарные, лучезарные, цвет волос меняется в зависимости от погоды. Черты лица чем-то напоминают Дженнифер Лопес. Взгляд, улыбка. Если бы она еще так любила разговоры по телефону, как Рябой их любит. Но по части любви у нее «затык». Цитирую дословно.

От одиночества кудкудах Рябчиков не спасает. Только мозг выносит. Мой. Башкой лохматой машет в скайпе, весь покрытый перхотью, абсолютно весь, шею скребет, иногда говорит притчами, причмокивая. Воловий постав глаз. Друг или просто приятель – бог весть. Помню, как однажды его пассаж, витиеватый и длинный, той поры, когда Рябой еще в Трире жил, начался вполне искренне и, главное, отвлеченно.

– Мне надоело стесняться, что я левый, – сказал он. – Все порываюсь в ПСС Ленина как следует порыться и какое-нибудь ценное место выудить, которое не читал никто. Или читал, но не воспринял. Цитату, которая главное объясняет и бьет в яблочко.

– Партия чуть-чуть иначе называлась, – лягнул я Рябчикова, ляпнул, рассчитывая сразить наповал.

– Партия – КПСС, а полное собрание сочинений кодируется так же, но без «к». – Проницательности и невозмутимости Кудкудаха можно позавидовать.

Он позволил себе условный перекур и пустился вскачь по хоженым падям и весям.

– Мы хватались за книжки как за очень надежную, крепкую соломину. Томики смотрели на нас своими добрыми корешками, и мы думали: вот он, корень. Западные страны ничего бы не добились, никаких социальных благ, если бы не натиск слева. Постоянный нажим. Призрак, бродивший по Европе, точнее – вирус. Если бы не Мао, который говорил, что без винтовки власть не получишь. Но натиск, к сожалению, стих. Теперь в цене исключительно твой Хуучин.

Я вздохнул. Эх, Рябой, Рябой, вот то-то и оно: стих, вирус, вирш, почти стихами выражаешься. И все же упоминание великого кормчего заставило меня поморщиться. Рябой, уловив мою гримасу, срезонировал нестандартно:

– Богатство Китая будет прирастать Россией, человек с ружьем позаботится о мнимо выморочном, хотя большевистскую декларацию прав народов никто не отменял. А тебе, кстати, тоже нужно перестать стесняться, что ты такой грустный. Причем постоянно. Ну чувствует себя человек счастливым крайне редко. Боится радость спугнуть. И что из этого следует? Что он ме-лан-хо-лик?

Вот так, по слогам: ме-лан… Я не перебивал. Слова меня всегда интересовали. Незримые связи, которые как веревочные переходы, подвесные мосты натянуты между ними. Совпадения, внутренний грохот слов. Меланж. Лажа. Ранжир. Лелеем и холим. Пикап. Капча. Капсула и капсуль, чека от гранаты и одноименная спецслужба, checkin, checkout, checkpoint. Скучен, скушан. Теперь хотелось предоставить Рябому возможность вдумчивого монолога. Однако его адвокатский настрой скоро сменился легким выпадом:

– Несмотря на твою небезуспешную личную жизнь, отмеченную неповторимым разнообразием, – голос Рябого заиграл всеми красками, – тебя одолевает реплика Паниковского, плач Самуилыча.

– Знаю, знаю, грудь у меня не горой, лоб у меня не увенчан… Впрочем, это Уткин, а не Ильф. Так какова же реплика?

– «Меня девушки не любят».

– Брось паясничать. – Я рискнул оборвать мерзавца.

– Просто твой старый друг Рябчиков – человек разумный. И проницательный. – Приятель говорил медленно. Он явно входил во вкус.

Такое наглое фанфаронство меня задело. Я почти вспылил:

– Человек разумный – не всегда человек культурный! Планета вертится, круглая, круглая, как в песне пелось. Значит, нелегко наткнуться на лучшую половину? И даже надеяться на ее существование.

– Лучшую половину планеты? – Рябой мгновенно использует любой шанс побыть остряком, включая самый сомнительный, чем принуждает меня к злым тирадам.

– Даже на солнечной стороне глобуса можно встретить не тех, – ввернул я, чувствуя, что заносит. – Мы слишком часто заводим ненужные знакомства. Причина? Назовем ее банально: законом подлости. Или красиво и по-современному: законом Мёрфи. Даже наше с тобой старинное знакомство таково. А под разнообразием ты, конечно, подразумевал неразборчивость.

На самом деле Жуя Рябчикова обидеть трудно. Считая себя философом безупречным, ментором выдающимся, о собственных промахах он почти не задумывается. И даже чужих колкостей не замечает. Ему бы армией командовать. Или советы по телевидению раздавать…

– Где б ты сейчас был без меня, – с некоторым упреком крякнул Жуй.

– Чего?

– Того! Без моих подсказок. Однако предмет поднят со дна живым и трепещущим! Позволь добавить.

– Сорокаградусной? – весело уточнил я, почему-то представив себе, что у Рябого на кухне варится суп – лапша, куриный бульон, звенящий и золотящийся радужными чешуйками, пятнышками жира.

– Восьмидесятипроцентной, как австрийский ром, – подхватил Кудкудах и стал квалифицированно объяснять: – Вот задумайся: не охватывает ли тебя жар при виде каждой красотки? Захлебываешься слюной. А к ним нужно подходить, включив кнопку режима «куль». Если не нуль. Прикинувшись холодильником. Ты же, знакомясь с очередной кандидаткой в пассии, считаешь, что привалило главное счастье всей жизни. И, лишь оглянувшись по сторонам, нет, уже в ловушке, понимаешь правоту Вертинского…

– Как хорошо без женщины?

– Ну зачем так обострять. – Улыбка послышалась в голосе Рябого. – Главное – оставить нытье, мой дорогой странствующий валторнист. Нужна лишь тема. Тема с большой буквы. Это ты как раз внутренне понял. Хотя и не хочешь признаться. Ни самому себе, ни мне. А попутно повторяешь песенку Бернеса: все еще впереди. Между тем это неважно, сзади или спереди. Просто женщины – особая категория, во времена античные их не числили по ведомству морали.

«Ишь ты, с большой буквы! Не с большой, а с больной», – говорила в таких случаях моя тетя.

«Мерзавец Жуй, куда он клонит?» – подумал я и переспросил, опять ляпнув что-то дежурное.

– Ну, определенные императивы на них исторически не распространялись, – вальяжно резонерствовал Рябчиков. – Мы ждем партнерства и чуткости, да? А на выходе получаем животные инстинкты. Если у женщины есть возможность предать, она предаст. Изменит. Причем вовсе не обязательно это произойдет в постели. Но она вне категорий. А ведьмы вообще вне закона. И подлежат истреблению.

Во мне боролись скука и раздражение.

– Чего ты городишь, какие ведьмы, вспомни Гипатию, – пристыдил я Рябого. – Изменит. Нас она изменит, вот что!

Но Рябчикова было не остановить.

– Ты, когда встречаешь девушку, которая тебе нравится, ты должен…

– Окей. Сказать, что я ей ничего не должен.

– Я не об этом.

– Проверить, нет ли у нее ступы в гараже?

– Ну, ты сначала доберись до гаража. – Рябой опять фиглярствовал. Вечно он что-то имеет против моих партнерш и подруг. Характер нордический, настроен скептически. Я чувствовал, что зеленею от злости. Недаром в скайповом окошке виднелись травянистые обои его гостиной, у пыльного шкафа. В поле зрения попадал и потолок. Точнее – часть потолка на стыке двух стен, похожая на сложенную втрое салфетку.

– Ступа и гараж, кстати, вещественно выражают одно и то же, – развил Кудкудах свою мысль. – Конечно, хорошо, если она не безлошадная. Но я другое хотел сказать. Просто расставь акценты. Вот это ты, а это я. По Псою. А здесь священная демаркационная линия. Без поглотительных потуг.

– А может, нейтральная полоса? – Менее банальной шутки у меня не нашлось. Потом я напомнил Рябому о нашем общем кореше, маэстро Панталыкине Игоре Анатольевиче. Дескать, тот как раз стеночки и возводит. Хотя я периодически в газете анонсирую Игорька, товарища П. Произносящего свое имя с театрально-опереточным, полудворянским пафосом, особенно при знакомстве. А другой общий приятель – Ким Кислицын, мастер по распространению, концерты ему устраивает. Однако суть не в этом. Красавец Панталыкин до сих пор никого себе не нашел. Говорят, плохо ищет. Всех сравнивает с Ликой, с которой дружил в первом классе. Что до меня, то по поводу демаркационной согласен. Не отгораживаюсь я от мира, но все-таки не желаю, чтобы с потрохами сожрали. Ведь некоторое понимание с их, девичьей стороны тоже требуется.

Рябой немного помолчал и выдал очередное:

– Слушай, у тебя заведомо ущербный подход. Типа, утешай меня, Пеструха, поскольку дело тонкое, Петруха. Томное и темное. Откуда эта установка пагубная: «утешай»? Никогда не задумывался? Имел бы ты в виду любовные утехи… А тут явно что-то из области особо стойкого постнатального синдрома.

Почувствовав мой внутренний ропот, Рябой рассмеялся. Рябчиков всегда смеется, усмехается. Усмешечки, смешки, смешочки. С мешком, полным смеха, не мешкая идет он по жизни. Кто-то сказал, что смех создает иллюзию защищенности. Как сигареты у подростка. Или комбинезон у ребенка. Ощущение детства, через которое все или почти все прошли, тактильная память. Главное – затянуться. И тепло не заставит себя ждать. Неважно, бумага, набитая табаком, или сакраментальное хабэ. Драпировка.

Сложнее с радиаторами парового отопления. Железными, чугунными. Стоит только запустить батарею, сразу представляю себе будущий счет. Я хотел бы поэкспериментировать. Целый сезон не включать вообще, а потом посмотреть, не насчитают ли какую-нибудь цифру долга. И ведь пришлют, сволочи! Как у Носова, в лунном Незнайке. Известное литературное пособие по научному капитализму. Я думаю так: у государства денег нет, потому они у нас и просят. Клянчат. Ведь если трезво рассудить, когда нет нужды и миллионы имеются, отчего бы не позволить пользоваться бесплатно или по минимальным расценкам? Как это произошло с общественным транспортом в одном из городов. Моя домоуправша вообще ведет себя по-варварски. Форменная Баба-яга, Варвара Плющ из «Бриллиантовой» отдыхает. Но это опять же отдельная история. Рубидий Рябчиков тоже допек. Сколько можно мириться с его дешевыми выкладками, всеми этими попытками сделать из меня ламентирующего донжуана! Каждая женщина, как драгоценный камень, светится своими гранями. Попробуйте отказать себе в удовольствии восхищаться ими. А Рябой шумит о том, что я охоч до самовлюбленных недоступных красавиц и падок на льстивых неустроенных мелких хищниц. Впрочем, если руководствоваться подрывными идеями нашего Радия, других женщин в природе не существует.

– Чем меня поучать и прекрасный пол пескоструить, ты бы лучше вспомнил героинь Цвейга. Или Паустовского. Кстати, знаешь, что Паустовский больше всего ценил в людях? Деликатность!

– Ну это немыслимые примеры. И устаревшие категории! – воскликнул элемент менделеевской таблицы.

– Тогда сообщу тебе, друже, – тут я решил поднажать, – что на углу Кудама, возле Аденауэрплац, появились новые камни преткновения. Аж четыре сразу. И все посвящены женщинам, которых забрали в течение двух лет и отправили в разные лагеря, включая Освенцим.

– Лучше об этом не думать.

– Как не думать?

– Пусть думают те, кто виноват. Иначе можно офонареть. – Рябчиков опять стал вещать широкими фразами. – Франкистов, например, до сих пор под суд не отдали. Амнистия у них и все такое. Аргентина запрос сделала, а Испания плевать хотела. Но, старая вешалка, не увиливай. – Рябой недовольно вздохнул. – Волочиться за женщинами уже не модно.

– Ну ты даешь. – Я почти смирился с тем, что моя попытка увести разговор в другую сторону сорвалась, однако это было чересчур. – Неужто ты изменил молчаливому гитаросексуальному большинству?

Рябой почесал репу, сделал глубокомысленную паузу и выплыл тихо, бикушно, масленым голоском:

– На днях в парикмахерскую захожу. Клиент цирюльника целует в губы. И мне на секунду даже как-то неловко стало, будто не они, а мы в меньшинстве. Хотя мы, большевики, не имеем права быть в меньшинстве. Титул не позволяет.

– Нашел за чем следить. Кислицын вот заприметил одну официанточку, как она ходит, нет, как она плывет между столиками.

– И как плывет?

– Шикарно. Одно загляденье. Круче, чем на подиуме.

– Да все они шикарно ходят, – отвел Рябой мои доводы. – Дисморфофобией никто не страдает. Чувиха с самой парадоксальной фигурой, жирная, толстоногая, обязательно наденет тесные тряпки.

– А ты сам, случайно, не обделен?

– Чем? Категоричной прочностью ка… – Рябчиков чихнул, – пардон, капролактама?

– Да, да, дамами в капри, до, во время и после лактации. Женским вниманием.

– Не пытайся подражать старшим в тонкости формулировок. В точности. – Приятель опять зашелся сардоническим смехом. И потянулся к пачке с сигаретами.

– Это кто здесь старший, ты, что ли?

– Я, конечно, – уверенно загудел Рубидий. – У нас разница с тобой в девять месяцев. Вечность целая. Забыл? А за девять месяцев, как ты знаешь, зарождается жизнь. Так что, считай, целый год промеж нас, коллега, Павел Андреич. Товарищ Дутц. Но как ты любишь выражаться, не суть. Я просто иногда задаюсь вопросом: кто мог приехать за границу? Только те, что с железной хваткой. Самые пронырливые. Вот они жалуются, что хотели бы видеть мужчин сильными, а ведь задавят любого. И самое лучшее, что им при этом приходит в голову, – это делать деньги на детях…

Сделав столь дурацкое заявление, Рябчиков споткнулся. Не знаю, потерял ли он тогда нить беседы или в самом деле был озабочен чем-то своим, так быстро и внезапно Кудкудах замолчал. Мои мысли тоже изменили траекторию. В памяти проступила картинка одного странного вечера. Рябой в пивной водку заказывал, сидел с какой-то кралей, которую прямо в метро подцепил, потом меня по телефону вызвал, убого оправдываясь. Дескать, требуется мое присутствие. Срочно нужен. А знакомство с дамами в транспорте соответствует опять-таки моим девизам, советам и представлениям. Когда я приехал в кабак, Рубидий был пьян изрядно, краля, как водится, быстро свалила, счет принесли потом из трех цифр, я ему одолжил. Правда, мне тоже несколько стопок перепало: уснул в трамвае на обратном пути, проехал свою остановку. На конечной меня разбудил вагоновожатый.

– Извини, мне нужно подписать парочку новогодних карточек, – послышалось из компьютера.

В находчивости и фантазии Рябчикову не откажешь, но такой пассаж мне показался слишком водевильным.

– Вау! Ты все еще открытками пользуешься? Тогда позволь спросить: кого и с каким новым годом ты собираешься поздравлять? Китайский уже прошел, до навруза время есть, а до еврейского вообще несколько верст с гаком. Тем более – до легкопарого Сильвестра, парного и банного.

– Вот именно. Мне будет некогда потом. Готовь сани летом. Да и почта плохо работает. Посылок месяцами приходится ждать. Хотя идиотский праздник. Иду на поводу, подчиняюсь насилию. Отмечали бы Йоль, я бы как-то понял, а так…

В вышеупомянутых пунктах трудно препираться с Рубидием.

ПРИВЕТЫ ОТ ПЕЧКИНА

Почтовые ящики в Тевтонии служат в основном для доставки официальных дружеских приветов от различных инстанций и присутственных мест. Из конвертов сыплются труднорастворимые фразы, в которых спрятан сухой спирт угроз, претензий и подозрений, требования платежей или напоминания о неуплате. Конечно, иногда случается, что и какой-нибудь сваливший на родину Рябой с готовностью шлет тебе бандероль. Когда это произошло у нас с Рябчиковым, процесс доставки был возможен и близок: адресат, то есть я, находился дома, карантином пока на пахло, но DHL решил в близкий контакт с клиентом не вступать. Вместо пакета я получил лишь уведомление о своем отсутствии, дескать, не был обнаружен курьером. По сей причине посылку поместили в условное хранилище, на полки некоего бакалейного магазинчика, из разряда тех, что держат выходцы из третьих стран. Магазинчик числится «почтовым отделением» и даже снабжен в этой связи порядковым номером. Самое смешное, что немецкая почта уже давно отказалась от настоящих филиалов и декларирует почтовые услуги как добавочную нагрузку к деятельности так называемого Почтового банка. Каковой – в момент своего создания, пришедшийся на рассветные часы XXI века, – казался мне лишь жанром прикладным. То есть все произошло «с точностью до наоборот». Ведь нынче, приходя под желтый козырек с почтовым рожком, всякий раз слышишь, что, дескать, ты попал в банк, который «делает одолжение», если принимает и выдает посылки и проч. Дабы соблюсти фасон, обеспечить удобство, процессы и охват страждущих, новые функции были приданы разным магазинам – от канцтоваров до газетно-журнальных: им делегировали полномочия. Но спрашивать не с кого. Народ жалуется по поводу доставки – посылки пропадают, а почте, простите, банку – хоть бы хны. Мало того, что пакет мне не передали, сославшись на то, что меня не было дома (вранье!), уведомление я обнаружил в почтовом ящике лишь на следующий день, а когда явился в указанный «филиал», бандерольки там вообще не оказалось. Хотя установленные семь дней хранения еще не прошли. Пресловутый филиал, кстати, спрятался тоже – в довольно неожиданном и глухом углу. Пришлось звонить «в компанию», предварительно добыв сервисный телефон. Который тут тщательно скрывают, дескать, такого номера для клиентов нет вовсе.

Итог мало утешил:

From: „[e-mail]“ To: „-.com“ <-> CC: Sent: Tue Mar 14, – at 7:44 am Subject: Your concern 2–8 for shipment –

Hello Havel Dutzend, Many thanks for your call. We are very sorry that you have tried in vain to collect your shipment from one of our branches. We were happy to do some research for you, but so far without any results: unfortunately, we cannot determine the current location of the shipment in our systems. Please contact the sender to initiate an investigation through the local postal company. We apologize for the inconvenience caused to you. If you have any further questions, please do not hesitate to contact us. Please use our online contact form at dhl.de/kundenservice. Best regards Your DHL Customer Service Team[13].

Рубидию я сообщил тогда:

«Как видишь, вдобавок ко всему я теперь зовусь Гавел (Хафель) Дутценд[14], что, вероятно, означает дюжину гавелян. Кстати, именно так и значилось на карточке о „недоставке“. Атаман и двенадцать разбойников в одном лице. Данную метаморфозу пробовал воспринять в виде намека, однако мои попытки действовать по принципу дюжих славянских братцев успехом не увенчались. Почтовая система не дрогнула. Будем надеяться, что посылка вернется к тебе в целости и сохранности и ты сможешь ее снова отправить, не неся при этом дополнительные расходы, убытки и проч. Извини за причиненные (не мной) неудобства».

Почта притчей стала давно, однако отчего Рябой вспомнил про Йоль, если сам однажды болтал, что его удивляют языческие пляски вокруг хвойных стволов посреди декабрьской темени? Барабанная дробь по случаю вращающегося астрономического барабана, оснащенного месячной стрелкой. По поводу рядового календарного факта, повторяющегося с рутинной регулярностью. Тривиальное событие заставляет среднестатистических немцев устраивать дикий хадж к Бранденбургским и даже пускать там слезу. Сатурналии! V-Day отдыхает. Как будто именно в данном месте, отнюдь не священном, неслыханный Новый год «явленной тайной» приходит на землю. С пометом из конфетти и шутих, которые сильно загрязняют воздух твердыми частицами. Спецназом Дедов Морозов, опоздавших на работу в сочельник. А ведь вся заслуга социума заключается лишь в том, что число разнообразных злодеяний, ошибок и глупостей, совершаемых им ежечасно в разных уголках планеты, пока не мешает этой самой планете вертеться. Отсчитывать дюжины. Но, как говорится, был бы предлог для всеобъемлющей пьянки. Тем паче День взятия Бастилии пропустили. И Хуучин Зальтай барабан крутит.

Упомянув Новый год, Рябой уже был не в состоянии замять разговор и без перехода опять натянул жилетку с узорами:

– Кстати, иногда я думаю, что Сталин все-таки или контрреволюционер, или психопат. Сам посуди. Как можно было арестовать и расстрелять человека, который организовал переезд Ленина в Россию, а потом закрыл его от вражеской пули как раз в Новый год, в первый день 1918 года по старому календарю?

– Ты на удивление хорошо информирован. Перечитал Савву Дангулова? Или фильм посмотрел, со Смоктуновским?

– Не может коммунист, рекомендующий Швейцарию, не знать о судьбе Фридриха Платтена. Да, Кавказ не Альпы. А за стеной Кавказа они все были – Красин, Кржижановский, Киров, Каменев, Калинин… И все на «к». Там с Кобой и познакомились. Слишком доверяли ему. А он никому не доверял. Но женщинам нельзя доверять в первую очередь. Особенно на «к», то есть красивым… Хочешь один совет? Вместо твоего друга-дурака Панталыкина, красавцем я бы его, кстати, не назвал, напиши о Екабе Петерсе, видном русско-латышском политике.

– О ком?

– О Вирусе Якове Христофоровиче, – разозлился Рябчиков. – Неужели ты о нем не слышал.

– Слышал. Но почему?

– У чекиста и революционера Петерса была очень интересная личная жизнь, – лихо заключил Рябой, вытянув указательный палец, загадочно щурясь одним глазом, кривясь лицом и туловищем, жуя тлеющую сигарету.

На этой фразе я перестал слушать Кудкудаха: снова он корчил то ли волка, то ли царя морского. Понял, что напишу о Кислицыне и обо всей нашей честной компании. Конечно, Петерс тоже представлял интерес. Но фигура спорная. Правильнее о Мартове черкнуть. Он все-таки не принадлежал к крылу экстремистов и в Берлине успокоение нашел. А еще интереснее сложить какую-нибудь добрую сагу о девочках. На удивление много красивых девочек водилось на родине. Как пионов у Панталыкина во дворе. Или в селе ботаническом, силлабо-тоническом, с весенним взрывом рододендронов. Хватало их и на школьной опытной станции. Зачем ехать в Швейцарию? Горшок на окно поставить? Цветов и на Майнау полно. Острове с пальмами, павлинами, орхидеями, бабочками всех размеров и красок – куда ни взглянешь. Хотя Майнау – это печаль. Это Боденское озеро, полсотни детей, самолет из Уфы и лоцман со скандинавской фамилией, сидевший, кстати, в диспетчерской города Z и, вероятно, сильно отвлекшийся на ассистентку во время службы. Наконец, это дядька моей бывшей немецкой подруги, который устроился, после самоубийства собственной жены, в ночную охрану местного парка. Тоже история. Сначала дядька руководил столовой в ГДР. Потом ветер, валивший стены, сделал его хозяином отеля в глухомани гевельской. Дядька, незашоренный коммунист, рискнул. Отель прогорел, жена дядьки наложила на себя руки. Конечно, он не мог спать ночами, а теперь бессонница оказалась для новой работы хорошим условием.

Почему-то я часто вспоминаю его рассказ, когда спускаюсь на Александерплац в метро – мимо дворника, уборщика уличного. У дворника на совке написано: «ЯЦЕК». Почти Ицык. Зачем надпись? Чтобы знали, чей совок? Догадывались – «свой человек»? Нет! Чтобы внимание обратили. Надпись сообщает нам и позволяет понять некий месседж: соблюдать чистоту в Германии помогает Польша. Интересно, что в фирме, где работает Кислицын, есть только один немец. И этот немец – уборщица. Вот и говори потом, что нашим здесь плохо живется. Все зависит от того, как развернуть.

ТРИ БУКВЫ

В детстве я долбил английский, хотя у меня немецкие корни. (Есть, кстати, и еврейские. А значит, требованиям для переезда в Дойчланд ваш покорный со всех сторон соответствовал!) Попутно монгольский выучил – потому что когда-то жил с родителями на Алтае и в Хакасии, в Бурятии и Туве. Из Тувы в Москву попал, названия похожие, кстати. В горловом пении разбираюсь прекрасно, оно покруче тирольских йодлей. Все эти несложные факты дали повод Ребекке – немецкой подруге – долго и безоглядно верить в мою исключительность. Или хотя бы подозревать во мне нечто особенное. Улицу, которая звуками бурных берлинских ночей по-своему баюкала и ее жилище, колонизировали круглосуточные турецкие бакалеи. Поначалу продавцы и владельцы почему-то принимали меня за своего. Не верили, что их языка не знаю и на Босфоре никогда не был. Или привыкли к узкой целевой, к герметичному контингенту. На вопрос о моем происхождении подруга отвечала коротко, без запинки: «Прибыл из Улан-Батора». – «Надо же. Монголай!» – громко и с почти образцовой симметрией отзывались глотки бакалейщиков. Выплескивая смешанный экстракт удивления, почтения и испуга. Перед ними стоял чувак смуглый, кареглазый, но ведь еще и скуластый, если внимательно присмотреться. И даже раскосость разглядеть нетрудно.