Хрустальная сказка

Разминая мышцы, Антуан доковылял до окна и с удивлением заметил, что уже стемнело. Высоко в небе луна тщетно пыталась пробиться сквозь плотную пелену облаков, угадываясь лишь легким свечением, теряющемся в густом мраке. В соседних домах уютно светились окна. Антуан вглядывался в привычную картину вечернего города, и беспокойно думал о своём знакомстве с Фру Юзефсон: «Нельзя допустить, чтобы о нём узнала Ингерман, да и вообще никто».

***

Два дня Алекс и Лола не выходили из отеля. Ели в ресторане внизу, потом поднимались к себе заниматься любовью. Сидели у камина в холле, болтали в чайной комнате, играли в карты, читали. Большего Лола и желать не могла.

Она украдкой любовалась Алексом и думала: «Боже, как же мне повезло!» Но виду не подавала, наоборот – этим утром она решила держаться холоднее обычного. Она чувствовала моральное право на это. Ещё бы! Он уехал без предупреждения и пропал, не отвечал на звонки, да и вообще…

Алекс почувствовал перемену в ее настроении и пытался понять, в чем дело.

– Скучала по мне? – спросил он за утренним кофе.

– Ты просто взял и уехал, а я просидела в ресторане битых два часа. Не знала, что делать – убить тебя или рыдать. – Алекс смотрел на неё рассеянно, явно стараясь припомнить, о чём она. – Мог хотя бы позвонить и сказать: «Я не смогу приехать, давай в другой раз».

– А разве я не звонил? – искренне удивился он.

– Ладно, забыли…

– Устала от меня? – Он притянул её к себе.

– От тебя – никогда. – Она прижалась к нему. – Да, кстати, пока тебя не было, я встречалась с Ноланом.

Казалось, он с трудом вспомнил, кто такой Нолан.

– Ах да! Этот папенькин сынок. Говорят, он толковый. Но он же вроде тебе не нравился?

– Когда девушке скучно, включается режим благотворительности – даже полный неудачник может случайно затащить её на свидание. – Она помолчала. – Некоторые думают, что я его невеста. Ерунда, конечно. Хотя предложение он делал. Кольцо я не взяла. Но злые языки… Даже в журналах писали… Не хочу, чтобы ты думал…

– Думал что? – без особого интереса спросил он.

– Я боялась… А теперь вижу – зря.

Алекс засмеялся.

– Ты красивая, богатая, о тебе пишут. Естественно!

– И тебя это вообще не волнует? – В голосе Лолы прозвучали ноты раздражения.

– А должно? Я тоже не монах.

Лола обиженно отвернулась к окну. «Тоже не монах», – колоколом стучало в голове. Когда он потянулся к её руке, она резко отпрянула, отвергая попытку примирения.

– Значит, тебе безразлично, что я встречаюсь с ним?

– Конечно, – спокойно пожал плечами Алекс.

– А если бы я спала с ним?

– Я предпочитаю об этом не думать.

– Хочу домой, – произнесла Лола ледяным тоном.

– Почему? – удивился он.

– Просто хочу …

Алекс обнял ее.

– Ло, ну что случилось?

– Алекс, неужели ты не понимаешь… – Договорить она не успела. Алекс глубоким поцелуем положил конец напряженному диалогу, готовому перерасти в ссору.

***

Антуан закрыл глаза и мысленно вернулся в то июльское утро. За окном сверкало небо, чистое, словно его до блеска отмыли, старательно стерев вчерашнюю грязь серых облаков. В палату проникал прохладный ветерок, смешиваясь с тяжёлым больничным запахом – смесью антисептиков, лекарств и того особенного, едва уловимого духа, который бывает только в отделениях, где борются за каждый день жизни. Где время измеряется капельницами, а надежда – результатами анализов.

– На вас не дует? Может, закрыть окно? – спросил он женщину на кровати.

– Что вы… Мне всё время не хватает воздуха.

Пациентка казалась невесомой на фоне белой больничной стены – хрупкая фигурка под одеялом, будто вылепленная из тончайшего костяного фарфора. Светлый шёлковый платок, повязанный на обритую голову, подчёркивал болезненную прозрачность кожи.

«Сорок шесть лет», – было записано в истории болезни. Однако возраст женщины менялся вместе со взглядом. Когда она смотрела в окно невидящим взглядом, погружённая в себя, морщины и глубокие тени под глазами превращали её в старуху. Но стоило ей повернуться к Антуану – ее лицо поразительно менялось: горькие складки у губ разглаживались, тёмные круги светлели, и сквозь макияж безжалостной болезни проступали черты молодой женщины, какой она была прежде, до болезни.

– Как вы себя чувствуете? – Антуан приподнял ее слабую прохладную руку и послушал пульс.

– Как интернет в больнице – сигнал то есть, то нет, но чаще всего, как говорит моя дочь, вообще зависаю, – она невесело улыбнулась. Её впалые огромные глаза, как пустые окна, не выражали ничего.

Антуан ободряюще улыбнулся, но она не увидела его улыбки, скрытой медицинской маской.

– Если есть чувство юмора, все остальное – мелкие проблемы.

– Боюсь, что мой лечащий доктор с вами не согласится. Я его, похоже, сильно разочаровала.

– Да с чего вы это взяли? – Антуан придвинул к себе белый металлический стул и присел возле кровати.

– Сегодня утром, во время осмотра он не сказал ни слова, но смотрел так, будто я совершаю ужасную ошибку. Значит, он уже видел свежие снимки МРТ и химиотерапия снова не помогла.

– А о какой ошибке речь? – спокойно спросил Антуан и привычным жестом поправил на носу очки.

– Доктор предлагает мне хирургическое удаление. Но опухоль слишком большая, и после операции я в лучшем случае останусь инвалидом. А это мне никак не подходит. Понимаете, у меня дома больная дочь. За ней нужен уход. Я попросила попробовать новые лекарства, но, судя по всему, они мне тоже не помогли. – А вы кто? – запоздало спросила она. – Дежурант? Я раньше вас здесь вроде бы не видела. – Она вгляделась в глаза Антуана.

– Я аспирант, провожу исследования в лаборатории.

– Какие исследования? – спросила она скорее из вежливости, чем из интереса.

– Воздействую на раковую опухоль музыкой.

Женщина улыбнулась одними глазами.

– Это шутка такая?

– Вовсе нет, эксперименты показывают, что прослушивание музыки разрушает опухоль или существенно ее уменьшает.

– И не нужно никаких лекарств? – в ее глазах читалось недоверие.

– Не совсем так. Лекарства всё-таки нужны. Дело в том, что в нашем мозге есть особый защитный барьер – как крепкая стена, которая не пропускает вещества из крови к нервным клеткам. Из-за этого лекарства просто не могут добраться до места, где они должны работать, и оказываются неэффективными. А вот если параллельно с лечением прослушивать музыку на определенной громкости, то проницаемость этой стенки увеличивается, и лекарства доходят по назначению.

Теперь она слушала его внимательно. Лицо ее преобразилось – в глазах появился живой интерес, на бледных щеках выступил слабый румянец.

– А можно и мне попробовать? – тихо спросила она. – Хуже все равно уже не будет.

Антуан замялся.

– К сожалению, у меня нет лицензии проводить подобные эксперименты на людях. Это незаконно…

– А я никому не скажу, – перебила она. Теперь в ее глазах стояла мольба. – Понимаете, если меня прооперируют, то превратят в… – голос её дрогнул. Тень снова упала на её лицо. – Да вы, кажется, и сами все знаете. Вы поэтому здесь? – прошептала она.

Антуан не ответил. Возможность опробовать свой метод на настоящем пациенте взволновала его до озноба.

– Я буду приходить к вам по вечерам, – после недолгой паузы сказал он. – Только с одним условием. – Он снова машинально поправил свои очки. – Вы должны верить в свое исцеление.

Она пристально посмотрела на него, и в этом взгляде Антуан прочитал согласие. Он понимал, что для этой отчаявшейся женщины он олицетворяет надежду, тогда как от ее лечащего врача веяло печалью безнадежности.

– Я верю, – пересохшим ртом прошептала она, глаза ее загорелись необыкновенным светом…

Снизу загромыхала музыка, грубо возвращая Антуана в настоящее. «Только не это», – вскипел он, вскакивая с дивана. Отыскав в кладовке старую деревянную швабру, он вернулся в комнату и резко постучал по полу. Звук немного уменьшился, но продолжал упрямо пульсировать внизу.

– Ну, хоть так, – пробурчал Антуан себе под нос, тяжело вздыхая.

Швабру он не убрал – положил рядом, угрюмо подумав: «Еще пригодится», и снова погрузился в воспоминания.

***

Полумрак комнаты размывал очертания мебели. Лексус в возбуждении мерил пространство шагами, нервно потирая влажные ладони. Тени плясали по стенам в такт его движениям. Очередной резкий поворот – и острый угол стола впился в бедро.

– Чёрт! – Лексус зашипел от боли, потирая ушибленное место. – Что за хренотень такая, вот не прёт и всё!

Усталость навалилась внезапно, будто выключили рубильник. Лексус тяжело опустился в кресло, и оно отозвалось тихим скрипом. Он снова пробежал глазами комментарии на мониторе: «И пощупаешь – мокро, и понюхаешь – дерьмо», «Лексус – это даже не дерьмо, а куда хуже», «Эй, парень, не можешь, не мучай…»

Каждое слово впивалось иглой. Лексус достал пачку, щелкнул зажигалкой. Кончик сигареты оранжево вспыхнул, и сизый дым медленно поплыл по комнате, смешиваясь с горечью разочарования. За окном моросил дождь, отбивая ритм на подоконнике, словно насмехаясь над неудачной мелодией Лексуса.

«Даже первый сингл не получил столько критики. А ведь он был гораздо хуже», —думал Лексус, глядя на экран сквозь завесу дыма. Этот же ему самому нравился. Зажигалка. Настоящий хит. Тот, что должен был зацепить, взорвать, покорить. «Но почему он не зажег их? Причем, всех… Здесь что-то не так».

Пальцы забегали по клавиатуре, судорожно ища хоть один положительный отзыв среди моря яда. Таковых оказалось несколько: два от приятелей, один от Фрейи и пять, написанных самим Лексусом с фейковых аккаунтов. По сути – ни одного настоящего. Осознание будто ударило под дых, вызвав тошноту.

«Мюзикнациональ» – крупнейшая платформа для начинающих музыкантов. Трамплин на большую сцену. Миллионы подписчиков, крутая музыка. Покорить эту вершину – таков был план. Но что-то пошло не так. Лексуса будто гнали оттуда, безжалостно и с презрением.

Под потолком плавал дым уже второй сигареты, когда Лексус решился снова перечитать комментарии. Закономерность проступила отчетливо – одни и те же пользователи, одни и те же ядовитые фразы. И самый коварный из них – некий «Тор». Внезапная догадка вспыхнула в сознании, яркая и беспощадная: «Эта кучка сговорилась. Они хотят, чтобы я не случился».

Лексус встал и подошел к окну, за которым чернела темнота. Стекло отразило его силуэт – сутулые плечи, растрепанные волосы.

«Почему я?» – Лексус машинально потёр виски, пытаясь унять пульсирующую боль. В голове всплыла статья из школьного учебника психологии: жертвами травли обычно становятся те, кто не уверен в себе, кто слишком остро реагирует на происходящее, кто носит в себе страхи и комплексы. Тор и его компания выбрали именно его. Осознание ударило, словно пощёчина: «Неужели они каким-то образом разглядели мою неуверенность? Заметили, как я цепенею перед выходом на сцену в баре? Как теряюсь под взглядами посетителей, как иногда срывается голос на первых нотах?» Эта мысль оказалась больнее любых насмешек.

Дрожащими пальцами Лексус вытащил новую сигарету. Огонёк зажигалки на мгновение ослепил его. Затяжка. Горький дым заполнил лёгкие. Закрыв глаза, Лексус тут же, как на экране, увидел лица – усмешки, высокомерные взгляды, бурное, пьянящее наслаждение, с которым они раздирали его на части. Холодный пот выступил на лбу. Волны ненависти накрыли Лексуса с головой. Хотелось орать, крушить всё вокруг, выплеснуть весь свой гнев и разочарование. Он сжал кулаки так сильно, что ногти впились в ладони. Злость клокотала внутри, нарастая с каждым ударом сердца. Он ненавидел их всех вместе и каждого по отдельности, и желал им смерти.

***

С тех пор Антуан стал частым гостем в палате фру Юзефсон. Его визиты длились всего несколько минут, но они будто приносили с собой дыхание жизни – глаза пациентки начинали светиться, излучая радость. Присаживаясь на краешек её постели, он и сам не мог сдержать улыбку – терапия творила чудеса. Пациентка постепенно выздоравливала, становясь его личным триумфом.

Результаты превзошли все ожидания – после трёх месяцев химиотерапии опухоль уменьшилась вдвое. Состояние настолько улучшилось, что фру Юзефсон отпустили домой. Лечащий врач всё более настойчиво рекомендовал операцию, но его слова разбивались о невидимую стену. Теперь для фру Юзефсон существовал только один доктор – Антуан.

А тот размышлял, разглядывая свежие снимки: «Ещё рано. Опухоль всё ещё слишком велика. Нужно дождаться следующего курса химиотерапии в сентябре, и только тогда можно будет всерьёз говорить об операции». Его глаза возбуждённо блестели в предвкушении успеха.

Появление Антуана в палате фру Юзефсон в тот первый день их знакомства не было случайностью. Накануне он краем уха уловил разговор двух врачей о критическом состоянии этой пациентки. Улучив момент, Антуан проскользнул в ординаторскую и, убедившись, что в комнате никого нет, сфотографировал историю болезни. Молодым учёным разрешалось изучать медицинские карты в научных целях, и он часто этим пользовался, обсуждая пациентов с врачами, но на этот раз у него был совершенно иной замысел.

Всю ночь Антуан провёл над историей болезни, а к рассвету уже подготовил специальную подборку музыки и звуков для лечения. Уверенность в успехе подкреплялась безупречными результатами экспериментов на грызунах. Оставалось самое сложное – убедить саму пациентку, причём так, чтобы она не выдала его руководству.

Фру Юзефсон шла на поправку. Теперь музыка стала неотъемлемой частью жизни этой женщины. Антуан ликовал. Он неустанно подбирал и тестировал новые композиции на крысах, опасаясь возможного эффекта привыкания.

Действовал он с предельной осторожностью, выверяя каждый шаг. Распределил визиты между пациентами, чтобы не вызывать подозрений. Никаких звонков, сообщений или контактов в социальных сетях – только личные встречи. Единственной уликой оставались материалы на флешке: записанные на телефон короткие разговоры, фотографии анализов, заключения врачей и его собственные наблюдения.

И только теперь, после публичных обвинений Ингерман, Антуана внезапно посетила тревожная мысль: «Что, если фру Юзефсон рассказала кому-то обо мне? Может быть, в порыве радости она поделилась информацией о чудо-методе и упомянула моё имя?»

Нервно расхаживая по комнате, он вспоминал её посетителей. «Нет, она почти всегда была одна. Замкнутая женщина, которую, казалось, ничто не интересовало, кроме лечения… и дочери!» Антуан застыл посреди комнаты. Конечно! Именно дочери она могла всё рассказать – о странном молодом человеке, о необычном лечении, о музыке… При этой догадке Антуан похолодел. Если дочь знает, значит, она может его выдать руководству больницы, и тогда его судьба окажется в их руках. Сердце тревожно заколотилось, отдаваясь гулким звоном в ушах.

Заставив себя мыслить спокойно и рационально, Антуан решил проанализировать ситуацию. Из разговоров о дочери он знал лишь, что та нуждается в материнской заботе из-за болезни. Но чем именно она больна – оставалось загадкой. Фру Юзефсон никогда не останавливалась на этом подробно, а он не решался спрашивать.

«Возможно, я зря беспокоюсь, и фрекен Юзефсон не в курсе», – промелькнула надежда, но Антуан давно отучил себя от иллюзий. Чем больше он размышлял, тем яснее становилось – мать наверняка поделилась с дочерью. Значит, нужно действовать первым. В лучшем случае, если дочь ничего не знает, он просто выразит соболезнования от имени больницы и уйдёт. Если же фрау Юзефсон встретит его с неприязнью, появится шанс всё объяснить. Возможно, она поймёт и не станет его выдавать.

Действовать нужно было немедленно, пока профессорша его не опередила, – иначе придётся искать адвоката. Тревога разрасталась. Антуана терзало гнетущее ожидание. «Какая горькая ирония!» – думал он. Всё, чего он хотел – дать больной женщине шанс выжить. Он вложил в её лечение всего себя: душу, знания, интуицию. И теперь за это его могут уничтожить.

Случайно увидев своё отражение в тёмном окне, он едва узнал себя: взъерошенные волосы, осунувшееся бледное лицо, опухшие веки, испуганные глаза. «Городской сумасшедший, как же ты смешон», – прошептал он пересохшими губами и потянулся к шторе, чтобы скрыть это жалкое зрелище. Но рука замерла на полпути. В окне дома напротив он увидел девушку. Знакомую незнакомку.

Белый платок на её шее казалась особенно яркой в вечернем освещении. Шелковистые светлые волосы мягко переливались в свете лампы. Она сидела, подперев голову рукой, чуть наклонившись вперёд – поза, исполненная глубокой скорби. Антуан не мог разглядеть лица соседки, но она казалась ему невероятно красивой.

Машинально пригладив волосы, он неожиданно для себя помахал ей рукой. Она ответила улыбкой и тут же исчезла, словно видение.

***

На следующей день, Лола сообщила, что едет с отцом в Нью-Йорк.

– Я теперь хозяйка художественной галереи.

– Как это? Разве ты разбираешься в искусстве?

– А мне и не надо, там есть, кому разбираться. И вообще – почему нет?

Это её «почему нет» всегда поражало и восхищало Алекса. В прошлый свой приезд она объясняла ему, как станет управляющим известного ресторана. Показала наброски нового меню. Она связалась со старым знакомым, шеф-поваром из Токио, и попросила добавить в меню «немного Азии».

Никто и подумать не мог, что через пару месяцев Лола заявит: из-за постоянных дегустаций у нее развилось стойкое отвращение к пище, а от избытка пробуемых блюд она стала набирать вес. И глупо уделять столько времени тому, что через пару часов превратится в человеческие нечистоты, которые, как она выразилась, в отличие от нечистот животных, ни к чему не пригодны. Все это показалось Лоле достаточным основанием оставить ресторанный бизнес.

И вот теперь Алекс смотрел, как она носится с новой идеей, названивает кому-то, рассматривает картины, азартно погружаясь в искусство. Он внимательно наблюдал за ней и чувствовал, как любопытство смешивается с уважением.

«На сколько её хватит? Месяца на два?» – подумал было Алекс, но он тут же одёрнул себя. Он давно перестал прогнозировать поведение людей. Считать, что знаешь ближних, – величайшая из иллюзий. Такая же, как полагать, будто досконально знаешь самого себя.

Телефон Лолы то и дело звонил. Она смотрела на экран и элегантным движением сбрасывала вызовы.

– Может, что-то важное? – забеспокоился Алекс.

– Да Нолан это. Мы должны были встретиться на неделе, а тут ты появился. Пришлось слиться. Вот он и психует.

– То есть ты прячешься от него? – Алекс обещал себе ничему не удивляться, но никак не получалось.

– Знаю, есть другие методы, но ничего не могу с собой поделать. Нет, он нормальный. Но … – Она подошла к зеркалу и подвела помадой губы.

Телефон снова завибрировал. Лола неожиданно приняла вызов:

– Да, Пегги.

Алекс понял, что на другом конце – ее подруга.

– Вот сволочь! – выругалась Лола. – Подожди, мы ему еще покажем. Нет, сегодня скажу, – понизив голос, произнесла и отключилась.

Алекс медленно обернулся.

– Что происходит?

– Плохие новости, – не скрывая раздражения, сообщила Лола. – Этот, – вместо эпитета она сглотнула, – кинул мою подругу. И пришел вчера в клуб со своей новой пассией. Говно.

– Не знаю, что там случилось, но запах идет отвратительный, – попытался пошутить Алекс.

– Послушай, – вдруг оживилась Лола, – мне нужна твоя помощь.

– Все что угодно, Ло, – сладким голосом проговорил он, потрепав ее волосы.

– Ты можешь для вида побыть ухажером Пегги?

– Смешно, – улыбнулся Алекс.

– Я серьезно.

– Смешно, – повторил он, но уже без улыбки.

Лола смотрела на него, покусывая нижнюю губу.

– Понимаешь, ей срочно требуется вызвать ревность Пьера. А для этого нужно новое лицо. И не абы какое, а чтоб он локти кусал. Понимаешь, Алекс?

– Еще бы, блестящий план, – хмыкнул тот.

– Алекс, мою подругу нужно спасать, а этого мудака – проучить. Неужели тебе трудно один раз появиться с ней на людях? – В голосе Лолы звучала мольба. – В конце концов, сделай это ради меня. Это будет твой подарок на мой день рождения. – Лола выпрямилась.

Алекс недоверчиво посмотрел на неё.

– Ло, я приехал, чтобы начать работу над дневником. Мне нужно время, это серьезный проект.

– Дневник? Тут судьба живого человека решается!

– Нет, Лола, даже не проси.

Лола вспыхнула:

– Ты ничего для меня не делаешь. Никаких жертв. Я просто не нужна тебе. Я пустое место. – Она обиженно фыркнула, сдув упавшую на лоб челку. В глазах ее заблестели слезы.

Лола давила на жалость, а Алекс терпеть не мог такие приёмчики, но решил на этот раз уступить. Плата за забытый день рождения.

– Ну перестань… – Алекс неловко обхватил девушку и прижал к себе. Не плачь.

– Пойдёшь? – спросила она сквозь всхлипывания, хотя голос её звучал на удивление твердо.

– Скажем так, я готов к новым знакомствам.

***

Из компьютера раздался звук вызова. Лексус открыл глаза. Фрейя. Он вытащил из ящика бутылку воды, жадно глотнул и, поправив очки, нажал «Ответить».

– Привет, – незатейливо начала беседу она, изобразив улыбку.

– Что с тобой? – он уставился на Фрейю.

– В смысле?

– Ты сказала «привет» вместо обычного «чтоб ты сдох». Или мне показалось?

– Кайфую, черепа к бабке слиняли. Кислородятся.

– Понятно, – хмуро отозвался Лексус. – Чё, запаривают?

– Если бы. Воспитывают… – Фрейя скривилась, будто от зубной боли. – Жесть как!

Он удивленно глянул на неё из-под очков:

– По тебе не скажешь.

– В смысле?

Лексус не ответил. Меньше всего ему хотелось сейчас препираться.

– А чего хотят-то?

– Другую дочь.

– Облом, значит.

– Значит.

– А с тобой что не так? – спросил он, хотя и сам понимал.

Она привычно пожала плечами:

– Мать долбит, что другие девчонки встают рано, в доме убирают, по хозяйству помогают. А я, типа, нет.

– А чё не помогаешь?

– Очень даже помогаю! Вчера, например, иду домой, звоню ей, спрашиваю: «Что-нибудь купить?» А она как заорёт: «Купи себе квартиру и живи отдельно!»

Лексус заржал:

– Она у тебя приколистка.

– Вот отвечаю, не до смеха вообще, ни разу.

– Ну, поговори с ней. По-настоящему так. Скажи всё, что думаешь.

– Я говорю.

– А она чё?

– Да всё то же. – Фрейя пискляво спародировала мать: – Другие девочки аккуратные, причёсанные, английским занимаются. Вот на Шарлоту Бок посмотри! Станешь за собой следить – будешь стройной и красивой, как она. А будешь жрать как свинья, спать до полудня и вечно сутулиться – из тебя ничего путного не выйдет. – Фрейя раздражённо поджала губы. – И так каждый день.

– М-да, плохо. Сори. А отец что? У тебя отец есть? – Лексус отхлебнул воды.

– Ему пофиг. «Слушай маму» говорит. Ему главное работа. Какие-то подсчёты чьих-то просчётов, он же бухгалтер. А остальное до фени. Мама на него тоже орёт.

– А он?

– «Не кричи, – говорит, – мне хуже, чем тебе». А она ему: «Тебе всегда хуже всех!» Так и орут друг на друга, – Фрейя скривилась.

– А с чего они вообще взяли, что ты растолстеешь? Ты вон, блин, на ногах еле держишься.

Фрейя фыркнула:

– Так это я сейчас такая стала, назло им. Раньше я и готом не была.

– Так, выходит, ты фейк?

– Ну почему? Гот – это прежде всего состояние души, а уже потом одежда, макияж, музыка… Да ну на фиг этих родителей. Ненавижу их.

– А я любил свою мать, – задумчиво вздохнул Лексус.

– А она тебя нет?

– И она меня любила. А ещё я её мучил. И она меня мучила. Теперь вот нет её больше…

– Зачем мучить, если любишь?

– А я знаю?.. Просто любили и мучили.

– Мама говорит, что «просто» – это ничто, пустое место.

– Люди в нашем мире думают, что всё, чего они не догоняют, должно быть пустотой.

– Не знаю, – неуверенно протянула она, – стрёмно это, любить и мучить. Да ещё за просто так.

– Ну не прям совсем «за просто так». – Лексус снова закурил. – Она любила не только меня, но ещё и отчима. Привела его такая, очешуенная: «Будет тебе, – говорит, – отцом». А он мне вообще не сдался. К тому же дебик был реальный. Ревновал её, из дома не выпускал. Она сидела как в тюрьме. Я говорил ей об этом, она не слушала. Я злился, гадить ему стал. Думал, уйдёт.

– Как гадить? – заинтересовалась Фрейя.

– Да по-дурацки, по-детски. То сахар в суп насыплю, то зелёнку в шампунь добавлю.

– А он что? Ушёл?

– Не. Отыгрывался. Даже поколачивал меня. Я ему этого не простил, им обоим, – зло осклабился Лексус.

– А она что? – Фрейю явно увлекла его история.

– Блин, чё заладила – а он что, а она что… Достала. – Лексус закурил. – Она сказала, что я на отца своего похож. Такой же беспомощный. Что я должен бороться со своими слабостями, а не пакостить. Что это не по-мужски. Короче, и меня, и отца сразу опустила. А кринж её типа мачо. Лекцию прочла, что надо быть настоящим мужчиной, —Лексус грустно усмехнулся.