Хрустальная сказка

«Сильный ветер ломает только слабые деревья», – смысл этой поговорки Лексус понял ещё ребёнком, когда в седьмом классе на него устроил настоящую травлю Олаф Вингард, самый популярный мальчик в классе. Что именно не понравилось Олафу в Лексусе, так и осталось загадкой. Лексус никогда не лез к нему, занимался своими делами. Но Олаф не оставлял его в покое. Сначала, как бы в шутку, несколько раз сбил с ног, потом залил водой школьную сумку, испортив книги и тетради. А потом «случайно» толкнул на лестнице. Лексус кубарем скатился вниз и распластался на полу с разбитой головой и открытым переломом руки. Он лежал, чувствуя, как по лицу течёт тёплая кровь. Одноклассники проходили мимо, старательно отводя глаза. Протянуть руку помощи означало навлечь на себя гнев Олафа.

Лексуса забрали в больницу, где его подлатали врачи. Неделю он пролежал дома. В отчаянии пожаловался на обидчика маме. Та молча слушала, прикладывала холодный компресс к его лбу, обрабатывала ссадины, но в её движениях читался автоматизм, будто она выполняла обязанность.

– Так не бывает, чтобы люди просто так придирались, – наконец сказала она, промакивая капли крови, выступившие на плохо заживающей ранке. – Твой Олаф ведь не лезет ни к кому другому. Думаю, проблема в тебе.

– Я ни при чём! – горячо запротестовал Лексус, с трудом приподняв голову. – Просто он знает, что сильнее и что я его не ударю.

– Вот и правильно, – в голосе матери появились учительские нотки. – Сила человека в правде. Если Олаф неправ, судьба сама преподаст ему урок.

Лексус смотрел на мать, стараясь понять ее своими сотрясёнными мозгами. Но не получалось. Он лежал и страдал от невыносимой, раздирающей боли. То ли физической, то ли душевной – не разберешь. Ясно было одно – мать в школу не пойдет. Заступиться за него некому, и пытка по имени Олаф продолжится.

Так бы, наверное, и было, если бы не тот самый случай, который врезался в память навсегда. Приближалось Рождество. Школа пахла хвоей и мандаринами, в актовом зале репетировали праздничное шоу. Учитель музыки, прослушав песню Лексуса, задержал его после уроков.

– По-моему, очень хорошо, Алекси, – в голосе педагога звучало искреннее восхищение. – Не хочешь спеть на шоу?

«Хочу ли я?» – Сердце восторженно затрепетало. – Ещё бы! – выдохнул Лексус пересохшими губами.

– Отлично. Вставлю твой номер в программу. Готовься!

Лексус не помнил, как оказался дома. Его распирало новое незнакомое чувство – гордость, смешанная с предвкушением триумфа. В теле ощущалась необыкновенная лёгкость. «Это только начало!» – думал он. Если его сейчас оценили, что же будет потом? А потом… Он мечтательно прищурился. Вот она – его звезда – загорается в небе, а из каждого стокгольмского окна льется его неподражаемый голос. «Представляю, как удивится мама…»

Начались репетиции. Подбор костюма. Декорации. Каждый день наполнялся ожиданием чуда. Лексус засыпал и просыпался с мелодией в голове, прокручивая каждую ноту, каждый аккорд. Генеральная репетиция прошла без сучка, без задоринки. И вот настал день икс.

Актовый зал гудел как улей. Блестящие ёлочные шары отражали свет люстр, в воздухе пахло корицей и волнением. Мама сидела в четвёртом ряду – белая шёлковая блузка, лёгкая улыбка. Такая красивая.

Старшеклассники вышли на сцену и торжественно открыли концерт. Все шло четко по сценарию. Сначала прозвучал рождественский гимн. Затем девочка из восьмого класса сыграла прелюдию Баха. Далее шли скрипачи. И вот пришёл черёд Лексуса.

Он важно вышел на сцену – в тёмно-синем пиджаке и голубой рубашке, с зализанными назад волосами. Сел на стул, поправил гитару, поставил ногу на специально приготовленную подставку, посмотрел на зрителей и окаменел. В первом ряду прямо перед ним, развалившись в кресле, сидел Олаф, выставив средний палец и нагло ухмыляясь. Лексус постарался взять себя в руки. Быстро перевел взгляд в глубь зала, стараясь зацепиться за что-нибудь приятное. Но глаза то и дело возвращались к Олафу.

Лексус не мог сосредоточиться. Провел пальцами по струнам, извлекая из них грубый фальшивый звук. Кровь прилила к лицу. Он еще раз тронул струны, и они вновь отозвались дребезжанием. По залу прокатился смех. Лексус заерзал на стуле, подкрутил колки, настраивая гитару, и сделал третью попытку. Гитара скрипуче взвизгнула. Зал разразился хохотом.

Лексус, несмотря на овладевающее им отчаяние, хотел снова поправить настройки, но с ужасом заметил, что струны гитары неправильно расположены. На колок для четвертой струны натянута шестая, а место шестой заняла четвертая. «Как такое могло произойти?» – Он не верил своим глазам. И тут его осенило: «Олаф!» Лексус поднял глаза на своего преследователя. Тот сползал с кресла от смеха, лицо и тело тряслись, наглых глаз видно не было.

Занавес закрыли. Выход Лексуса закончился, даже не начавшись. Весь спектакль неудачливый музыкант просидел бледный и подавленный. После концерта он поспешил к маме, торопясь объяснить ей, что произошло. Но мамина отчужденность остановила его.

– Не стоит садиться не в свои сани, – тихо произнесла она. Надеюсь, ты усвоил этот урок. Лицо ее оставалось спокойным, но Лексус уловил во взгляде разочарование и усталость. Он слабо улыбнулся, всеми силами скрывая, как сильно хочет умереть.

Ночью он не спал, мысленно прокручивая каждую секунду своего провала. Вот он стоит на сцене, спокойный и торжественный. Там, в глубине зала, сидит мама – гордая и счастливая. А над всем этим нависает чудовищная и всесильная фигура Олафа Вингарда. Хозяина его жизни. Лексус вдруг ясно увидел лицо обидчика, довольное и нахальное. В усмешке Олафа было много уровней, и все они опускали Лексуса на самое дно.

Лексус почувствовал, что ему становится дурно. «Нет, так не может продолжатся. Этому нужно положить конец».

На следующий день, во время перемены, Лексус подстерёг Олафа и со всей силы врезал ему кулаком в лицо. Тот завопил и бросился наутёк. Лексус не стал догонять противника. Стоял как зачарованный, удивлённо глядя ему вслед. Руки дрожали. «Что это было? Что случилось с всесильным Олафом?» И вдруг стало легко и ясно. Злобного преследователя в его жизни больше нет.

Лексус неторопливо вышел из школы. Прислушался к себе, пытаясь разобраться в новых ощущениях. «Нет, так не разберёшь. Странное чувство – непринуждённое, чистое… Как будто музыка в груди».

Больше Лексуса никто не трогал. Олаф его избегал, а другие ребята зауважали. Лексус хорошо усвоил урок: «Сила вовсе не в правде. Прав тот, кто сильнее». Он твёрдо решил – больше никому не позволит лезть в его жизнь грязными руками. Лучше умереть.

И сейчас, бродя по холодному ночному городу, вдыхая сырой воздух, пропитанный ненавистью, он знал: Тора ждёт месть страшнее той, что настигла Олафа. Гораздо страшнее. Но сначала нужно его найти.

Уже рассвело, когда Лексус подошёл к дому. В подъезде он столкнулся с женщиной, медленно спускавшейся по лестнице, и отпрянул от неожиданности. Он не рассчитывал встретить кого-то в такую рань. Соседка тепло взглянула на него, напомнив маму. Он заметил оброненную перчатку.

– Ваша? – Лексус поднял её и протянул женщине. Она благодарно кивнула.

У дверей соседка обернулась:

– Это случайно не вашу игру на гитаре я слышу за стеной?

Лексус ощетинился, ожидая очередную порцию критики. Женщина, видимо, прочла это по его лицу.

– Замечательная музыка, мне очень нравится. – Её интонация казалась искренней.

***

Антуан стоял перед подъездом дома напротив, сверяясь с полученным в клинике адресом дочери фру Юзефсон, который только сейчас удосужился полностью прочитать. Несколько месяцев назад, изучая больничную карту, он сразу отметил, что пациентка живет с ним на одной улице, но на номер дома внимание не обратил. А теперь оказывается, что они были соседями. Вот это совпадение! Судьба словно старалась облегчить его путь, но от этого становилось лишь тревожнее.

Часы показывали восемь вечера. Антуан переминался с ноги на ногу, морщась от боли в коленях. Ушибы, полученные при падении, напомнили о себе именно сейчас. Как было бы здорово вернуться домой, принять горячую ванну и лечь спать! Но сперва ему предстоял очень непростой разговор.

Мимо, позвякивая ключами, прошла женщина с собакой. Антуан неловко кашлянул и пробормотал: «Добрый вечер, я к фрекен Юзефсон». Женщина равнодушно кивнула, и он проскользнул в подъезд следом за ней. Поднялся на нужный этаж, остановился перед дверью. Глубоко вздохнул, отгоняя навязчивые мысли, и позвонил.

– Посчитайте до десяти, а потом заходите, – донесся до него из глубины квартиры приятный женский голос.

– До чего? – переспросил он, растерянно глядя на дверь.

– Уже до семи, – снова выкрикнули изнутри.

Антуан машинально начал считать и тут же остановился. «Что за чушь? Она что, издевается? И я тоже хорош – стою как мальчишка, в считалочку играю». Неожиданно его осенило – может, она с отклонениями? Он даже обрадовался этой мысли. Значит, она не опасна, никто не станет расспрашивать слабоумного. «Если это так, то мне крупно повезло. "Если" – прекрасное слово надежды. – Он почувствовал, как напряжение немного отпустило. Тут же стало стыдно за такие мысли. – Дожил, радуешься чужой убогости».

Внезапно дверь широко распахнулась, и у Антуана челюсть отвисла от изумления. Та самая незнакомка, чей силуэт он столько раз видел в окне напротив… Она слегка коснулась шейного платка, словно проверяя, на месте ли он, и её губы дрогнули в едва заметной улыбке.

– Заходи, тот, кто не умеет считать, – пригласила фрекен Юзефсон, немного откатившись назад в инвалидном кресле, чтобы он мог пройти.

Антуан прошёл в просторную светлую гостиную и невольно замедлил шаг. Пространство словно дышало покоем – высокие окна пропускали мягкий вечерний свет, играющий на старинной мебели из красного дерева. Те самые перламутровые шторы, за которыми будоражившая его воображение девушка так часто исчезала из виду, теперь колыхались от легкого сквозняка. Бежевый ковер приглушал шаги, а в глубоких креслах можно было утонуть. На стенах, выкрашенных в теплый песочный цвет, висели картины – от классических пейзажей до экстравагантных модернистских полотен. Всё здесь располагало к неспешной беседе, будто комната замедляла время.

– Я сейчас, – сказала хозяйка квартиры и, ловко управляясь с креслом, скрылась за дверью.

Антуан, борясь с волнением, принялся озираться вокруг. У окна в углу стоял мольберт с начатым холстом. «Она, наверное, художник», – предположил Антуан. На круглом столике у окна стояла изящная латунная клетка, похожая на миниатюрный дворец с витыми прутьями и фигурными башенками. В её глубине сидела на жёрдочке маленькая синица. Птица склонила голову набок и внимательно разглядывала Антуана блестящими бусинками глаз.

– Сейчас будем чай пить с пирожными, – вернувшись, сказала девушка так буднично, будто они были старыми знакомыми. Вместе с ней в комнату проник аромат ванили и шоколада.

– А ты еще не ела? – Антуан удивился собственной бесцеремонности, и щёки его вспыхнули.

– Я так рано не ем. А вот Сила – да. – Она открыла клетку и стала бережно подсыпать семян в кормушку. – Мне чем позже, тем лучше, чтоб потом с голодухи ночью не просыпаться. Я очень люблю вкусно поесть.

Антуан наблюдал за её движениями – тонкая наклонённая вперед шея, прямые плечи, красивые худые руки. Для любителя поесть она казалась выглядела слишком хрупкой.

– Сила – это твоя птица?

Она кивнула и, насыпав немного корма в ладошку, протянула синице. Та бойко запрыгала по руке.

– Кушай, кушай, мой птенец, – ласково шептала девушка, свободной рукой поглаживая птицу по макушке и изредка поглядывая на Антуана. На её губах мелькала едва заметная улыбка. Антуану хотелось спросить, почему хозяйка держит такого необычного питомца. Синица – лесная птица, любит волю. Но, вспомнив, что у самого дома бегает толстая крыса, передумал.

Прямо перед ним висела картина – человекоподобное существо необычной комплекции.

– Нравится? – спросила девушка, проследив его взгляд.

– Твоя работа?

– Хотелось бы мне, – вздохнула она. – Это Пикассо. «Акробат». Репродукция, конечно.

– Зная анатомию человека не понаслышке, этот акробат нуждается в серьезном медицинском вмешательстве, – пошутил Антуан.

– Ты доктор? – с интересом подняла она бровь.

Он на мгновение взволновался, но, глянув на дочь фру Юзевсон, тут же расслабился. В ней не было ничего угрожающего.

– Не совсем, но людей лечу, – честно признался Антуан.

– Ясно, – бесстрастно сказала девушка, грациозно убирая прядь волос за ухо. Она теперь тоже озадаченно смотрела на акробата, видимо, впервые увидев его в медицинском ракурсе. – М-да… Но за него можно не волноваться, этот акробат и без лечения проживёт дольше, чем все люди в мире.

Антуан кивнул и негромко рассмеялся. Микаэла покормила птицу и закрыла клетку. В комнате повисла пауза.

– Хорошая сегодня погода, – проговорил Антуан наконец, чтобы нарушить молчание. Через оконное стекло он видел свои собственные окна напротив, и от этого становилось немного не по себе.

– Разве? – возразила она, бросив быстрый взгляд на улицу. – Терпеть не могу эту моросню.

– Морось, – поправил Антуан и ужаснулся, что сделал это вслух.

– Лучше ливень или снег хлопьями, – не обращая внимания на его слова, продолжала девушка. – А еще лучше, когда ни того, ни другого, тогда коляска меньше скользит.

– Ну да, и машина тоже, – согласился Антуан, не зная, что сказать.

Вновь возникла пауза. «Она, видимо, считает меня законченным кретином, – решил он. – Пришел и сел как истукан». Но при всем желании ничего более умного он придумать не мог.

– Как тебя зовут? – внезапно спросила она.

– Антуан, – обрадовался он. – Извини, я забыл представиться.

– Красивое французское имя.

– Насчет красивого не знаю, но точно французское. Меня бабушка так назвала, она любила все французское. А ты? Тебя как зовут?

–Я Микаэла, можно просто Мика.

Вдруг она резко развернулась на коляске и принюхалась.

– О Боже, мои эклеры! Твою мать! – неожиданно резко выругалась девушка и стремительно выехала из комнаты.

Антуан тоже ощутил запах гари и быстро последовал за ней. Кухню заволокло дымом. Не раздумывая, гость бросился к окну и распахнул его. Под резкие ругательства и причитания хозяйки в кухню влетел свежий, морозный воздух. Дым постепенно развеялся, и Антуан увидел лицо хозяйки, склоненное над противнем с черной горелой выпечкой. Микаэла больше не ругалась как сапожник, а походила на обиженного ребенка, скорбно глядящего на сломанную игрушку. Антуан не удержался и захохотал.

Девушка удивленно подняла на него глаза и тоже захихикала, сперва негромко, потом звонко и безудержно.

– Мои эклеры – они еще ни разу у меня не получились. – Молодые люди смотрели друг на друга и покатывались со смеху, не в силах сдвинуться с места. Антуан, согнувшись пополам, держался за живот, а Микаэла, прижавшись к подлокотникам кресла, старалась удержаться, чтобы не свалиться.

– Спасибо! – произнесла она с легкой одышкой. – Давно я так не смеялась. И удивительно, что еще не рассыпалась.

– От смеха не рассыпаются, – через першение в горле хрипло ответил Антуан.

– Я и не на такое способна, – заверила Микаэла, выкидывая пирожные в мусор. —Придется нам пить чай с магазинной выпечкой.

– Это не страшно, для меня так вообще привычное дело. У меня все продукты из магазина. – Вспомнив о пустом холодильнике, Антуан невольно поежился.

Он всё ещё стоял возле окна и смотрел, как Микаэла расставляет чашки и блюдца. Её красивые руки, белые с розовыми ногтями, двигались проворно и с поразительной легкостью. Проветренная кухня наполнилась ароматами мяты и песочного печенья.

Микаэла откусывала кусочки от выпечки и жмурилась от удовольствия, запивая их чаем. Антуан наблюдал за ней, и с каждой минутой груз вины становился всё легче – она словно специально не давала ему вспомнить об истинной причине визита.

– Ничего на свете нет вкуснее мятного чая со сладостями. Я вообще страшная сладкоежка, – с чувством призналась она, и Антуану показалось, что они знакомы тысячу лет.

– У меня тоже зависимость от сладкого, – улыбнулся он, увлекаясь игрой в старых друзей. – Если уже начал есть, то не могу остановиться. Стараюсь вообще сахар не трогать.

– Нет у меня никакой зависимости, – фыркнула она, – у меня – независимость. Сколько хочу, столько и ем. – В её голосе звучало кокетство.

Она подлила Антуану чая и положила на тарелку еще несколько печений. Каждый её жест дышал особенной заботой, словно она исцеляла его от невысказанной боли. Антуан смотрел на неё и думал, как удивительно она не похожа на тот образ, что рисовало его воображение. Вместо убитой горем дочери перед ним предстал человек, безудержно влюбленный в жизнь. В каждом движении девушки, в её манере говорить, смеяться чувствовались непринуждённость и умение радоваться простым вещам.

– У тебя здесь очень уютно, Мика, – с чувством заметил Антуан. – Можно целыми днями сидеть и пить чай, забыв обо всём на свете.

Она понимающе улыбнулась:

– Есть такое свойство у чаепития. Дома становится комфортно и безопасно.

– Ну, насчет последнего я не уверен. – Он отпил глоток горячего чая. – Недавно прочел статью в журнале «Исследователь». Британские ученые провели опрос населения. Оказалось, чаепитие не столь уж безобидное занятие. Люди обжигают чаем рот, ломают зубы о печенье, ранят руки осколками разбившихся чашек, проливают на себя кипяток и травятся некачественной выпечкой. А два процента опрошенных травмировались, случайно ткнув печеньем себе в глаз.

– Мы, похоже, в опасности, бежим отсюда! – Её глаза блеснули озорством.

Антуан вспомнил, как фру Юзевсон говорила ему о дочери: «с ней всё очень сложно». Он тогда решил, что девушка замкнутая, озлобленная на жизнь. Теперь же, глядя на лучистую улыбку Микаэлы, на то, как она украдкой поглядывает на него, будто проверяя, помнит ли он их безмолвные встречи у окна, Антуан не мог понять, что её мать имела в виду. Девушка вела себя просто и естественно. Явно не обделённая интеллектом, она не умничала. Говорила небрежно, не самоутверждалась – просто играла в игру, где они оба делали вид, что совсем незнакомы.

Антуан смотрел на нее и вдруг понял, что она ему очень нравится. И не в красоте дело, не в белой шелковистой коже, не в глубине огромных голубых глаз, не в том, как струились ее белокурые волосы. Возле Микаэлы Антуан мог расслабиться и быть самим собой, а не притворяться кем-то еще. Он чувствовал, что она не способна на подлость, не озлоблена, а наоборот – счастлива. И эта способность быть счастливой, похоже, как раз и пугала её мать. Как можно радоваться жизни, сидя в инвалидном кресле?

– Подожди минутку. – Микаэла выехала в соседнюю комнату и вскоре пространство наполнилось мягкими звуками фортепиано. Та самая мелодия, которую Антуан использовал во время лечения фру Юзевсон. У него перехватило дыхание.

– Красиво, правда? – спросила Мика, вернувшись. – Мама особенно любила эту музыку в последние месяцы. – Её взгляд скользнул мимо Антуана и остановился на буфете, где за стеклом матово отсвечивал фарфор. – А еще она любила подолгу засиживаться на кухне. Ей нравилось сидеть с чашкой и смотреть в окно. Вот она. – Микаэла указала рукой на чайную пару на полке. – Чашка есть, а мамы нет.

Антуан понял, что сейчас самое время все рассказать. Но девушка вдруг сделала это сама.

– Спасибо тебе, что лечил ее, – глядя ему в глаза, тихо сказала она. – Ты подарил ей три счастливых месяца. Три месяца – маленькая жизнь. – Антуан напрягся и перестал жевать печенье. – Ко мне приходили из больницы, – продолжила Микаэла, – спрашивали, проходила ли мама альтернативное лечение, упомянули о тебе. – Костяшки пальцев на руке, которой Антуан держал чашку, побелели. – Но я сказала, что не знаю тебя и маму никто музыкой не лечил. – Она помолчала. – Ты же из-за этого сюда пришел? – Антуан почувствовал, как заливается краской. – Ничего не говори. Врать ты все равно не умеешь.

– Умею, – прошептал он, – только тебе не хочу.

Она благодарно улыбнулась. На этом тема, казалось, была исчерпана. Антуан убрал со стола и вымыл посуду.

– У меня новый помощник! Ура-а! – обрадовалась Микаэла. – Ты еще придешь?

Он кивнул и засобирался домой. Она проводила его до двери.

***

В баре «Ван Гог» посетителей встречал душный сумрак. Запах сухого дерева смешивался с ароматом дорогого коньяка. Лексус сидел за стойкой, рассеянно наблюдая, как молодой бармен Эрик натирает бокалы до зеркального блеска.

– Может, ещё пива? – спросил он, поймав взгляд Лексуса.

– Нет, спасибо, – Лексус развернулся к залу.

Бар пустовал. За дальним столиком ворковала молодая пара. Рядом с Лексусом крутились две местные «ночные бабочки», вечно поджидающие клиентов.

Заканчивалась вторая неделя, а Тор так и не появлялся. Редкие посетители забегали на бокал-другой и быстро исчезали в компании дам. «Ван Гог» не считался ни модным, ни популярным местом среди молодёжи. Репутация у него была так себе. Странно даже представить Тора в таком месте.

– Не густо у вас с клиентами, – бросил Лексус. Эрик безразлично пожал плечами. – А мне говорили, у вас тут повеселее. Похоже, наврали.

– Кто говорил? – удивился бармен. – У нас всегда так.

– Знакомый один, Тором зовут, – небрежно соврал Лексус. – Он вроде здесь часто бывает.

– Тор? – бармен как-то странно глянул на него. – Он в «Кафеонии» всё время торчит. Тут по понедельникам бывал, но больше не появится. – В голосе Эрика прозвучала явная неприязнь.

Лексус посидел ещё немного, нашёл в телефоне адрес «Кафеонии» и часы работы. Кофейня уже закрылась. «Ничего, – подумал он, – наведаюсь завтра».

Домой Лексус вернулся в приподнятом настроении. Принял душ, перекусил на скорую руку, налил горячий кофе в термос и набрал Фрейю. Теперь они созванивались почти каждый день. Раньше Лексус вообще не понимал, зачем она ему сдалась. А сейчас привык, втянулся, как в курево – вроде гадость и в горле першит, а ничем не заменишь. Тяга.

Фрейя возникла на экране. Растрёпанная, в пижаме, с банкой пива в руке. На столе стояли ещё три, все открытые.

– Ого, у нас вечеринка? – обрадовался Лексус.

– День рождения, – кивнула она.

– У кого?

– У меня. Восемнадцать стукнуло.

– Да ладно? – поднял брови Лексус.

– Точно-точно, – Фрейя тряхнула лохматой головой.

– И ты одна?

– А что такого? Мне норм.

– Нет, ну это как-то… И мне даже не сказала.

– Да забей, всё путём. – девушка отхлебнула пива.

Лексус смотрел на неё, не зная, что сказать, потом его осенило:

– Постой-ка, у меня тоже пиво есть! Щас! – Через минуту он уже гордо показывал в камеру бутылку «Короны». – Ну что, отметим?

– За меня?

– Да хоть за тебя, раз уж тебе так хочется, – усмехнулся он.

Бутылки легонько звякнули об экран. Фрейя рассмеялась, Лексус жадно отпил несколько глотков.

Пиво шло легко, и вскоре в Лексусе проснулся мастер тостов. Пили за друзей, за их узкий круг, за козлов и за их друзей. За то, чтобы иметь то, что имеют те, кто имеет их. Глаза Фрейи блестели. Она то и дело заливалась смехом.

– Слушай, а ты такой клёвый, когда выпьешь!

– Когда я выпью – и ты ничего… – Они дружно рассмеялись. – Не могу больше ржать, – Лексус пощипал щёки, – у меня скулы свело. – Он откинулся на спинку кресла, прикурил. – Ну и денёк… Так что всё-таки случилось? – вспомнил он. – Почему одна? Предки где?

– Я их к бабке отправила. Наплела, что с мейтами хочу посидеть. Мать сначала пыталась возбухать: «В кафе, – говорит, – давайте все вместе, семьёй». – Фрейя фыркнула. – Чокнутая, где она, семья эта? Потом сдалась. Вон, стол накрыли и свалили. – Она развернула ноутбук, показывая праздничный стол. – Так что кучу.

– Может зря ты… – неуверенно начал Лексус. – С ними всё-таки лучше, чем одной.

Фрейя уставилась на него.

– Ты чё? Они только обрадовались. Со мной, да в людное место… Они ж меня избегают, глаза отводят. Даже к бабке не берут. В прошлый раз бабкина соседка решила, что я девочка-священник. Они до сих пор это обсасывают. Брезгуют, стесняются. Для них главное – обёртка…

– Для всех главное обёртка, – перебил Лексус. – Только олухи не судят по внешности. «Подлинная тайна жизни заключена в зримом, а не в сокровенном…» Не я сочинил, в метро на стенке прочитал. – Пиво ударило в голову, и его потянуло на философию.

– Я её как-то спрашиваю, – продолжала Фрейя, – чё не так? Переодеться? А она оглядела меня с головы до ног и говорит, мол, нет, проще хвост пришить. И пошла такая на своих каблуках. Смотрю ей вслед и думаю: «Ну ты жалкая, капец…»

– Слушай, может, ты и права. Не важно, как ты выглядишь. Главное – найти такого же, как ты.

– Не знаю, мне кажется, я так и буду одна.