Я все равно буду счастлива, мама…

Иногда я думаю, возможно, именно этот эпизод папиной жизни и сформировал моё отношение к нему – восхищение и сочувствие, смешанные с лёгкой, не до конца понятной грустью. Стоит лишь вспомнить об этом, и в груди поднимается то самое щемящее чувство тоски, которое всегда сопровождает воспоминания о нём.

Вне сомнения, папины надежды, страхи и одиночество словно передались мне по наследству, переплелись с моими собственными переживаниями. Может быть, именно поэтому я всегда так болезненно боялась, что он уйдёт и не вернётся, бросит меня одну, навсегда исчезнет из моей жизни. Только рядом с ним я чувствовала себя спокойно. В безопасности. Сколько себя помню. Не знаю, когда это началось – в тот день, когда я впервые сказала «папа»? Или ещё раньше, когда он впервые взял меня на руки? Может, это было всегда. Может, я с рождения знала: он – мой защитник.

Иногда мне казалось, что если я закрою глаза и открою их снова, папа исчезнет. И тогда мне становилось страшно. Как в один из тех вечеров, когда я, вцепившись в его крепкие ноги, не хотела отпускать его на работу; плакала и просила взять с собой. Это моё первое осознанное воспоминание, в котором я – действующее лицо; полноценная трёхмерная реальность. Всё, что было раньше, – лишь отдельные картинки, похожие на комиксы, которые моё воображение рисовало по чьим-то рассказам.

В комнате было сумрачно, только свет настольной лампы падал на тщательно выглаженную мамой рубашку, висящую на спинке стула. В углу потрескивало радио из радиолы на ножках – папин подарок маме. Я смотрю, как он медленно застегивает пуговицы. Затем, прежде чем застегнуть манжеты, поворачивается ко мне и спрашивает:

– Алисочка, какие запонки сегодня надеть?

Вот пишу эти строки и ощущаю сомнение… Я действительно была рядом и наблюдала за тем, как он одевается? Или все же это воспоминание – картинка, нарисованная временем и моим воображением?..

На столике лежали три пары запонок: серебристые с выгравированным рисунком, розоватые с крошечными камушками и золотые – с крупным камнем, переливающимся разными цветами. Мне льстило, что папа советуется со мной, и я с важным видом раздумывала, словно от моего выбора зависело что-то очень важное.

Я любила этот момент. И ненавидела. Потому что за ним, я знала, всегда следовал другой: папа вдевал в брюки кожаный пояс с железными заклёпками, брал ключи с тумбочки и… уходил. А я оставалась. С мамой и Павликом.

Мама, прислонившись к дверному косяку, скрестила руки на груди:

– Ну что ж, придётся тебе взять её с собой.

Отец попытался меня успокоить, но безуспешно: я продолжала хныкать, прилипнув к нему, как банный лист. Даже обещание моей любимой сахарной ваты и конфет Грильяж не помогло.

– … Анька, сделай же что–нибудь!

Папа всегда умел сказать нужное слово, но с мамой иногда терялся. Он мог легко справиться с пьяной компанией в ресторане, поставить на место грузчиков, но перед её холодной усмешкой иногда выглядел растерянным. «Я же тебе объяснял…» – говорил он, будто сам себя убеждая.

Мама пожала плечами, не меняя позы, а на папины слова, что он не успеет привезти меня к девяти вечера, сказала:

– Ну, ничего. Уложишь её в кабинете, на твоём фирменном диванчике. А потом только перенесёшь в такси. Делов–то!

Отец стиснул зубы и тихо выругался. Делал он это редко – только когда был по-настоящему зол.

Чем старше я становилась, тем осторожнее папа был в словах. Никто не смел ругаться при мне – ни он сам, ни родственники, ни соседи. Помню, как однажды я зашла к нему на работу. Мы уже жили в Крыму, и отец заведовал продовольственным складом. В его подчинении было несколько грузчиков, которых он ласково называл «бичами». У них, как и у него, было «тёмное» прошлое, и это их сближало. Отец защищал их, уважал, даже баловал, но взамен требовал: не воровать, не лениться и… не ругаться при мне матом.

Но в тот день работяги почему-то ослушались. Сидя на мешках с мукой и попыхивая «Примой» и «Беломором», они грубо бранились, явно провоцируя босса.

Я впервые видела отца растерянным. Он не знал, как поступить: ему нужно было их приструнить, но для этого требовалось крепкое словцо. Не мог же он делать то, что запрещал им!

– Алиса, иди домой, – вдруг грубо приказал он, резко поднимаясь и отталкивая стул в сторону.

Уже за воротами я услышала папин громкий голос. Признаться, я и не догадывалась, что он умеет так ругаться!

Почему-то это вызвало у меня улыбку…

Я не знала тогда, что детские впечатления остаются с нами навсегда, даже если со временем они меняют форму. Какие-то моменты стираются, какие-то всплывают неожиданно, но одно неизменно – ощущение, которое они оставляют. В тот день я лишний раз убедилась: я была центром вселенной, вокруг которого вращался весь мир. Стоило мне захотеть – и взрослые подчинялись, как будто это было в порядке вещей. Так во Владивостоке отец, не выдержав моих слез, взял меня с собой на работу в ресторан, что в дальнейшем стало обыденным делом.

Я, одетая в голубое японское платьице, белые туфельки с цветочками на малюсеньком каблучке и с пышным цветным бантом, с важным видом – «точь-в-точь как отец», говорили взрослые, – расхаживала по ресторану, разыскивая повсюду новые слова: на стенах, дверных табличках, в меню и чеках. Удивительно, но я до сих пор помню то ощущение радости, которое охватывало меня, когда я знакомилась с миром загадочных букв и складывала их в слова. Это была игра, которая увлекала меня больше, чем дорогие игрушки. Витающие в воздухе запахи, шум голосов, снующие официанты, громкая музыка и звон посуды на кухне и в зале только подогревали мой интерес к чтению. Мне нравилась эта охота за словами ещё и тем, что, блуждая в их поисках по лабиринтам загадочного мира, каким был для меня ресторан, я, как первооткрывательница, натыкалась на новые, ещё неизведанные территории. Выбрав самый укромный уголок, я пряталась, воображая, что ресторан – это лес, а взрослые – волки, которые хотят меня съесть. При шуме приближающихся шагов или голосов я, затаив дыхание, подглядывала в щель или дырочку, пытаясь понять намерения «дикого зверя». В то же время с нетерпением ждала того, кто непременно должен был меня спасти – моего папочку, который, как я уже знала, вскоре должен был броситься на мои поиски. Минуты казались мне вечностью. Не в силах усидеть на месте, я часто выходила из укрытия ещё до того, как папа успевал заметить моё отсутствие. Я была довольна, что меня не нашли «волки», но грустила, что папочка не пришёл меня спасти.

Когда мне хотелось спать, я просила папу сделать «массажик». Но сначала папу нужно было найти в большом и людном помещении. Несмотря на запрет, я выходила из папиного кабинета и бродила с потерянным видом по коридорам и подсобкам – до тех пор, пока на меня не натыкался кто-нибудь из сотрудников. Он брал меня за руку и отводил в шумный зал, к одному и тому же столику в укромном, слабо освещённом уголке около барной стойки. Там сидел отец в компании других мужчин и женщин. … После я уже сама, пошатываясь от усталости, направлялась прямиком в нужное место, пробираясь, как в лесной чаще, между танцующими и снующими взрослыми. Когда отец увидел меня, полусонную, бродящую среди пьяных ног, он бросился ко мне, ругаясь и грубо расталкивая ничего не соображающих посетителей. Подхватил на руки. Я не помню его слов, но хорошо представляю его лицо – напряженное, злое. А потом – его руки, мягкие и сильные, когда он в своем кабинете укладывал меня на тот самый «фирменный» диванчик, о котором говорила мама, и гладил по спине, пока я не засыпала. С тех пор я не давала папе покоя, и он делал мне «массажик» везде, где находились стулья и столы.

Окружающие улыбались про себя такому проявлению отцовской слабости. Одних это умиляло, других раздражало. Последние считали, что Юрий Александрович слишком балует свою дочь, но не решались ему об этом сказать: их чутье подсказывало им, что эту тему лучше не поднимать.

Глава 3. Ревность

Обычно на следующий день мама выкладывала передо мной какой-нибудь деликатес – банан (из Африки!) или клубничную жвачку в блестящей обложке (из Чехословакии!), и начинала расспросы:

– Доченька, расскажи, как у папы было?

Я деловито поджимала губы, поднося к ним указательный палец, и закатывала глаза. Мама терпеливо ждала. Потом я, пожимая плечами и с вожделением поглядывая на обещанные лакомства, начинала сбивчиво рассказывать:

– Ну-у-у, я играла в прятки. А потом папа делал мне массажик на столе, и играла музыка.

– На столе? – удивлялась мама. – На каком столе?

– Ну там, где играет музыка и тёти с дядями пьют водку и танцуют, – объясняла я. (С маминых слов, я говорила это с серьёзным видом, как учитель объясняет урок несмышлёному ученику).

Мама понимающе кивала и продолжала расспрашивать:

– А тёти с папой были?

– Ну да, тётя Света. И тётя Лариса… И ещё какая-то тётя… Она дала мне конфетки, а потом ушла с папой…

Я радовалась, что нужна ей, и с детской наивностью охотно рассказывала всё, что могла. В такие моменты я хотела только одного – чтобы мама улыбнулась и дала мне скорее жвачку или банан. Конечно, этим я невольно вредила отцу. Только спустя годы я поняла, что мамины вопросы и мои ответы были частью семейной драмы, в которой мне, ребёнку, была отведена роль, о которой никто меня не предупреждал. Как поняла и то, откуда в маме взялась эта болезненная ревность и стремление всё контролировать. У всего этого была своя история, корни которой уходили далеко в её прошлое.

Маме, несмотря на её привлекательность – у неё были утонченные и правильные черты лица, как у древнегреческих богинь, – не хватало уверенности в себе. В школе одноклассники, с присущей подростковому возрасту жестокостью, называли её кобылой из–за продолговатого лица с немного выступающими скулами. После окончания школы эта лёгкая диссимметрия исчезла, но комплекс остался, и ничто – ни искренние заверения окружающих, ни ухаживания молодых людей – не могло переубедить Анюту в обратном. Неудачный первый брак тоже внёс свою лепту в оценку собственных достоинств. Она, казалось, не верила, что её можно любить просто так – за то, какой она была. Поэтому она пыталась любовь купить. То же самое касалось и ощущения собственной значимости: оно будто измерялось суммой на сберегательной книжке, количеством хрусталя в серванте, ковров на полу, золота в шкатулке и книг на полках. Тогда она раздавала деньги, продукты, вещи – словно строила вокруг себя крепость благодарности, надеясь, что за её стенами наконец почувствует себя нужной и значимой… Свою неуверенность в себе мама маскировала маниакальной заботой о своей внешности и не в меру горделивой походкой, которая расценивалась другими, в особенности мужчинами, как неприступность; у нее был талант создать впечатление человека, знающего себе цену.

Выходя за Юрку Лебедева замуж, мама считала его не самой удачной партией: бывший беспризорник, выросший практически на улице, умел только кулаками махать. Гол, как сокол, да ещё и необразованный: правописание у жениха хромало, математические знания ограничивались простейшими арифметическими действиями, а о других науках и говорить нечего. «С другой стороны, – рассуждала мама, – какой ещё дурак взял бы меня с обузой?» При этом она прекрасно понимала, что Юрка не виноват в собственной безграмотности. Просто после войны советскому правительству было не до сирот: нужно было восстанавливать экономику страны, осваивать целину, бороться с инакомыслящими, перевооружать армию…

И тогда мать, с присущей ей женской прагматичностью, решила заняться образованием мужа самостоятельно. «Ведь он мужчина, а значит – добытчик». Но разве работяга с мизерной зарплатой способен обеспечить семье достойную жизнь? Конечно же, нет! Да и «жена рабочего» звучит унизительно. Она, выросшая в семье, где водились деньги – мой дед был мясником и умудрился сколотить неплохое состояние, – не могла допустить такого позора.

Выбор молодожёнов пал на Дальневосточный техникум советской торговли. Правда, было одно небольшое «но»: у отца не было диплома о среднем образовании. Для кого-то это стало бы серьёзной преградой, но только не для мамы. Через некоторое время на столе лежала доставленная почтальоном новенькая серенькая книжечка, ещё пахнущая типографской краской и бумагой. В ней аккуратным почерком были выписаны столбиком тройки, а завершала этот стройный ряд пятёрка по физкультуре.

Я так отчётливо представляю, как отец впервые берёт в руки этот новенький аттестат, как едва заметно дрожат его пальцы. Представляю, как он крепко сжимает документ, словно боится его уронить – будто вместе с ним может потерять новую, лучшую жизнь. Вижу, как он с благодарностью и благоговением смотрит на жену: своей Аннушке он был обязан тем, что впервые почувствовал себя полноценным человеком, когда она согласилась выйти за него замуж. А теперь, держа в руках эту серую книжицу, он ощущает свою новую значимость, новые возможности – и с радостью впитывает это непривычное, волнующее чувство. Мама, улыбаясь, смотрит на него чуть сверху вниз, воспринимая его успех как свою личную победу. Она и правда чувствовала себя победительницей, которая сделала из своего мужа человека, о чём в будущем не раз будет с гордостью вспоминать.

– Но с одними тройками тебя в техникум не примут, – сказала она решительно. – Теперь нужно найти человека оттуда и дать ему на лапу. А он уже пусть сам разбирается со своими коллегами из приёмной комиссии.

Немного поисков, несколько осторожных встреч, на которых передавался пакетик с бутылкой Советского шампанского и баночкой красной зернистой или даже чёрной икры, – и такой человек был найден.

Мамин расчёт оказался верным. Все эти инвестиции в просвещение отца оправдались в будущем с лихвой. Он оказался крайне способным «учеником», которому для успеха в жизни не хватало только «корочки», а природный ум, умение разбираться в людях, деловая хватка и врождённые лидерские качества с лихвой компенсировали недостаток сухой теории торгово-экономических дисциплин.

Тогда никто из родителей даже не догадывался, что за этой небольшой победой кроется не только будущее благополучие всей семьи, но и ее распад. А еще – начало медленного, почти незаметного отчуждения от них их подрастающей дочери – её постепенного отказа от их образа жизни и ценностей, который однажды окончательно разделит их.

Итак, именно тогда, когда отец, казалось бы, достиг стабильности и успеха, у мамы появились новые опасения – она осознала, что со вторым мужем ей стоит быть настороже. Он и до новой должности директора ресторана время от времени отлучался из дома, чтобы «посидеть с друзьями». Теперь же, по её мнению, вероятность измены, рискующей привести к разводу, возрастала в геометрической прогрессии.

Ранним утром, пока муж спал, она со знанием дела, как заправская сыщица, копалась в его вещах, и иногда ей удавалось найти улики присутствия в непосредственной близости с мужем другой женщины: одежда, слегка пропитанная сладкими духами, едва заметные следы губной помады на воротничке или чужой волос на пиджаке. Мама сразу представляла себе худшее, что только может придумать женщина, охваченная ревностью. Она начинала метаться по квартире и не находила себе места, пока не удавалось поругаться с отцом. Но для этого нужен был повод.

Предполагаю, что одним из таких поводов мог стать поход в ресторан без предупреждения – в надежде застать мужа врасплох. Мама сама рассказывала мне об этом эпизоде, который, с ее слов, не был единичным случаем – она «проверяла» отца несколько раз. Я не знаю, как все было на самом деле, но в моей голове эта сцена складывается так.

В тот вечер мама, наверное, долго собиралась: придирчиво выбирала платье, неторопливо накручивала бигуди, тщательно выводила подводкой тонкую чёрную линию на веках, словно шла на войну, а не на работу к собственному мужу. Она хотела выглядеть безупречно – так, чтобы любая другая женщина рядом с ней казалась жалкой и неуместной. И всё же, переступая порог ресторана, она наверняка чувствовала укол страха, прячущийся за маской уверенности: вдруг действительно увидит то, что так боялась увидеть?

Отец встретил ее с улыбкой, несмотря на бушующее внутри негодование: она ему не доверяла и мешала работать. А отношения выяснял уже после:

– Да пойми ты наконец, – заговорил он раздражённо, едва они сели в такси, – моё положение просто не позволяет заниматься такими вещами! Как я потом буду выглядеть в глазах своего персонала? Да и вообще, у меня нет на это ни времени, ни желания! Мне нужна только ты…

Он попытался успокоить её, положив руку на бедро, но мама отвернулась к окну и резко скинула её.

– А эти твои, как ты говоришь, «улики, которые все налицо», – продолжал он, – всего лишь издержки профессии. Когда жена начальника исполкома или санэпидемстанции вваливается пьяной в наш с бухгалтером кабинет, дверь которого, кстати, всегда остаётся открытой, – он многозначительно поднял палец вверх, – чтобы потом не было лишних сплетен… и она уже не контролирует себя, что я должен, по-твоему, делать? Вышвырнуть её из кабинета? Нахамить? Попросить мужа, чтобы он приструнил свою сучку? – Он развёл руками с досадой. – Конечно, приходится осторожно подыгрывать. Не могу же я сидеть истуканом с каменным лицом… Ты понимаешь это?! – спросил он с надеждой в голосе.

Но мама понимать не хотела. Ей было слишком трудно смириться с тем, что её, Аннушки, нет рядом с мужем там, где шумное веселье, халява и яркая, красивая жизнь.

– Это моя заслуга, что ты оказался там, где оказался, – холодно сказала она, вылавливая бигуди из миски с кипятком. Подув на обожжённые пальцы, она быстро накрутила бигуди на волосы, уже пропитанные пергидролем. Голова, усеянная бирюзовыми батончиками, была обмотана махровым шарфом, превратившись в элегантную чалму. С достоинством развернувшись, она удалилась, давая понять: разговор окончен.

Но однажды мама не ушла в спальню, как обычно, а осталась в гостиной. Она стояла, скрестив руки, с лицом напряжённым и бледным. Было в её позе что-то странное – словно она боролась с собой, не зная, говорить или нет. Отец сидел в кресле, уставившись в телевизор. Казалось, он старательно прятался в этом мерцающем экране, словно надеялся, что изображение сможет отгородить его от напряжённого взгляда жены. Но её молчание, её неподвижность – всё в ней кричало. Что-то должно было случиться. Она не просто злилась – внутри неё будто что-то копилось, поднималось, как набегающая волна. В воздухе повисло ощущение тревожного предчувствия, и даже я, ребёнок, чувствовала, как меня охватывает странное волнение, хотя я ещё не знала, почему. Папа делал вид, что не замечает её взгляда. Молчание между ними было густым, почти вязким.

– …Я видела, как эта стерва положила руку тебе на колено! И шарила ею выше… – вдруг выпалила она, голос её дрогнул, но тут же стал резким, как удар плётки.

– Всё это чушь собачья! И оправдываться я больше не собираюсь. Думай, что хочешь. Мне все равно. – Отец включил телевизор громче.

Мама подскочила, оттолкнула его руку от панели и демонстративно нажала на кнопку – экран вспыхнул и замер. Комната погрузилась в тишину.

Волосы ее были растрёпаны, лицо искажено злобой. Я впервые увидела в ней такую ярость. И отец, кажется, тоже.

– А, так тебе всё равно?.. – в её голосе звенела угроза. – Ты, кобель, даже не представляешь, до чего я дошла из-за тебя!

Она замолчала, словно испугавшись собственных слов. Сделала шаг назад, опустила руки. Лицо её дрожало. Несколько мгновений она смотрела в пустоту – как будто не могла решиться. Затем медленно подняла глаза на отца.

– В ноябре семьдесят второго… – Она запнулась, голос стал хриплым.

– Было два часа ночи, а тебя всё не было… – Она махнула рукой. В глазах блестели слёзы. – Я стояла у её кроватки. Ты уже довёл меня до безумия. А я…

Она выдохнула, и этот выдох был похож на стон.

– Я ведь могла…

В комнате повисла напряжённая тишина. Отец повернулся к ней, нахмурился.

– Что ты несёшь?! – спросил он, и в его голосе сквозила настороженность, будто он почуял нечто опасное, но ещё не мог понять, что именно.

– Забудь, – прошептала мама, и её голос был настолько тихим, что казалось, она говорит не с ним, а с кем-то внутри себя. – Всё равно ты не поймёшь.

Я тогда тоже ничего не поняла. Но запомнила, как папа смотрел на неё – не с ненавистью, нет. Скорее с испугом. Или недоумением. Будто впервые увидел в ней что-то… чужое. Что-то, что всегда было в ней, но скрывалось за привычной маской.

Запомнила, как она прошла мимо меня, словно не заметила. А потом – как ночью заглянула в мою комнату. Я уже почти спала. Она подошла, поправила одеяло, чуть коснулась моего лба. До этого я не помню, чтобы она когда-нибудь делала это. Прикоснуться с нежностью, сказать «я тебя люблю» – это было не в её духе. «Я не умею выражать своих чувств, ни говорить о них, но это не значит, что я вас не люблю», – иногда оправдывалась она.

Наверное, поэтому это ее прикосновение в тот странный вечер я помню до сих пор. Тогда я не знала, что оно значило. А теперь… – боюсь, что знаю.

И, оглядываясь назад, понимаю: все, о чем я пишу, это не просто детские воспоминания. Это – осколки, которые я собираю, как мозаику, пытаясь понять, что же на самом деле происходило тогда. Взрослая женщина, коей я являюсь, пытается пересобрать заново своё прошлое, словно пазл. И вот, спустя десятилетия, эти кусочки вдруг находятся – и картина меняется. Навсегда. Безвозвратно. Как будто кто-то перевернул страницу, и я увидела то, что было скрыто за текстом.

Иногда мне снится мишка. Мой старый плюшевый мишка с оторванным ухом, когда-то – самый любимый. Он лежит на полу, лицом в лужице чего-то красного. И впитывает это в себя. Как губка. Словно пьет.

Я просыпаюсь с бьющимся сердцем и не могу понять: это было на самом деле – или я сама когда-то разрешила себе поверить, что это всего лишь сон?..

Глава 4. Ростки будущей веры

Интересно, как во мне все устроено: всякий раз, когда мне начинает казаться, что я наконец-то всё поняла – о себе, о других, о мире, о близких, о родителях, – появляется новый осколок. Маленький, забытый, почти случайный. Иногда – воспоминание. Иногда – знание. Что-то едва уловимое, почти невидимое. И тогда внутри меня что-то сдвигается, мутирует, переворачивается. Отношение. Чувство. Мнение. Иллюзия. Состояние. Ощущение.

Так происходит и сейчас, во время работы над этой историей. Я собираю себя по кусочкам, как разбитое стекло. И вот – попадается один из них, на который падает особый свет. Он отражает не боль и не страх, а что-то другое. Тихое. Тёплое. Почти забытое. Например, папину руку у меня на плече. Или гномов, живущих под кроватью. И моё видение прошлого – хрупкое, зыбкое – вдруг начинает меняться: расплываются границы, проявляются новые смыслы, как на фотобумаге в проявителе. Что-то забытое становится важным, а неважное – наоборот, исчезает.

Именно в такие моменты я чувствую: я снова стою у истоков понимания. Себя. Мира. Тех, кого любила. И кого не смогла полюбить. Как будто всё только начинается.

Я перебираю свои вещи – пластмассовые коробки из прошлого века. Они не пахнут пылью, внутри нет пожелтевших от времени бумаг. Здесь, среди десятка альбомов разных размеров и толщины, среди нескольких пачек фотографий в целофанных пакетах, ждущих своей очереди для упорядочивания, я ищу ту, с помощью которой надеюсь продолжить застопорившийся рассказ. Уже несколько недель я не могу продвинуться ни на шаг – не знаю, о чём писать дальше, куда двигаться. Кажется, повествование рассыпается, как нить, которую слишком резко потянули и оборвали.

Вот она, фотография. Чёрно-белая, матовая, немного покоробленная по краям, как будто время медленно обгрызало её уголки. На ней – я, маленькая, сижу на санках с деревянными полозьями, в пушистой шубке, шапке с бубоном и аккуратно завязанным шарфом. Рядом – папа, в норковой меховой шапке и блестящей цигейковой дублёнке до колен – впоследствии неразлучимой от его образа, которая была куплена перед отъездом из Владивостока в Королево. На толкучке или в комиссионке. Одна рука у него в кармане, другая – лежит на моём плече. Тёплая, уверенная, как якорь.

Он смотрит в объектив прямо. Сдержанно, серьёзно. С чуть вздёрнутым подбородком. В этом взгляде – нечто устойчивое, почти неколебимое, как будто он удерживает не только моё плечо, но и саму ткань нашего бытия. И ещё – еле заметная, сдержанная гордость. Такая, что проступает только при внимательном рассмотрении. Я хорошо её помню. Этот взгляд был у папы всегда – каждый день, с утра до вечера. Он не менялся в зависимости от настроения. Он был скорее чертой характера, чем выражением чувств. В нём – внутренняя стойкость и привычка быть опорой, не терять равновесия. А еще гордость за семью – красавица-жена и умница-дочка, и за себя – работник общепита, уважаемый человек.