Я все равно буду счастлива, мама…

И если в этот момент взрослые, те самые, кто должен бы защитить, становятся обвинителями – если их голоса звучат, как приговор, – ребёнок теряет не просто покой. Он теряет самое ценное – доверие к близким. Доверие, которое даёт ощущение принадлежности, не позволяя чувствовать себя одиноким среди своих. Доверие, как жизненная сила, поддерживающая в борьбе и дарующая уверенность. Доверие, которое помогает ощущать единство с собой и миром.

Я не призываю закрывать глаза на детские шалости. Не об этом речь. Но ребёнок – не глина для лепки, не чистая доска. У него есть душа. Она чувствует. Она стесняется. Она путается, боится, радуется, надеется – точно так же, как наша. И так же, как и наша, она нуждается не в нравоучениях, а в понимании. В прощении. В том, чтобы кто-то остался рядом – не идеальный, не всезнающий, но принимающий.

Это и есть, на мой взгляд, истинная любовь. Всё остальное – лишь её бледное подобие. И никто не переубедит меня в обратном.

Глава 8. Негласный контракт

В нашей семье высшее образование считалось чем-то вроде городской легенды – все о нём слышали, но никто не видел. Папин купленный диплом и мамино медучилище в расчёт не брались – сами же родители над этим только посмеивались.

Мои старания в учёбе казались чем-то из ряда вон. Родственники говорили о моем «прекрасном будущем», называли меня белой вороной, подтрунивали над моим рвением к чтению и зубрёжке, которую они считали скучной и ненужной. Особенно мама.

Помню, как однажды вечером, уже заполночь, она вошла в мою комнату с подушкой и одеялом в руках. Я всё ещё сидела над учебниками.

– Ты ещё не спишь! – воскликнула она. – Не понимаю, как ты можешь любить школу? Ломать голову над задачами, зубрить стихи, учить правила?..

Я пожала плечами. Учёба была для меня чем-то естественным, почти инстинктивным. Я искренне не понимала, как можно не хотеть учиться – ведь это так интересно: познавать новое, открывать непонятное, становиться чуть-чуть умнее, чем ты был вчера.

– А я ненавидела школу! Эти бестолковые учителя, которые только и знали, что двойки ставить! – Мама начала размахивать подушкой, будто отгоняя призраков прошлого. – Преподавать не умеют, но каждый из себя корчит умника. А настоящий педагог должен, в первую очередь, заинтересовать, зажечь, вызвать любовь к своему предмету…

Её монолог всегда заканчивался одинаково:

– Ох и натерпелась же я из-за этих бездарей!

После школы я часто ездила к папе на работу – он был директором ресторана в одном из районов Донецка. Там, в его кабинете, за массивным дубовым столом, среди специфических запахов кухни, звона посуды и приглушённого гомона голосов, я чувствовала себя на своём месте. Ресторан, как и прежде, был моим вторым домом, а его сотрудники – почти роднёй.

Иногда я отрывалась от книг и выходила в зал. Мне нравилось наблюдать за посетителями – за их жестами, за тем, как они обмакивают хлеб в соус, как целуются через стол, как ссорятся, почти не повышая голоса. Эта привычка – подслушивать чужие разговоры, вслушиваться в интонации, всматриваться в лица – осталась со мной навсегда.

Даже сейчас бывает, что я, одолеваемая смутным желанием, иду в какое-нибудь французское кафе с ноутбуком или книгой; в сумке – блокнот и ручка. Устроившись за столиком в уютном зале или на террасе, я редко погружаюсь в то, что задумала ранее. Тяга к созерцанию, к размышлениям о людях, их поступках и мотивах, просыпается во мне – и захватывает целиком. Мой взгляд блуждает по залу. Ловя обрывки разговоров и наблюдая за языком телодвижений, я пытаюсь угадать истории незнакомцев. Кто они – влюблённые мечтатели, лживые искусители, измученные труженики, бывшие супруги, подруги, что-то скрывающие друг от друга? Я бессильна что-либо с этим поделать… Возможно, потому, что в этом шуме, среди чужих голосов и случайных сцен, я снова чувствую то же, что и тогда – будто жизнь течёт вокруг, а я могу просто быть. Без масок, без ожиданий. Как в детстве, когда меня принимали такой, какая я есть…

Или дело в другом? Не хочется признавать, но я всё ещё ищу те моменты, когда в шуме ресторана мы с папой были чем-то вроде тайного союза. Только он и я.

Теперь я сижу в кафе одна – но внутри все та же детская надежда: вдруг здесь, среди чужих голосов, я снова почувствую тот самый покой? Тот, который ускользнул вместе с отцом. Тот, которого я никогда не чувствовала рядом с мамой – даже в моменты, когда её не было поблизости.

Я долго не понимала, почему меня так тянет туда, где можно раствориться в фоновом шуме – и остаться незаметной. Быть собой – но в тени. Только позже я осознала: это было не просто бегство, это была попытка найти укрытие. Так же я когда-то пряталась за страницами учебников, как за щитом.

Другой ребёнок, возможно, обрадовался бы такому предложению – плюнуть на учебу. Мне же никогда не приходило подобное в голову. За уравнениями и правилами я скрывалась от хлопающих дверей, от пьяных выкриков за стеной, от запаха сигарет. Учёба помогала справляться со страхами и комплексами. А ещё – позволяла чувствовать себя особенной.

Похвала взрослых наполняла меня восторгом, почти эйфорией. От неё я словно вырастала на глазах, ощущая, как в груди расправляются невидимые крылья. Со временем эта жажда признания – быть хорошей, умной, достойной – превратилась в настоящую зависимость. Теперь же пришло время признать: во мне живёт заурядный человек, который изо всех сил пытается избавиться от этой потребности в похвале. Ведь тех, кто мог бы подпитывать моё Эго восторженными взглядами и одобрительными словами, почти не осталось. И всё же – я это знаю – внутри меня по-прежнему живёт девочка, которая ждёт аплодисментов. Может быть, именно эта жажда – чтобы хоть кто-то воскликнул: «Ух ты!» – и толкнула меня на написание этой повести? Может, именно поэтому я так ухватилась за мамино «пиши, бумага все стерпит»?..

Но было нечто другое, ради чего действительно стоило учиться.

Папины глаза. Его улыбка.

Когда я приносила пятёрку, его обычно сжатые губы размягчались, а лицо начинало светиться – не просто одобрением, а гордостью, которая будто озаряла всё вокруг. Я не знаю, был ли он в юности улыбчивым, но в моих воспоминаниях он улыбался редко. И, может быть, именно поэтому мне так хотелось быть причиной его улыбки – светлой, настоящей, как признание: я – твоя радость.

И глаза у него были особенные. Они смотрели на мир с теплом и участием, а на людей – с пониманием, с той тихой, сдержанной снисходительностью, на которую способен только человек, сам прошедший через боль. Иногда мне казалось, что эти глаза умеют обнимать без слов. Но они же могли и испепелить.

Папин гнев был редким, но тем страшнее – как внезапное извержение вулкана, который долго считали потухшим. И только однажды этот взгляд – меткий, обжигающий – был направлен на меня.

Это случилось давно, но до сих пор, стоит памяти коснуться того дня, как внутри меня всё сжимается. В груди возникает знакомая тяжесть, от которой некуда деться. Это воспоминание и сейчас, спустя многие годы, вызывает мучительное ощущение вины – как рана, которая вроде бы зажила, но стоит её задеть – и она снова начинает кровоточить. Но об этом после.

И вот в мою жизнь постепенно вползла одна фраза. Тихо так пробралась, почти незаметно. Говорила её мама, но я всегда чувствовала за ней молчаливое согласие отца. Эти слова повторялись так часто, что со временем перестали быть просто обещанием, а превратились в нечто большее. В негласный договор. В бартерную сделку. В установку, вписанную в самую ткань моего существования. Одну из тех, что формируют судьбу. А потом, в какой-то момент, исподтишка, она обернулась ловушкой. Или, если быть честной, – даже в порчу. Завёрнутой в тёплый плед заботы.

– Алисочка, ты только учись хорошо, – говорили они. – А мы тебя всем обеспечим. Квартира. Машина. Ты ни в чём не будешь нуждаться.

Я кивала, глотая это обещание, как лекарство. Верила, как верит ребёнок, когда взрослые говорят уверенно, как будто всё под контролем. И закончила две школы – обычную и музыкальную – с отличием. Свою часть сделки я считаю выполненной. До последней запятой.

Теперь я понимаю: это был мой первый кредит доверия. И первый невыплаченный долг. Потому что банк, выдавший его, давно обанкротился.

Но жизнь – та ещё мошенница – не только не сдержала обещания, но и вывернула всё наизнанку. Папа умер внезапно. Страна развалилась. Мама стала меняться на глазах – еще более пьющая, а потому непредсказуемая. Всё, что казалось опорой, рассыпалось. А я осталась одна. Со страхами, комплексами и привычкой быть удобной. Быть правильной. И все еще с ожиданием, что мне принесут все необходимое на блюдечке с золотой коемочкой.

Меня учили тянуться к звёздам, а как жить в грязи – не рассказали; я даже и не знала, что она, эта грязь, существует. Мне обещали, что всё придёт само, стоит только хорошо учиться, но не сказали самого главного: что единственный человек, на которого можно по-настоящему положиться – это ты сама.

Родители, конечно, хотели как лучше. Особенно папа. Он всегда верил в меня. Надеялся, что я вырвусь, поднимусь, стану счастливой вместо него. Для него. Но, как говорится: «Хотели, как лучше, а получилось как всегда». Вместо крыльев я оказалась в золотых наручниках. Вместо уверенности получила вечную тревогу должника, который знает: его вексель уже никогда не будет оплачен.

Вспоминается, как однажды мы с папой гуляли по узким, виляющим улочкам нашего крымского города. Был ясный июньский день, к вечеру море присмирело, и от него тянуло лёгким бризом, который приятно щекотал кожу.

– Алиса-джан… – вдруг сказал папа и мягко сжал мою руку своей, тёплой, мясистой, но по-прежнему сильной. – Знай, для меня самое главное – чтобы ты была счастлива.

Он мог бы и не говорить этого. Я всегда это знала. Я посмотрела на него, но он не смотрел в ответ, будто смущался собственных чувств. Стыдился своей внезапной откровенности. Меня вдруг накрыло такой волной любви и нежности, что я остановилась и прижалась к нему.

– Конечно, я буду счастлива! – воскликнула я. – Как может быть иначе с таким папочкой, как ты?

Тогда, на заре моей юности, я впервые смутно ощутила: быть счастливой – моё предназначение. Потому что этого хотел Он.

Легенда о моём будущем поддерживала папу в жизни. С малолетства лишённый всего, он мечтал о том, что его дочь, его Алиса-джан, возьмёт реванш в этом жестоком и несправедливом мире. И видел свой смысл в том, чтобы дать мне всё необходимое – и даже больше. А когда папы не стало, моё стремление к счастью стало почти одержимостью. Он верил в меня так безоговорочно, что не оставил мне пути к отступлению – я, Алиса Лебедева, его единственная дочь, не имею права сдаться. Опустить руки. Если я сломаюсь – рухнет и его мечта. А, значит, вся его жизнь станет бессмыслицей.

С тех пор я, оседлав судьбоносного коня, продолжаю участвовать в этой непрекращающейся, бешеной скачке за счастьем. Не призрачным – нет, оно для меня осязаемо. Но хрупким. Слишком хрупким. Его легко потерять. Или же у тебя его могут отнять. Как это сделала мама.

Но моей бунтующей, неугомонной натуре тяжело смириться с такой участью. Поэтому я продолжаю бежать. Со слезами на глазах, с потом на лице, с кровоточащими ссадинами. Я всё ещё в седле. Скачу, стараясь не растерять того, что собирала по крупицам все эти годы. Тридцать лет.

Пообещав скорее себе, чем отцу, быть счастливой – для него и ради него – двенадцатилетняя девочка ничего не знала ни о себе, ни о жизни.

Как и любой ребёнок, она жила настоящим, в котором всё было стабильно и понятно: любимые родители и старший брат, большой аквариум с золотыми рыбками и позолоченная клетка с поющим жёлтым кенаром, письменный стол и висящая рядом на стене школьная доска с разноцветными мелками. Книги в ярких обложках, тетради и учебники, новенькое лакированное пианино, коллекция открыток с животными. Кубик-рубик на полке и алый галстук на школьной форме.

Была дорога в школу – через большой двор с качелями. И другая – в музыкальную, через центральную городскую площадь и дворы двухэтажных хрущёвок. Шестнадцать остановок на троллейбусе до папиной работы. И сам ресторан, с большим залом, где сливаются воедино музыка, людской смех, запахи и звон посуды.

Что эта девочка могла знать о жизни? Её маленький мир был надёжно защищён. Она купалась в отцовской любви, она ни в чём не нуждалась. А что ещё нужно ребёнку для радостного детства?

Уже позже, с годами – и не сразу, а постепенно – она поймёт: самое важное для неё – это любить и быть любимой. Мир в семье. Здоровые и счастливые дети, продолжение рода её любимого отца. У неё появятся и другие ценности, которые вплетутся в клубок с первыми – и станут её путеводной нитью в хаосе взрослой жизни.

Но каким бы ни было её представление о счастье, оно всегда будет связано с ним. С отцом. Её опекуном и защитником. Другом, советчиком, образцом для подражания и – моральным судьёй.

И в тот день, когда его не станет, в одночасье рухнет весь мир, её мир, выбросив неприспособленную к жизни женщину в другой – холодный, безучастный, полный скрытых опасностей. Там под маской родственника скрывается недруг, за приветствием – холод, а за улыбкой – предательство.

Она окажется к этому неготовой. Ей будет всего двадцать.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

БОРИС. ПОСТСОВЕТСКАЯ УКРАИНА

Глава 9. Подслушанный разговор на кухне

А пока мне восемнадацать.

По вечерам родители шептались на мой счет в своей спальне. Их голоса были глухими, и, чтобы уловить хоть что-то, приходилось напрягать слух. Нас разделяла толстая, почти в полметра, стена из крымского ракушечника, но иногда всё же удавалось понять, о чём они говорят – о том, что у меня до сих пор нет парня. Их беспокойство мне было понятно. И в то же время раздражало.

На следующий день, будто между делом, следовали реплики:

– Тебе нужно сделать модную стрижку и выщипать брови, – убеждала мама.

– Сходила бы с подружками в город, – подбадривал папа, протягивая мне деньги – на меня и на подружек.

Я же смотрела на своё отражение в зеркале и видела девушку с небольшими грудями и слишком полными бёдрами, с нахмуренными широкими бровями и тонкими губами. Такая недостойна любви. Мальчишкам нравились другие – стройные, весёлые, наивные. Я пробовала быть как они: мучила себя диетами, пыталась казаться легкомысленной, смеяться в попад. Но чувствовала себя жалко, а потому оставила эту затею.

Ирония была в том, что я и сама мечтала о любви. Настоящей. Но соглашаться на отношения только ради того, чтобы порадовать родителей или не отставать от подруг – нет, это было не про меня.

Папа однажды, почти между прочим, обмолвился о своём работнике, которого был бы рад видеть рядом со мной. Я ласково поблагодарила его и отказалась. Он больше не поднимал этот вопрос. Не то что мама: ей казалось ненормальным, что ее, без малого девятнадцатилетняя, дочь все еще без парня.

– В твоём возрасте быть одной – это даже как-то неприлично. Тем более в наше время! – сказала она однажды, когда папы не было дома.

Она упорно пыталась найти мне пару, будто этот вопрос стоял за мной как плата за её материнство. И не обращала внимания на моё недовольство. Между нами всё чаще вспыхивали ссоры.

– Мама, зачем ты это делаешь? Ты что, считаешь меня уродиной? Или думаешь, что я не способна сама кого-то найти?

– Что ты, доченька! Ты у нас и умница, и красавица. Именно поэтому меня, как мать, оскорбляет, что ты до сих пор одна. А эти дуры и страхолюдины, – тут она начинала перечислять моих подруг, соседок и одноклассниц, которые на самом деле были обычными девочками с обычной внешностью, – ходят с мальчиками в обнимку, гордо задрав голову. А моя дочь чем хуже?

– Просто твоя дочь не хочет лишь бы кого. Она ждёт того, с кем ей будет тепло. Приятно. Кто будет любить её, и кого полюбит она.

Мама махала рукой – её обычная реакция, когда сказать было нечего, – и добавляла:

– Ну и дура. Так и останешься одна. А годы идут.

В детстве я просто на нее обижалась, раздражение и злость были мне незнакомы. Детская душа устроена иначе – она верит, прощает, ждёт. Но с годами обида пустила корни. Сначала – тонкие, едва заметные. Потом – крепкие, жгучие. Они разрастались внутри меня, превращаясь в густую, душную чащу горечи. То, что когда-то было лишь легкой обидой, теперь стало тягостным грузом, который я несла в своем сердце, с каждым днем ощущая его тяжесть все сильнее.

Всё это жило во мне – раздражение, стыд, неуверенность – как подземное течение. Но в тот вечер, когда я услышала разговор на кухне, что-то прорвалось.

Я хорошо помню тот день. День, когда фортуна, эта коварная обманщица, подбросила в мою жизнь событие, перечеркнувшее – одним махом – все пророчества моего безоблачного будущего.

Тем вечером я вернулась домой и уже собиралась пройти в свою комнату, когда услышала голоса из кухни. Наш просторный дом, окружённый садом и высокой оградой, казался особенно тихим, когда я подходила к воротам. Под ногами только похрустывали гравий и облупившийся цемент возле ворот.

Кухня стояла во дворе, в отдельной пристройке. Из приоткрытого окна доносился голос матери – грубый, раздражённый. Такой он бывал у нее только в одном случае – когда она пила. Я уже собиралась пройти в дом, но остановилась, что-то почуяв. Тихо, почти неслышно, ступила к окну. Оттуда пахло жареным луком, спиртным и сигаретным дымом. Спрятавшись за кустом винограда, я заглянула внутрь.

Жёлтый свет люстры мягко освещал стол, за которым сидели мама и молодой мужчина, друг семьи, чуть старше меня. Красивый, самоуверенный, всегда с шуточками. Наши отцы были коллегами по общепиту: его – администратор самого престижного в городе ресторана, мой – заведующий одним из продовольственных складов.

– Да что ты с ней возишься? Мужик ты или нет? – Мамин голос, в котором слышалась та особая агрессивность, которая появлялась под влиянием водки, звучал слишком громко для тишины двора.

Я вздрогнула, но осталась на месте, напряжённо прислушиваясь.

На секунду наступила пауза. Я прижалась щекой к шершавой листве и замерла. О ком она говорит? Кто эта «она»? Та, с кем знакомый «возится»?

– Если она тебе нравится, – продолжила мать, – прижми её к стенке! Никуда она не денется. Ну, повыпендривается немного… Ничего страшного.

Он пытался что-то сказать, но она перебивала. Смеялась хрипло. Говорила настойчиво, с нажимом.

Во мне что-то дрогнуло. Я не сразу поняла, почему эти слова задели меня – словно кто-то провёл по коже ножом, но без крови. Может, потому, что мужчина, всегда уверенный в себе, он, который умел любую неловкость обратить в шутку, вдруг опустил голову, будто ему стало стыдно? Он заморгал, сглотнул и начал нервно теребить край скатерти.

Его молчание, растерянность, мать – пьяная, самодовольная, с насмешкой в голосе. И вдруг я поняла: речь идёт обо мне.

«Прижми её к стенке! Никуда она не денется…». Эти слова расплывались во мне, как капля спирта в стакане воды: медленно, ядовито.

– Тёть Ань… Вы не то думаете… Я не такой. – Мужчина говорил осторожно, вкрадчивым голосом, словно нащупывал опасное морское дно. – И… я больше не буду. – Он указал на бутылку «Столичной» и отодвинул ее подальше от мамы.

– Дай сюда! – Мать раздражённо выхватила бутылку у него из рук и вернула её на середину стола. Ее чалма из махрового шарфа съехала набок. Одна бигуди с глухим стуком плюхнулась в тарелку.

– И сколько раз говорить: я не тётя Аня, а Аннушка! – На мамином лице застыла гримаса неудовольствия, губы сжались в тонкую линию. – Я сказала: зажмёшь её как следует – никуда она не денется, – упрямо повторила она.

Она с кокетством поправила чалму одной рукой, пытаясь другой налить себе водки, но промахнулась. Прозрачная струя пролилась на скатерть.

– Нам, бабам, нравятся настырные мужики. – Она хихикнула. – Ты всё понял?

Я не верила своим ушам. Мама, моя мама, советовала мужчине – пусть и другу семьи – овладеть мной. Почти требовала этого.

Меня словно ударили под дых.

Или всё же я неправильно поняла? Может, речь не обо мне? Но о ком тогда? Она ведь и раньше не скрывала, что хотела бы видеть его своим зятем – стоило ему появиться, её глаза сразу загорались. Но чтобы вот так…

Гнев захлестнул меня – так, что потемнело в глазах. Первым порывом было пойти в дом и разбудить отца – назавтра ему нужно было рано вставать, чтобы подготовить склад к проверке санэпидемстанции. Рассказать ему всё, до последнего услышанного слова. Но я сдержалась, зная, чем это обернётся: последний раз, когда я пожаловалась ему на маму, он кричал на нее так (а она отвечала ему тем же), что слышала вся улица. Я до сих пор помню капли крови на ее подбородке. Мне не хотелось, чтобы всё пошло по такому сценарию.

Вместо этого я резко вошла на кухню и, не глядя на мать – всем известно, что обращаться к разуму выпившего всё равно, что метать бисер перед свиньёй, – набросилась на гостя – зло, яростно, будто он был причиной всего. Всех моих бед.

– Убирайся отсюда!

Тото, мой пудель, вбежавший следом, с лаем кинулся на маминого протеже. Тот, к моему удивлению, тут же вскочил, сдёрнул с вешалки свою ветровку. Мать попыталась остановить его, ухватившись за рукав, но мужчина, как мне показалось, с презрением отдёрнул руку. Он пробормотал: «Я думал, ты свободна…», – и ушёл, не оглядываясь. Я видела: ему было стыдно, неловко, и это еще больше убедило меня в мысли, что его вины в произошедшем нет. Это мать, и только она одна стала инициатором этого разговора – как сутенерша, торгующая дочерней невинностью.

Я прислонилась лбом к воротам, тяжело дыша. Потом выпрямилась, вытерла ладонью щёку и решительно направилась в дом. Пальцы сами нашли телефонную трубку – гладкую, прохладную.

Я сжала ее, чувствуя, как пальцы холодеют. То, что я собиралась сделать… Я не помню, как дошла до этой идеи. Хорошо помню одно: мысль о том, чтобы продолжать жить здесь, рядом с матерью, была мне невыносима.

– Борис?.. Привет. Это я. – Эхо моего дрожащего голоса звенело в ушах, будто говорила не я. – Если ты ещё не передумал… Давай поженимся.

Я вспомнила, как впервые увидела его в Колледже Предпринимательства: высокий, широкоплечий, с опущенными глазами, чуть смущённый. Тогда он казался мне тихим, почти прозрачным. Но именно в этом – тишине – было что-то притягательное. Как в комнате, куда не проникает шум. Его сдержанность и порядочность резко отличало его от маминых любимчиков: самодовольных, пустых сынков работников общепита, с ухмылками, тупыми комплиментами и вульгарными анекдотами – таких она обожала и мечтала видеть в зятьях.