Я все равно буду счастлива, мама…

Яна Самохвалова-Юсфи

Я все равно буду счастлива, мама…

ПРОЛОГ

Она так и не вернулась. Всё произошло внезапно. Никто тогда ничего не понял – и до сих пор не знает, что именно случилось. Хотя с тех пор прошло уже несколько лет.

Я лечу рейсом Киев–Париж и безуспешно пытаюсь выудить из памяти какое-то воспоминание, но оно постоянно ускользает. Это раздражает до зуда в теле.

Обычно я могу положиться на свою память: она, как старый добрый «Зенит», одним щелчком схватывает детали и бережно складывает их в архив. Даже десятилетия спустя кадры остаются почти нетронутыми. Особенно те, на которых она – Алиса. Эти снимки не выцветают. Бумага у них – хорошая, плотная.

Замечаю, что ерзаю на сиденье: какой-то нервный зуд поднимается вверх по позвоночнику и сдавливает грудную клетку. Нет, только не это.

Я бросаю встревоженный взгляд на соседа слева – добродушного француза с усиками – и на молодую женщину справа. Пытаюсь справиться с внезапной влагой в глазах. Какая глупость. Как будто можно смириться с утратой любимого человека.

Эта история – о ней. О моей троюродной сестре, к которой я испытывал…

«Гусь, почему говоришь в прошедшем времени?!» – одёргивает меня внутренний голос. Или это возмущается она, Алиса? Ведь только ей дозволено звать меня Гусём – моя фамилия Гусев.

Испытываю.

Я мысленно поправляю себя: о моей сестре, к которой я испытываю нежные чувства, как к родной.

Мы по-настоящему сблизились в подростковом возрасте: ей было пятнадцать, мне – одиннадцать. Почти сразу между нами установились доверительные отношения, и с тех пор дружба только крепла.

Правда, когда Алиса уехала во Францию – это было в начале двухтысячных, – мы на какое-то время потерялись. Но потом, благодаря Скайпу и соцсетям, наши беседы по душам возобновились.

– Мадам Алиса, – подшучивал я.

– Да-да, шерше ля фам, – смеялась она в ответ.

Нам всегда было весело вместе. Наверняка у вас тоже бывало: один скажет какую-нибудь глупость, в которой нет ничего смешного, но вдруг на вас обоих находит безудержное веселье, будто вы слегка под хмельком.

Жжение в глазах не проходит. Дьявол! Уже подали бы, что ли, выпить? Почти час в воздухе.

Я вытягиваю шею, выискивая глазами стюардессу. Никого. Ну как тут не заматериться? Украинские авиалинии, чтоб их… Летели бы с Air France – уже, наверное, предложили бы Бордо. Ну, в худшем случае – Божоле.

Около месяца назад мне позвонили дети Алисы по скайпу. Я сильно удивился: скайп я не использую уже несколько лет, предпочитая ему вайбер и ватсап. Но с компьютера программу не убрал – мало ли что. И, как оказалось, правильно сделал.

Когда на экране всплыла надпись «Алиса», я подпрыгнул на месте. Сердце ухнуло куда-то в пятки. За какие-то доли секунды я успел почувствовать всё сразу – изумление, радость, и… страх. Боязнь снова услышать плохую новость. Как в тот раз…

Я быстрым движением нажал на зелёную трубку. На экране – трое. Мои троюродные племянники. Они жались друг к другу перед экраном, смущённо улыбались. Как же они повзрослели!

Старшему, Юре, почти тридцать, Денису – двадцать восемь. Статные, широкоплечие шатены: один посветлее, другой потемнее. У обоих – правильные, как у матери, черты лица, приятные улыбки, красивые зубы, зелёные глаза.

Я невольно залюбовался ими. И поймал себя на том, что, когда сказал «привет», в голосе прозвучала дрожь, которую я не смог скрыть. Они это заметили – переглянулись и ободряюще улыбнулись. Каждый на свой лад.

Кареглазой, с густой шевелюрой Надюше недавно исполнилось девятнадцать. Её, рождённую во Франции, я знал хуже всех. Ничего «сестрёнкиного» я в ней не нашёл – разве что этот всепонимающий, открытый взгляд с прыгающим в нём озорным огоньком. Всё остальное – от отца. Не наш типаж, но красивый. Алиса смеялась: «Это всё его гены, североафриканские!»

Сестра гордилась своими детьми, души в них не чаяла. Они были не единственным её достижением и радостью. Она любила и была любима. Имела работу, которая ей нравилась, и друзей, которые дорожили ею.

А ещё – с удовольствием писала роман, основанный на реальных событиях своей жизни.

К его написанию её подтолкнул поступок моей троюродной тётушки: Алисе нужно было выплеснуть на бумагу всё накопленное – эмоции, боль, горечь. Но об этом она сама расскажет на этих страницах.

Книга – исповедь в жанре автофикшн, как она её называла, – давалась ей нелегко. Алиса часто сомневалась в себе, придиралась, называла себя «хреновым писателем», злилась на собственную неуверенность. Забрасывала работу, говоря, что устала бороться со своим несовершенством. Но потом возвращалась. Обязательно. Всегда.

Она объясняла это так:

– Понимаешь, мною уже проделана большая работа. Не бросать же на полпути! Это было бы несерьёзно. Безответственно с моей стороны.

Помню, как, узнав об этой её задумке, я спросил:

– А тебе это зачем? Выставлять свою мать в неприглядном свете, даже если всё написанное – правда, понравится не каждому. Это у вас там, в Европе, особое – не удержался я от иронии, – отношение к родителям. А у нас по-другому, ты же знаешь. Смотри, сестра, как бы тебя не заклевали. Я-то тебя знаю – твоя откровенность порой шокирует. Я это качество люблю, ценю. А вот другие…

Алиса ответила:

«Зачем мне это?.. Хм. Чтобы разобраться в случившемся. А для этого, как мне кажется, нужно сначала разобраться в себе.

Но есть и другая причина. Даже важнее.

Я хочу, чтобы через мою историю все матери – настоящие и будущие – поняли, как не надо обращаться со своим ребёнком.

Сегодня все учат, как надо: как воспитывать – бррр, ненавижу это слово! – как разговаривать, как мотивировать, и тэдэ, и тэпэ.

Но никто, никто не говорит, чего делать не нужно, чтобы не навредить. Не сломать ему жизнь.

Если у меня получится хорошо написать, то, дай бог, исполнится моя мечта: чтобы как можно больше родителей осознали, какой вред своими словами и поступками они могут иногда причинить своим детям.

Понимаешь?

И, Гусёнок, не переживай – я изменила все имена, даты и места действия».

Да, Алиса не боялась пробовать жизнь на вкус, не зная, что ждёт её впереди: шоколад или уксус. И если попадался уксус, она почти всегда находила ложку соды, чтобы его нейтрализовать.

Её исчезновение до сих пор остаётся для всех загадкой. Алиса вышла из дома побродить по своему спальному району – как любила это делать, – и не вернулась.

Поиски ничего не дали. Никакой записки она не оставила. Из дома ничего не пропало. Сестра как в воду канула.

И это – самое тяжёлое. Когда не знаешь, что с человеком случилось, а потому не можешь ни по-настоящему погоревать, ни оплакать, ни примириться с потерей. Потому что в глубине души живёт крохотная надежда: а вдруг пропавший всё-таки жив.

Я не знаю, жива ли она. Но её голос – да. Он здесь, в этой книге.

…По скайпу говорил в основном Денис. Из троих он единственный, кто хоть немного говорит и понимает по-русски. Изъясняется коряво, но понять можно. Юра вставлял время от времени по паре простых слов. Надя молчала, морщась от напряжения – было видно, что она тоже хотела бы участвовать в разговоре, но просто не может. «Привет, дядя Серёжа» и «Спасибо, пока» – вот и весь её словарный запас.

– Серёжа, у нас к тебе большая просьба, – начал Денис, когда затянувшиеся приветствия исчерпали себя. – Мы хотим перевести мамину рукопись на французский. Ведь мы почти ничего не знаем – ни о её жизни до эмиграции, ни о наших корнях. А на её компьютере и флешках – куча файлов. Всё на русском. Плюс ещё тетради, листки, блокноты, какие-то записки от руки… Мы в этом не разберёмся.

Итак, мне было поручено найти основной файл рукописи Алисы.

– Братишка, ура! Два года мучений и сомнений – и вот я наконец его закончила! – сияла она.

Алиса открыла шампанское по ту сторону экрана. Мне пришлось довольствоваться пивом. Мы «подняли бокалы» и чокнулись через монитор.

…И вот теперь, сидя в самолёте, я поймал себя на мысли, что рассказываю эту историю соседке. Она слушает с неподдельным интересом. Задумалась.

Прислушивается и француз (видимо, понимает по-русски), чуть подавшись в мою сторону – насколько позволяют правила приличия. Но виду не подаёт: уткнулся в журнал «Ля Ревю».

Объявили посадку. Я замолчал.

Мужчина вытащил из кармана визитку и, извинившись за то, что подслушивал, робко протянул её мне. Попросил связаться, если книга выйдет на французском. Сказал, что купит её – и оплатит все расходы.

Женщина спохватилась и последовала его примеру, продиктовав мне свои контакты.

Признаться, я был приятно удивлён проявленным интересом к истории сестры.

Но ещё большее удивление ждало меня впереди.

Вот история Алисы.

Я, как и обещал, отправил её тем, кто тогда, в небе, первыми заинтересовались ею.

А теперь – передаю её вам.

ИСТОРИЯ АЛИСЫ, РАССКАЗАННАЯ ЕЮ САМОЙ

Я сижу в парке Барбье на лавочке, наблюдая за прохожими: влюблённые пары, родители с детьми, велосипедисты, пожилые люди, владельцы собак. Жизнь вокруг течёт своим чередом. Люди прогуливаются, торопятся, смеются, ссорятся, беседуют по телефону. Мир живёт своей жизнью, не замечая моей боли. За полчаса он ни на секунду не остановился.

Я нащупываю в сумке блокнот, провожу пальцем по рельефной обложке – алая кожа, по которой грациозно бегут позолоченные жирафы. Я купила его по дороге сюда, в магазине канцелярских товаров. Просто зашла, просто взяла с полки, просто рассчиталась на кассе.

Просто.

Как будто можно просто взять и написать, что делать дальше.

Как будто можно просто вычеркнуть этот день.

Как будто можно просто отмахнуться от мечты.

«Пиши, бумага всё стерпит», – сказала мама.

Я сжимаю блокнот в руках. Бумага, может, и стерпит. Я – нет.

Открываю блокнот и достаю ручку. Смотрю на чистую страницу. Писать про дом? Ведь все началось с него… Нет. Дом стал лишь поводом. Всё началось задолго до него. Так давно, что моя память уже не различает очертания прошлого. Так давно, что уже невозможно разобрать, где именно пролегает первая трещина.

Лихорадочно набрасываю то, что просится наружу.

Итак, я проиграла… На этом можно было бы поставить жирную точку. Вернее, даже не начинать этот рассказ. Кого интересуют истории поражения? Людям нужны лишь истории успеха.

Но всё же я расскажу. Расскажу потому, что до моего «успеха» – того, каким я его себе представляла, того, о котором долго мечтала, – оставался всего один шаг. Передо мной, как перед бегуном на длинной дистанции, уже замаячила финишная прямая, украшенная развевающимися разноцветными флажками, с толпой, готовой встретить победителя аплодисментами. Борьба была изнуряющей и долгой, но спортсмен, измождённый, с пересохшим ртом, истерзанными ступнями, упорно сражался за каждый метр.

Вдруг, за несколько шагов до финиша, бегун о что-то спотыкается и падает. Толпа продолжает двигаться, как ни в чём не бывало. Спортсмен смотрит на неё и понимает – его падение не было случайностью. Кто-то из толпы сыграл в этом свою роль.

Перечитываю. Нет, не нравится. Зачеркиваю написанное по диагонали. Закрываю глаза, вдыхаю глубже. В носу щекочет терпкий запах смоченной дождём земли. Я пытаюсь совладать с эмоциями. Сосредоточиться.

А если начать с этого?

Я всегда верила в сны, знаки и Бога. А ещё в то, что мать – это святое, и она никогда не предаст. Мне это твердил папа всякий раз, когда я, вся в слезах, жаловалась ему на маму. И добавлял:

«Как бы я хотел, чтобы у меня она была… хоть какая. Даже пьяница. Лишь бы рядом».

Он брал мою руку в свою и произносил эти слова мягким, но при этом твёрдым голосом. Повторял их мне столько, сколько я себя помню. Словно заклинание.

Догадывался ли он, что его дочурка, его Алиса-джан, кивая и подтирая слёзы ладошкой, в этот момент видит перед собой тёмноволосого мальчика, глядящего в окно детского дома в ожидании, что вот-вот появится его мама? Или, может быть, он представляется девочке уже не малышом, а подростком, её ровесником? Ведь он растёт вместе с ней.

Она вглядывается в его карие глаза, в тоску, скрытую в их глубине. Ее сердце сжимается от боли. Ей так хочется согреть его своей любовью, чтобы он перестал предаваться мечте, которой не суждено сбыться. Ища спасения от собственного одиночества, она пытается спасти и его.

Она тянет к мальчику руки, ей хочется увести его прочь от окна, к которому он прильнул лбом. Потому что она знает: по эту сторону стекла никакой мамы нет. Есть только она. Алиса. Его дочь.

Но образ мальчика ускользает. Не даётся в руки. И от этого на сердце становится еще тяжелее. Она ведь к нему со всей душой…

Слёзы снова текут по её щекам, но уже не за себя – ее личная боль отошла на второй план. Ей обидно за этого одинокого ребёнка, которым когда-то был её любимый папа.

Она прижимается к нему, настоящему, взрослому, сильному. Он крепко обнимает её в ответ, нежно прижимает к себе, и не двигается, пока она сама, успокоившись, не захочет отпустить его.

Едва различаю строки сквозь толстые линзы слез. Они падают на бумагу, расползаются мокрыми пятнами, превращая чернила в размытые тени. Маленькая девочка во мне всхлипывает и вытирает мокрое лицо ладонью. Говорят, время лечит, но ко мне, видимо, это не относится: прошло уже двадцать пять лет с тех пор, как умер папа, а воспоминания о нём каждый раз вызывают у меня боль. Тоску. Печаль. Горечь утраты. Вину. Этот жар в груди, он невыносим.

Такое начало истории о… Даже не знаю, о чем она будет. И о ком. Но такое начало почему-то меня тоже не устраивает.

С чего же тогда начать?.. Может, с этого?

Месяц назад я назначила маме встречу в Макдональдсе в городе Рубе – когда-то крупном текстильном центре, а теперь самом бедном городе Франции, который местные жители называют „французским Алжиром“.

Поставив точку, наклоняюсь ближе к странице, позволяя глазам с подрагивающими на нижнем веке слезами привыкнуть к этим нескольким строкам. Может быть, теперь? Может быть, с этого места получится рассказать все, что я чувствую? Рассказать правду? Мою правду.

***

Мы с мамой сидели в кафе на центральной площади города Рубе. Вдалеке скрипел колесами трамвай, официант беседовал с клиентом, недалеко вопил ребенок.

Она пришла на встречу с опозданием: «я не хотела приезжать», призналась она. В примятом пальто, со съехавшей на бок косынкой, с прибитой прической. Поразили ее глаза – уставшие, тоскливые, с темными кругами под глазами.

– Купи мне кофе! – приказала она, и я услышала в её голосе некоторую нервозность.

Мама тяжело опустилась на стул, запустила пальцы в свои тонкие волосы и начала делать ими круговые движения, пытаясь «взбить» свою прическу, светлые локоны а ля 70-е. А после уставилась в окно. Сидела прямо и была похожа на неприступную скалу. Ни единого движения. Ни звука.

Мы обе были напряжены и не осмеливались даже открыто посмотреть друг другу в глаза. «Докатились…, – с грустью подумалось мне. – Мать и дочь, сидим напротив друг друга и молчим, словно чужие друг другу люди».

Официант принес две чашки латте. Пока он ставил их на стол, я исподволь бросила на маму взгляд, пытаясь понять ее настрой по выражению ее лица, по малейшему движению ее тела.

Мое внимание к деталям было на пределе.

– Ну, что еще ты хочешь мне сказать? – тяжело вздохнув, спросила она, как только официант исчез за лестницей. Тон голоса резкий, речь торопливая, как будто мама решила покончить с разговором еще до того, как он начался.

Мое сердце билось от волнения. Мама, она прекрасно знала, зачем я ее позвала. Я нервничала, не зная, с чего начать. А нужно ли вообще что-то говорить? Может, молча отдать письмо, которое я ей написала, поблагодарить за все, что она для меня сделала, сказать, что я люблю ее, и уйти?..

– Я знаю, о чем ты думаешь… Что я – воровка.

От удивления, что она разоблачает саму себя, говорит то, что мне самой хотелось много раз выкрикнуть ей в лицо, я согласно киваю. И, глядя на меняющееся выражение ее лица, тут же понимаю, что этот жест, в других обстоятельствах невинный – жест согласия с собеседником – моя самая большая ошибка. Я снова все испортила. Мама снова меня поимела.

Кровь застучала в висках, голова слегка закружилась. Мама, украдкой скользя взглядом по сидящим за соседним столиком, начала злобно шипеть на меня сквозь зубы, произнося все то, что уже говорила множество раз: что я – бессердечная, если требую от нее выгнать ее сына, моего брата, на улицу; что я должна понять ее, ведь я тоже мать; что хотела бы она посмотреть на меня, окажись я на ее месте… Ее оранжевые губы исказились в страдальческой гримасе, скрученные артритом пальцы вцепились в сумку, а глаза то метались, то колко, даже злобно, впивались в меня.

Я в ужасе смотрела на сидящую напротив незнакомку, женщину, которая дала мне жизнь, и мне стало очень тоскливо, прямо таки паршиво, как будто мне плюнули в душу. Ну почему мама так поступает? Отворачивается от меня, когда я пытаюсь найти с ней какие-то точки соприкосновения? В наших перебранках мы словно следуем заранее написанному сценарию, где после определенной реплики одного следует заранее приготовленный ответ, конкретная реакция другого, как на светофоре после зеленого включается красный. И никак иначе.

Прошлые обиды, взаимные упреки. Из нового:

Она: «Ты выставила меня за дверь!»

Я: «Ты меня вынудила… Я ведь тебя просила не настраивать против меня детей и мужа. К тому же ты тоже когда-то выгоняла меня из дома: беременную и с младенцем на руках… Яблочко от яблоньки недалеко падает».

От возмущения я лепечу ещё что-то бессвязное. Она кидает на меня испепеляющий взгляд, в котором сошлись Содом и Гоморра. Слёзы, блеснувшие в уголках глаз. Хлопание дверей. … Никакой надежды переписать этот сценарий!

Я вытаскиваю из сумки конверт и протягиваю его ей.

– Что это? – удивленно спрашивает она.

– Я написала тебе письмо.

– Письмо? – Она удивленно склонила голову. – Ты же здесь. Зачем мне письмо?

– Я хочу, чтобы ты его прочитала.

Она закатила глаза – «опять что-то выдумала!», но конверт взяла: —Ладно, раз уж это так важно для тебя…

Она собралась было развернуть бумагу, но я остановила ее: «Пожалуйста, прочитай потом».

– Ну, хорошо… – протянула она в недоумении. – Так что, ты меня позвала только за этим – чтобы вручить мне письмо?

Я качаю головой. Куда делись все слова, которые я так тщательно подбирала? Заучивала наизусть? Слова под стать дождю за окном – тихие, ровные, словно просеянные через сито. Без надрыва, без обвинений. Во мне еще таится надежда, что мама услышит. Поймет. Наконец признает, что поступает со мной несправедливо.

– Мама…

Молчание.

– Знай, что я… Я этого не переживу.

В ее глазах проскользнуло беспокойство. Или мне просто хотелось увидеть именно это, а потому, потакая моему желанию, разыгралось собственное воображение?

Мама тяжело вздохнула, провела рукой по лбу, как будто её что-то мучило. Её пальцы сжались на ручке сумки, побелели костяшки. Она открыла рот, словно хотела что-то сказать, но передумала. Посмотрела на меня с усталой обречённостью и сдержанно произнесла:

– Ничего, доченька. Ты – сильная. Молодая еще. Что такое сорок четыре года? Вся жизнь впереди. Как нибудь выкрутишься.

Несмотря на тяжелый вздох, она попыталась придать голосу бодрящие нотки. Сказала это так, будто речь шла о пустяке. А после уныло добавила:

– А у нас с Павлом никакой надежды.

Я не верила своим ушам. Выкручусь?.. У меня пересохло в горле.

«Нет, мама, я не справлюсь. Начинать все заново в сорок пять – это совсем не то же самое, что в тридцать».

Дыра, которая образовалась во мне с начала этой истории, и которая за год разраслась до устрашающе больших размеров, нависая надо мной, как великан.., эта дыра начала поглощать меня, захватывать всю мою сущность. Я почувствовала, что внезапно сдулась, как шарик: у меня не осталось больше ни сил, ни доводов, ни желания о чем-то спорить, что-то объяснять, пытаться ее переубедить. Осталось только глухое смирение с неизбежным. Как у стоящего на эшафоте, ожидающего прихода палача.

Мама начала завязывать косынку. Долгими, неторопливыми движениями. Как будто не было никаких слов. Не было целого года, который я провела в ожидании того, что она смилостивится, передумает.

Она взяла в руки конверт, лежащий на столе, и на мгновение её лицо смягчилось, словно она нашла возможность выбраться из тупика, в который мы обе угодили, получив шанс на примирение.

– Ты же любишь писать… – Мама опустила взгляд, будто стыдясь собственных слов, и тихо добавила: – Пиши, дочь, бумага все стерпит.

А потом, почти шёпотом, словно извиняясь, пробормотала:

– Потерпи. Я все улажу, дай мне только время. – И добавила: – Запомни, я – не воровка. Я отдам тебе твои деньги.

Её голос дрогнул, и я почувствовала, как в нём смешались надежда и бессилие, как будто она пыталась убедить себя, что ещё способна что-то исправить. Но в этих словах не было уверенности, а только усталая просьба, которую она, возможно, уже не могла выполнить. Она стала заложницей своих страхов, своей вины, своей неспособности выбрать между долгом и любовью, и в этом была драма. Драма ее жизни. А заодно и моей.

Я ничего не ответила, а просто кивнула, чувствуя, как в груди сжимается холодный ком. К сожалению, времени, которое она просила, у нас с ней не было. Но об этом знала только я.

В тот момент, глядя, как она удаляется, тяжело спускается по лестнице, я не могла не думать о виновнике возникшего между нами конфликта, не могла не возмущаться братом, который, воспользовавшись возрастом и чувством вины родной матери, манипулировал ею в свою пользу. Не считался ни с её чувствами, ни с её благополучием. С момента покупки дома он, как паук, плел свою паутину. И вот в её сети попалась жертва, причем не одна.

В этот миг мне показалось, что я потеряла маму навсегда. Кажется, я опоздала…

***

Я шла по мокрым плиткам, слушая, как под подошвами хлюпает вода. Льняная сумка с купленной тетрадью в твердом переплете билась о мою ногу. Ветер растрепал волосы, но мне было всё равно.

Выбрала лавку под огромным деревом с роскошной кроной и ветками, спускающими почти до земли. Подальше от глаз. Долго глядела перед собой на искусственный пруд, в котором весело плескались утки и гуси. Смотрела, но не видела ни их, ни людей. В голове глухо стучало: «ничего, как-нибудь выкрутишься».

«Как же так, папа? Как же так?.. Всю жизнь я слушалась тебя, училась у тебя, верила всему, что ты мне говорил…»

Над головой треснула ветка – на неё вспрыгнул воробей, встряхнулся, сбрасывая капли лужи, в которой только что плескался, вымывая из перьев дорожную пыль. Пригладил крылышком мокрую головку и уставился на меня маленькими, настороженными глазками. Я машинально достала из сумки кусочек печенья, поломала его, бросила крошки на землю. Птица подлетела ближе, но не решилась схватить угощение. Она боится или чувствует что-то?

Внезапно в голову приходит странная мысль: а что, если бы я могла поменяться с ней местами? Просто расправить крылья и улететь? Желание из детства – то самое, что возникало каждый раз, когда я, напуганная миром взрослых – их ссорами, драками, пьяными голосами, – хотела исчезнуть, раствориться в воздухе. Просто не быть среди них. Раз я ничего не могу изменить, не могу ни повлиять на родных, ни примирить их, значит, хотя бы убежать, не видеть и не слышать всего этого.

Вдруг воробей вспорхнул, напуганный бежавшей на него собакой. Я проследила за ним взглядом, ощущая странное сходство с этим крошечным существом, которое всё время должно быть настороже, чтобы не дать себя проглотить. Лети, крошка, лети! Спасайся.

Блокнот лежал на коленях. Я открыла его. На первой странице вывела крупными буквами: «Моя жизнь и борьба».

Затем перевернула страницу и дрожащей рукой написала:

«Папа, ты ошибался....»

Чернильная линия вышла жирной, тёмной, как глубокая трещина. Я призадумалась. А ошибался ли папа?.. Или он всё же… врал?

Я стиснула зубы, чувствуя, как пальцы всё крепче сжимают ручку, будто та была виновником моей боли. И вдруг поняла: всю жизнь я несла внутри себя папин голос, его убеждения, его веру в мать – и теперь этот голос звучал фальшиво, как потрёпанная временем лента с затёртой записью. Впервые в жизни.

Я резко вырвала лист, достала зажигалку и, не раздумывая, чиркнула колесиком. Пламя вспыхнуло быстро, жадно охватив бумагу, и в этот момент во мне вспыхнуло странное, непонятное даже мне самой наслаждение. С меня довольно!