Именем царя, знаменем царицы

Юрий, отложив бокал на стол, выпрямился. Налитые кровью склеры пучились от натуги, вывернутые губы неугомонно ерошили усы. Марина пристально следила за отцом.

– У него кто-то есть там, при дворе. Среди бояр. Кто-то, кто готовит ему почву, кто дал знак выступать против Годунова, – тихо произнёс воевода. – А может, Дмитрий хочет отомстить царю за убийство брата.

– Почему вы так решили, папенька? По-вашему, у него есть ещё заговорщики? – Марина нахмурилась, вдруг припомнив престарелого монашка, в сопровождении которого Дмитрий объявился. – А кто тот старик, с которым прибыл царевич?

– Ты про Вара? Он был в паломничестве с Дмитрием. Говорит, что когда тот слёг от тяготы и чуть не помер, то в бреду открылся ему первому. Вар его и свёл с князем.

– Сиречь Вар подтолкнул Дмитрия к тому, чтобы открыться остальным?– Мнишек едва ухмыльнулась. Вот и причина. Она добавила: – Как удачно вышло, что монах был знаком с князем, а тот с тобой.

– И я так думаю. Так или иначе, мне плевать, царевич он или нет.

Юрий поднялся и с деланой беспечностью обогнул стол. Всполохи огня осветили его чело, стоило бесформенному лику склониться над канделябром. Он принялся по одному задувать свечи.

– Скоро прибудут твои братья, Марина, – холодно объявил отец.

Марина не двигалась. Гусиная кожа выступила у неё на руках, и спина вдруг заледенела от пота. От ужаса невольно скрутило в утробе. Отец продолжал:

– И я, и они помогут Дмитрию в его, – он на мгновение запнулся, – высокой борьбе. И ты, судя по всему, тоже.

– Как я могу помочь в этом?

– Марина! – Юрий снова поморщился. – Хватит. Ты знаешь, что ты сделала за ужином, ты специально это и на то рассчитывала.

– Он отказался брать меня в жёны, – с горечью заметила Мнишек.

Папенька покосился на неё.

– Тогда сделай так, чтобы он передумал, – резко парировал он. – На тебя поглядывал князь, но после твоей выходки в обедне я не мог оставить Вишневецкого оскорблённым и согласился отдать ему твою сестру.

Марина, дотоле державшая взгляд на полу, вдруг вздрогнула и уставилась на отца. Лицо её исказил гнев.

– Как ты мог отдать ему Урсулу? Она ведь ещё совсем младая! Даже не надейся, что пестуньи выпустят её из-под надзора!

– Ничего, он может маленько подождать со своей женой.

– Он ведь пьяница и развратник! Да если бы не ты и царевич Дмитрий, он бы избил меня ещё там, в обедне!

– Не выдумывай! – Юрий топнул каблуком. – Какая же ты глупая! Князь в женихи – это благо!

– Для тебя благо! Хватит быть котом!

Мнишек рванула к отцу и цепкими пальцами впилась в бархатистый рукав сюртука. Она попыталась заглянуть ему в лицо, но Юрий лишь отмахивался. Это значило одно – отцовского решения не изменить.

– Это ведь сломит Урсулу! Она же ребёнок, ирод!

– Заткнись, покамест гости не услышали.

Юрий сбросил с себя руки Марины. Десница его взлетела в воздух, и Мнишек зажмурилась, испугавшись удара, но вместо того мёртвая хватка натянула ей волосы на затылке.

– Судьба твоей сестры будет на твоей совести, – прорычал воевода. – И ты станешь женой Дмитрия…

Юрий швырнул Марину, и она рухнула на дощатый пол. Глаза её взмокли от слёз, и холодом вдруг обуяло грудь. Только лён продолжал липнуть к коже от пота. Бледное лицо Марины накрыли тёмные кудри, и она, постанывая и всхлипывая, поползла к двери. Тело её предательски обмякло, сделалось неподъёмным, будто от боли отхлынули разом все силы. У самых дверей она вновь услышала отцовский голос:

– А то преподобный Багумил уж больно часто о тебе спрашивает. Негоже будет ему отказывать, раз он ждёт.

Марина неловко поднялась в кулуаре и прижалась к стене. Плечи её сотрясало от бессилия, оно же нещадно надламывало кости. Нет ей покоя и защиты в отчем доме, а еже братья вернутся, так Марина и вовсе закончит в петле.

В отчаянии Мнишек уже было рухнула на пятки, но тотчас удержалась на носках и медленно побрела в свои покои. Голоса в людской утихли – очевидно, слуги подслушивали за хозяевами или же улеглись спать. Сквозь плотно закрытую дверь гостевой спальни доносился лютый храп князя. Через следующую Марина услыхала тихий шёпот – кто-то из гостей читал молитвы. Она замерла, вслушиваясь – неспокойный ропот, должно быть, принадлежала Вару. Тогда она шагнула дальше.

Следующая дверь была прикрыта, но не до конца. Это были покои Дмитрия. Марина остановилась, будто скинув с себя марево, и пристально поглядела на едва заметную щель. Негоже было гостям оставлять двери незапертыми. Марина, затаив дыхание, прислушалась – ничего. И когда подошла ближе, то также ничего не услыхала: ни дыхания, ни шелестение простыней, ни голоса. Она вгляделась в щель.

Её синева раскрывала нетронутые покои. Мазками тянулись тени по полу, накрывали стены сном. Доносился аромат свежего летнего ветра. Марина припомнила настойчивые слова отца о том, чтобы она непременно стала женой Дмитрия. А тут, будто нарочито, его дверь в спальню оказалась незапертой.

"Подложить меня решил батюшка. А тот, монашек окаянный, одержимый, настоящий плут", – подумала Марина и присела на колено.

Ей нестерпимо захотелось сжечь отцовский дом со всеми домочадцами – и с собой тоже. Ярость и презрение вновь подкатили к языку, поворочались под ним, заполняя рот горечью и вкусом стали. В желудке не по-доброму закрутило от араки. Пытаясь совладать с гневом, Марина заглянула в замочную скважину. Она не могла ответить, для чего это сделала и чего пожелала бы там увидеть – даже самой себе не смогла бы.

"Лежит, небось, сука, – отрезала Мнишек. – Как непотребная девка после гулянки, ляжки раскидал и ждёт".

Марина прищурилась. В маленьком оконце замочной скважины грудились потёмки. Ничего было не разглядеть в таком-то мраке. Но постепенно око Марины привыкало к темноте, и по одному в покоях царевича вырисовывались очертания мебели и утвари. Справа острыми углами высекся секретер с подсвечником, подле него примостился низкий табурет. Чуть ниже выглядывали прямые линии портала очага. Слева стеной вырос платяной шкаф с раскрытыми дверьми. А посреди комнаты вылепилась широкая кровать, прямо под окном. Лунный отблеск освещал постель, простыни на ней были беспорядочно раскиданы, только вот никого поверху не было.

Не успела Марина смутиться находке, как дверь дёрнулась и поддалась вперёд, настежь открывшись. Сердце у Мнишек сжалось, от испуга она припала на руки и уже хотела было спрятаться за стеной, но, к своему счастью, не обнаружила за дверью никого. Комната пустовала. Взгляд её упал на раскрытые ставни, и, ощутив прохладу разгорячёнными ланитами, Марина поняла, что дверь открыл сквозняк. Она тихонько заглянула внутрь.

Комната и впрямь пустовала. Марина, бросив взгляд через плечо, шагнула внутрь и осмотрелась. Взор тут же зацепился за пергамент, разбросанный на столе. Схватив листы, Марина шагнула к окну и под светом полного диска луны попыталась различить неразборчивые надписи. Почерк Дмитрия – если, конечно же, записки принадлежали ему, – был убористыми и кривым, будто слишком длинные пальцы не сумели совладать с обычным пером. Строки запрыгивали друг на друга, кренились в сторону и оседали у правого края бумаги. Буквы, мелкие и искорёженные, опадали на краях строк. И всё же Марина не нашла ничего другого, кроме наспех переписанных молитв. Марина прочла вслух последнюю строку:

– «Лукавство прямодушных будет руководить их, а непорочность коварных погубит их», – она понизила голос на последних словах. – Что-то здесь не то. Он точно одержим.

Марина вернулась к столу и разложила листы в беспорядке, как те и лежали. После она направилась к шкафу, но не нашла там ничего, кроме шелхового подсумка с книгами. Ничего стоящего.

– Куда ты делся, царевич? – спросила Марина, озираясь.

Отец мог знать, если гость вдруг отправился на прогулку в колок или в церковь. Куда угодно. Чего уж? Вару его давешнее пьянство не помешало молиться в комнате. Дмитрия могло скрутить от похмелья, и он покинул хозяйский дом, пообещав старосте вскоре вернуться.

– Но только если он вышел через дверь, – шепнула Марина и покосилась в сторону раскрытого окна. Ноги её понесли к прохладе, и лицо понежилось от ласканий тёплого ветра. – Только зачем ему сбегать через окно?

Мнишек опустила глаза долу. На постель. Тонкое одеяльце грудилось у изножья, одна из подушек и того – лежала на полу. Белоснежные простыни беспорядочно рассекали складки, края её вышли из-под перин, а посреди канифасная ткань скомканно выступала над постелью, будто её сжали в кулаке.

– Он спал, но потом проснулся и вышел в окно, – подытожила Марина, нависая над постелью. – Нет, не так.

Взглядом она заметила чёрное пятно на изголовье кровати. То был царский подрясник, в котором намедни Дмитрий заявился на порог. Мнишек, вновь бросив взгляд в сторону двери, взяла сутану в руки. Тёмная материя, чаялось, совсем не принимала лунный свет, оттеняя безоблачный небосвод. Немного пахло кислым вином и горькой махоркой. Марина нахмурилась, когда в темноте ткань блеснула. Стоило ей дёрнуть рукой, как блеск исчез, но следом появился вновь – в другом месте. Марина расправила сутану за плечи и подвела под свет.

То тут, то там на шерстяной темноте проглядывались золотистые волоски, толстые, словно спицы, и длинные, как шпигори. Марина прищурилась и сжала пальцами один волос. Он был плотным, скрученным, таинственно сияя при свете бронзой. Чешуйчатая у основания, но изогнутая к концу щетинка упруго сгибалась меж пальцев, колола кончиком и всегда принимала первоначальную форму. Марина сжала её ногтями.

– Это не волос, – заметила она, прищурившись.

Она поднесла щетинку близко к лицу и глубоко потянула носом воздух. Разило гарью. Марина отпрянула:

– Это шерсть!

Схватив ещё один волосок, Мнишек бросила подрясник на изголовье. Она уже было шагнула в сторону двери, как внезапно в кулуаре послышался тяжёлый кашель, и чьи-то вертлявые шаги озарили путь. Впереди мелькнула трепыхающаяся тень тучной фигуры, и Марина признала в той своего отца.

Разумеется, Юрий смутился, обнаружив дверь гостевых покоев открытой. Но когда он заглянул внутрь, то не обнаружил внутри никого – лишь ставни скрипели под натиском ветра.

А Марина бежала. Неслась на всех порах, минуя дом, приседала в лядинах и, главное, никогда не опускалась на пятки. Персты её, от шиша до наладонного, свела судорога от натуги – до того сильно она сжимала волотки. Ей удалось обогнуть изгородь и проникнуть во флигель, оставаясь незамеченной. Изредка по участку сновали слуги, и Марина смогла выдохнуть лишь тогда, когда голоса их притихли за деревянной дверью. Внутри плечи её стиснул сырой холодок. Она моргнула разок-другой, пытаясь привыкнуть к темноте. Клеть была небольшой, почти всю комнату занимала старая печь и бочонки с сидром. Окна здесь отсутствовали, кроме одного – слухового, что низко примостился на самой крыше. Но чтобы подняться туда, Мнишек нужны были обе руки. Недолго думая, она, поморщившись, сплюнула, а затем положила волотки в рот, плотно сжав губы. Под языком наполнилось вкусом гари, и вновь напомнила о себе выпитая дотоле арака. Марина с трудом подавила чувство тошноты. Взобравшись на печь, она зацепилась за матицу и выползла через оконце на крышу. Носки её тут же заскользили на дранке, и она опустилась на четвереньки, оглядывая двор. Пусто. Лишь у дороги мелькали редкие силуэты людей. Час был поздний, ещё немного и вовсе начнёт рассветать. Тогда Марина спустилась на стреху и по ней добралась до сеней. Миновав окно, она, наконец, оказалась в своей комнате. Первым делом она, разумеется, выплюнула волоски на стол. Губы её разомкнулись, брюхо ослабло, и тотчас Марина помчала к ночному горшку и выблевала араку. Судорога отпустила, как и тошнота, и она почувствовала большую ясность ума. Только потом ей пришла мысль, что волотки уне спрятать было в лифе.

Нельзя было терять времени. Если у Катеньки хватило ума, она спрятала потир обратно под кровать, а не отнесла посудомойкам после ужина.

– Если у неё мозгов не хватит, то я ей устрою, – пробормотала Марина.

Камеристка оказалась умна. В ночной синеве зловеще поблёскивал церковный потир, и Мнишек не раздумывая схватила его, а затем направилась к столу. В полках руки её рыскали среди маленьких фиалов и сложенных листов бумаги – в каждом – сушеные цветы. Да не простые, заговорённые. Наконец она нашла конверт с маленькими стебельками – чёрным первоцветом. Его Марина забрала вместе с волосками и тонким лезвием, а после покинула дом, сумев прошмыгнуть через дверь и не попасться отцу.

Двор, томлённый в ночи, вновь встретил её покоем. Путь благодатно освещала полная луна. Она зловеще удлиняла тени, густила клубы тумана у дубравы на западе, но зато заговорщически рассеивала тьму на пути Марины.

Воеводская дочь, миновав на цыпочках конюшни, – она старалась не попадать на глаза двум конюшим, – проникла в амбар, оставив дверь слегка открытой, пуская внутрь лунный свет. По одну сторону хлева теснились стога сена, по другую едва различимо прорисовался плетень, а за ним – животные. Козы спали, лишь одна легонько заблеяла, но, стоило Марине пройти мимо неё, устало уронила морду и уснула.

Мнишек вошла в загон и направилась в угол, где в темноте возлежал единственный козёл в стаде с чёрной шерстью и ветвистыми рогами. Дотоле он спал, но, учуяв приближение человека – или ворожеи, – привстал на копытцах и злобно поглядел на Марину своими жёлтыми выпученными глазами.

– Здравствуй, мой хороший, – ласково пролепетала Марина, усаживаясь рядом со зверем на колени. – Какой красивый, какая шёрстка.

Козёл заблеял и нерадиво потоптался на месте. Морда его крутилась из стороны в сторону, когда Марина с нежностью вплела ему в шерсть чёрные цветки примулы – за ушами и над рогами. Животное вновь топнуло копытом. Тогда Марина достала из-за пазухи потир и бритву. Последнюю стиснула ладонью и выжала в кубок пару капель крови.

– Давай вот так. – Марина погладила козла по загривку и сжала его шею, а когда пасть раскрылась, залила туда собственную руду. – Вот так, Сигил, вот так. Явись ко мне, окаянный дух, за покоем приди.

Козёл, проглотив ведьмовскую кровь, вдруг ощетинился и громко заблеял. Морда его судорожно замоталась из стороны в сторону, и неистово он затоптал копытами сено. Пару цветков примулы упали, но не все. Марина внимательно наблюдала за животным, пока не обнаружила в полумраке, что его жёлтые глаза с широким зрачком вдруг помутнели. Зверь успокоился. Склера побелела, зрачки сжались по краям, превращаясь в круглые, человеческие. Козёл спокойно осмотрел Марину.

– Здравствуй, Сигил.

Козёл не отвечал.

– Не стану тревожить тебя впустую. Эта ночь покойная – твоя. Лишь ответь на один вопрос, – продолжила Марина и достала два волотка.– Человеческие ли это волосы?

Зверь потянулся к белоснежной ладони и обнюхал шерсть. Затем мотнул мордой.

– Проклятого?

Сигил кивнул.

– Всё-таки одержимый, значит, – опустила Марина себе под нос, а после вновь посмотрела на козла. – Он проклят, как и ты?

Сигил недовольно топнул копытом.

– Нет? Быть может, ты знаешь имя духа, что сидит в царевиче Дмитрии?

Сигил рассеянно отвёл взор и развернулся. Он вновь прильнул к тёмному углу, сложился в ногах и принялся лениво пожёвывать выпавшее из стога сено. Марина пристально наблюдала за ним, пока вдруг не спохватилась, хлопнув себя по челу.

– Ну да, откуда же тебе знать о Дмитрии. Скажи, какому духу принадлежит эта шерсть?

Морда Сигила тяжело повернулась, и Марина заметила, сколь тревожно распахнулись его человеческие очи. Дотоле зоркий взгляд вдруг осёкся, упал долу, и утробно козёл испустил:

– Вельзевел.

Марина нахмурилась, бессознательно прижав волотки к груди. Но следом она отняла руку и пристально поглядела на блестящую шерсть. И тогда, в отблеске полной луны, она заметила в золотистом волокне свою судьбу. Вот отчего Дмитрий столь вальяжно вёл себя, вот отчего был уверен в своей победе. За ним числилось нечто похуже и могущественнее казачьего ополчения, и посадской ватаги. За ним шествовал легион тёмных сил. И впредь не оставалось никаких сомнений, что Дмитрий – царевич он или самозванец – отнимет престол и станет царём. Ежели не сможет силой, то сделает это лукавством.

А Марина сможет быть рядом. Сможет присвоить блага, стать сильнее. Стать царицей. Она горделиво расправила плечи и улыбнулась мраку. Непременно настанет пора, когда сандомирская дочь больше не будет бояться. Ни отца, ни братьев, ни Багумила.

Медленно поднявшись на ноги, она открыла калитку и кивнула Сигилу.

– Ты можешь идти на эту ночь. Так иди же!

Козёл не двинулся с места. Лишь мотнул мордой и протяжно произнёс:

– Если где-то там рыщет Вельзевел, то я лучше останусь тут.

– Тебе не стоит его бояться.

– Стоит. И тебе стоит. И не вздумай идти в лес на брыд.

Козёл устало опустил морду на копыта и больше Марине не отвечал. Она же стояла так с минуту недвижно, раздумывая. Взгляд её перелетал с комка чёрной шерсти в углу хлева на волотки, сжатые перстами. Затем Мнишек прищурилась одним глазом и усмехнулась:

– Ах ты, несносный мазурик, гонишь меня к нему своей сентенцией, да? Хочешь, дабы сама поглядела? – Марина склонилась над козлом и насмешливо повертела волосками у его морды. Сигил, точно настёганный, вскочил и спешно направился в другой угол. Тогда Марина запрокинула голову и громко рассмеялась, совсем позабыв о конюших.

– Ты и твой папаша, как и все обитатели этого грешного дома, завидев вятшего гостя, устроили содомскую брячину. Пили и жрали, как свиньи, и ты с ними. Уже злой рок Вельзевела начал действовать на вас, да околдовал и запутал он вас своей сутаной и мнимой святостью. Повелись все, и даже ты, – взбеленился Сигил низким голосом. – Ано если бы ты не пила так много араки, то, быть может, вспомнила, что сегодня наступила Пятидесятница. Это от Бога. – Сигил мотнул мордой в сторону приоткрытых дверей. – А полная луна – это бесовское. Вот и корчится Вельзевел в твоём царевиче; вырвался наружу и умчался, дабы скрыть уродство своё от глаз людских.

Марина виновато склонила голову. Однако глаза её всё ещё блестели в темноте смутным азартом.

– Ты по луне прочёл, что он сбежал?

– Нет. Я видел его огромную тень меж расщелин в стенах.

– И куда он помчал? В лес?

– Нет. В церковь.

Тоненькая бровка Мнишек задралась наверх. Она подбоченилась и бросила взгляд через плечо, почти позабыв, сколь непочтительно и греховно встретила празднование Пятидесятницы.

– А про араку как узнал? – спросила она, но тотчас сама ответила: – Разит от меня, да?

– Да. Ещё блевотой и грязной кровью.

Марина медленно кивнула и следом покинула хлев. Прежняя она непременно заперлась бы дома, покаялась, а затем, сделав венок из примулы, начала бы читать "Шестокрыла" – книгу звездочётов и чернокнижников, выискивая лучшее время для освобождения царевича Дмитрия от злого духа Вельзевела. Она непременно нашла бы способ задержать самозванца в отчем чертоге, дождалась бы окончания регулов и, после обряда экзорцизма над будущим царём, обязательно его приворожила. Но нынешняя Марина решила дело начать именно с приворота. В конце концов, ведь ей самой потребна вся мощь Вельзевела на пути к престолу. Она помчала в церковь.

Путь от отчего дома до погоста был короток, но извилист. Через опушку вела ухабистая дорога, поглощённая густой топью в зарослях. Стоило миновать конюшни, следом стогну и несколько хижин, где спали надельные слуги, а после миновать плешивую гряду, чтобы попасть в крохотную церквушку. Каждую неделю собирались в ней миряне с ближайших деревень и хуторов для воскресной литургии под ведомством преподобного Аполинария – сердечного малого, дородного старика с лицом круглым и румяным, будто пряник. Аполинарий был мастаком в утешительных речах, рачительным хозяином на службах и истинно верующим. Никогда никого он не бросал в беде, охотно дружил с местной детворой – впрочем, те его принимали скорее за приятеля, чем за наставника, – благоволил всем вдовам и всегда находил лучшее вино для причастия. Все любили старика Аполинария, и даже Марине при всём ей присущем святотатстве и двоедушии не в чём было упрекнуть старика. Правда, она узнала от камеристки, что как раз накануне священник вдруг слёг с горячкой и уже вторые сутки не мог подняться с постели. Был ли в этом замешан Дмитрий и Вельзевел? Пожалуй.

Марина шла практически вслепую. Дороги она не замечала, как и выросшего у кряжа храма, глубоко погружённая в свои мысли. Но стоило тени креста упасть на лицо ей фатумом, как Мнишек перекрестилась и в ужасе возвела очи к небу. Тучи обрамляли церковную крышу, луна зловеще теснилась к кресту, да всё будто робела и не решалась. Только отчётливо разило гарью, будто где-то жгли плоть, и Марина невольно прижала нос рукавом платья. Казалось, что и волотки меж её пальцев начали смердеть сильнее.

– Он здесь, – шепнула Марина.

Вторил ей утробный рык, доносившийся из церкви, и она тотчас нырнула обратно за деревья, спрятав волотки в рукаве. Чудовище могло учуять её запах – особенно регулы, – а собственная шерсть наверняка притупляла его нюх. Тяжёлый удар пришёлся по стенам храма, потому как затрясся тот в остове разрушительной силой. Кто-то внутри истошно хрипел, скоблился, но только спустя несколько минут Марина поняла, что Вельзевел лютовал за церковью, на кладбище. Он пытался пробраться внутрь, но что-то ему мешало.

У дверей притвора мелькнул силуэт, и Мнишек паче сжалась от ужаса. То была лишь тень – чёрная, исполинских размеров, но никогда ранее ворожея не видела ничего подобного. В ужасе она перекрестилась, а затем начала читать заклинания на защиту. Стенания продолжали разноситься за стенами храма, будто мучительная боль поразила Вельзевела. Голос его, утробный, потусторонний, неумело ворочался в словах, только сказанного Марина понять не могла.

Внезапно гургань прекратилась. Тяжело сотрясло притвор, и гулко отозвался под напором лемех. Мнишек затаила дыхание, проглотив от страха все защитные заклинания. Чутьё и разум велели ей бежать, но она стояла, застыв в благоговейном ужасе. Полная луна почти коснулась червоточины креста, как вдруг из-за кромки крыши выглянула большая тень. Зловеще поглощала она всякий свет, цепляясь за вершину храма и неумело взбираясь наверх. Это была мерзость во плоти— бесформенная, но живая. Не могла Марина отличить у Вельзевела ни морды, ни рогов, ни туловища, ни ног, лишь огромную тень. И когда чудовище зарычало на луну, Марина вдруг очнулась от кошмара и со всех ног рванула на носках обратно в дом, обронив волотки.

В груди у неё клокотало сердце, отбивая в экзальтации беспорядочные ритмы. Ноги едва не опускались на пяты, когда Марина спотыкалась в потёмках. А когда она настигла дверей усадьбы, то ей и вовсе спёрло дыхание. Не обращая внимание на выглядывающих в кулуар посудомойщиц, Мнишек стремглав поднялась в свою комнату, заперла дверь и сплела венок из примулы. А после, уложив на стол заговорённый потир, запальчиво произнесла:

– Люби меня во всех воплощениях и жизнях. И в смерти меня люби…