Многосемейная хроника

За дверью же Заслонов с ноги на клюку переминался, почему-то волнение чувствовал и глупо думал: – Сияет ли старушка та странная? Светится ли еще?..

А как дверь отворилась, так сразу увидел – не светится. Ну, разве что самую малость, однако все равно обрадовался и сказал:

– Здравия желаю!

– Ах! – вспыхнула Авдотьевна. – Господи!.. – но тут же взяла себя в руки и закончила ворчливо: – Мог бы и написать.

– Мог бы, – послушно согласился Заслонов.

– Мог бы… мог бы… – передразнила его старушка. – Да чего стоять-то – заходи! – и только тут увидела, что хроменький он – вот, значит, беда-то какая – и отругала себя за характер, одиночеством подпорченный.

В комнате усадила она его в кресло и начала вокруг суетиться, стараясь под него да за него побольше подушечек подоткнуть – помягче чтоб. А Заслонов чувствовал себя очень неловко и говорил только:

– Ну что вы… Да что вы, прямо… Да зачем же… – вконец измучился.

Вогнав наконец под него последнюю подушечку, села Авдотьевна рядышком на стул и сказала радостно:

– Прямо на праздник подоспел.

– Какой праздник? – не понял Заслонов и на часы трофейные зачем-то посмотрел.

– Эх, ты, – сказала Авдотьевна укоризненно. – Рождество сегодня.

– А и впрямь! – обрадовался Заслонов, вскочил, словно здоровый, и к вещмешку своему пухленькому прям-таки побежал – Авдотьевна даже руками всплеснула.

Обратно к столу, правда, на одной ноге припрыгал, но силу воли показал незаурядную и начал выкладывать на стол вещи совершенно удивительные, названия давно уже не имеющие.

– Давайте праздновать, – простодушно сказал Заслонов и для верности пустой вещмешок над столом потряс.

– Нет, – сказала Авдотьевна. – Я уж и так на всенощную опаздываю. Ты – ешь, а я бежать должна. Вот только постелю тебе.

– Я один не буду… – забытым голосом сказал Заслонов.

– Он еще и капризничает!.. – возмутилась Авдотьевна, думочку шелковую взбила, оделась и ушла.

Поковылял Заслонов по квартире, водички попил, в форточку покурил, сальца ломтик пососал и вернулся обратно в комнату к фикусу тяжелобольному.

– Совсем ты, брат, плох! – печально сказал ему Заслонов и самую малость за его здоровье выпил – скучно ведь одному очень.

Потом сходил безо всякого удовольствия в туалет и у барометра своего постоял, погоду выпытывая, но тот показывал «переменно» и ничего определенного говорить не хотел.

– Ну и ладно!.. – обиделся Заслонов, еще раз чокнулся с фикусом и спать лег.

На следующее утро проснулся он от изумленного возгласа, а сев на матрасе увидел застывшую у порога старушку Авдотьевну.

Проследив направление ее взгляда, Заслонов тоже по-своему и недвусмысленно высказал удивление, потому что доходяга фикус цвел буйно, даже как бы с упоением и словно пламенем благовонным объят был.

Никак Авдотьевна не ожидала подобной выходки от этого привокзального неинтеллигентного растения. Ну, могла она представить, что как-нибудь выпустит он нечто хилое, явно рассчитанное лишь на продолжение плебейского его рода и начнет заниматься самоопылением, но чтоб такое…

– Чудо! – наконец определила Авдотьевна и начала снимать пальто.

– Ага! – подтвердил ее догадку Заслонов. – Чтоб мне сдохнуть.

А фикус тем временем занимался своим делом и никакого внимания на присутствующих при этом не обращал.

И за праздничный стол сели они неудобно, бочком, чтобы растение это ненормальное перед глазами держать – мало ли что еще выкинет, да и смотреть на него приятно.

Но, хоть и в присутствии явно нерукотворного чуда, первый тост подняли они за вполне земное – За победу! и второй тоже – За павших и чтоб войны никогда больше не было! – и каждый вложил в этот тост что-то свое.

Потом, отвечая на многочисленные вопросы Авдотьевны, подселенец подробно рассказал, как врага бил, особенно остановившись на человеческих и деловых качествах старшины.

Слушала его Авдотьевна, согласно кивала головой и жалела, а про себя все твердила – но живой ведь… живой…

Несколько поиссякнув, осмелился наконец Заслонов задать давно его мучивший вопрос:

– А чего же вы больше не сияете?

– А чего сиять-то?! – резонно ответила старушка, как будто раньше были тому объективные причины.

– Оно конечно, – кивнул Заслонов и рассудительно добавив: – Вот у нас в части один тоже… – замолчал, оставив старушку в полном недоумении.

– Ну и что же? – спросила она наконец, когда Заслонов выпил еще одну и, увлекшись закуской, явно не думал продолжать рассказ.

– Что? – не понял Заслонов.

– Что в части-то?

– А… Да ничего интересного… – сказал Заслонов и спросил: – Лучше расскажите, как вы тут жили.

– Как жила?! Как обычно, жила… как все – что тут рассказывать… – начала Авдотьевна, но все же попыталась вспомнить, как она жила эти три года, и ничего вспомнить не могла. Ну, фикус этот удивительный регулярно потчевала, ну, конечно, в церковь… А еще что… Парашюты вот распарывала для одной артели инвалидов, и сейчас тоже… Вот и все события. Говорить не о чем.

– А бомбили сильно? – поддерживая разговор, спросил Заслонов.

– Да нет… обычно… – сказала Авдотьевна, как будто вся ее сознательная жизнь прошла под непрекращающимися бомбежками, и замолчала.

– Вот и все… – подумал Заслонов, когда молчание даже до больной пятки дошло. – Надо идти. Засиделся… в гостях-то… С этими противными мыслями встал он и сказал:

– Ну, я пошел.

Хотя и огорчилась этим его словам Авдотьевна, да, однако, понимала, что к ней-то он так – по пути зашел, проездом то есть, и ждут его дома. Вот уже три года ждут и плохо им без него. И тоже, наверное, о годах этих тяжело пролетевших ничего вспомнить не могут. Так что не задерживала она его, а напротив, все недоеденное, несмотря на его возражения, в вещмешок сложила и шинель, с дырочками вместо погон, своею рукою подала.

Оделся Заслонов, вздохнул, сказал: – Спасибо вам! – и, опираясь на палочку, нехотя пошел к двери и уж почти дошел, когда вспомнила Авдотьевна про хорошую вещь – барометр – и сказала перекошенной заслоновской спине: – Подождите! – а сама бросилась в комнату.

– Зачем мне это? – спросил Заслонов, увидев Авдотьевну, несшую барометр.

– Дома на стенку повесишь, – объяснила Авдотьевна. – Утром посмотришь…

– Нету, – прервал ее Заслонов. – Нету дома… Ничего нету… и калош тоже… – махнул рукой и повернулся было, когда Авдотьевна ухватила его за полу шинельную.

– Так куда же ты идешь? – грозно спросила она.

– На вокзал, – ответил Заслонов. – А там посмотрю.

– А ну раздевайся! – приказала Авдотьевна. – На вокзал он, видите ли, собрался!.. – и долго еще возмущалась старушка, сопела, ворчала и старалась не смотреть ни на Заслонова, ни на фикус этот…

– Да ладно вам… – наконец виновато молвил Заслонов. – Ну что я такого сделал?!

– Сделал… сделал… – продолжала бурчать старушка. – Ишь какой… сделал…

– Я больше не буду… Правда… – окончательно впадая в детство, выдавил из себя Заслонов.

– Смотри у меня! – и Авдотьевна ему пальчиком пригрозила, а потом в кресло усадила и вновь подушечками подтыкать начала – никак до конца успокоиться не могла.

Вот какое непохожее Рождество выдалось.

Этой ночью Авдотьевна спала чутко, словно на посту. И сильно испугала тихохонько крадущегося к двери Заслонова неожиданным вопросом:

– Куда это ты?

– По нужде я, – робко ответил тот и очень обрадовался, когда старушка ничего на это не возразила.

А когда подселенец с облегчением упал на илюшенькин матрасик и совершенно затих, перестала Авдотьевна сторожить и уснула всерьез.

На утро оказалось, что фикус снес семечко. Как это он умудрился так быстро управиться – совершенно непонятно, но факт есть факт. Авдотьевна завернула семечко в бумажку и положила в шкатулку каспийского литья, где хранила жизненно-необходимые вещи: аттестат зрелости, паспорт, карточки, нетрудовые доходы, письмо бывшего своего, прядь илюшенькину и похоронку на Петю Коромыслова.

Жизнь в столице уже входила в мирную колею и потому в предпраздничные эти дни никто делом заниматься не хотел, и, устраивающийся на работу, Заслонов слышал везде одно:

– Зайдите после праздника! – и весь сказ.

Потому-то и сел Заслонов рядом с Авдотьевной, взял в руки лезвие и начал полосовать парашюты. Дело это оказалось не только до крайности нудным, но и непростым, потому что с одной стороны хотелось кончить его побыстрее, а с другой – любое неосторожное движение приводило к браку, снижая и без того небогатую выработку.

В порядке уплотнения рабочего времени попробовал Заслонов починить граммофон, вот уже двадцать лет хранящий молчание, но трудовой победы не одержал. Поэтому на Новый год пришлось петь ему одному – Авдотьевна слов никаких не знала и могла только куплеты подхватывать. Что и делала.

Однако Новый год удался на славу – и за столом посидели, и куранты послушали, и попели, и даже зачем-то по пустынному коридору под ручку погуляли. Променад, значит, совершили. Заслонов тросточкой постукивал, ручку крендельком держал и очень себе нравился.

Так вот и наступил год одна тысяча девятьсот сорок пятый.

По такому случаю сделал Заслонов себе подарок – кровать купил, почти не лежанную и на удивление дешевую – за эти годы много в Москве лишних кроватей образовалось.

А через два дня определился он на работу и тоже по каменному делу. Правда, вместо надгробных камней бросило его отечество на мемориальные доски, но особой разницы в этом подселенец не видел, вот только что раньше работа шла все под музыку, под живые духовые оркестры, а здесь под радио, что, конечно, совсем не то и на голову плохо действует.

Может быть именно поэтому, придя домой и отужинав, ложился Заслонов на свою кровать и заводил с Авдотьевной бесконечные разговоры на атеистические темы, подкрепляя каждое свое слово примером из личной или общественной жизни, по которым выходило, что, конечно, никакого Бога нет, раз такое твориться может. Очень убедительно говорил, хотя и не всегда идейно грамотно.

Что ему могла противопоставить Авдотьевна, кроме топанья ножкой и хлопанья дверью? Ничего по сути. И хотя понимала, что не по злобе это он, без умысла, по некультурности, все равно начинала сердиться и выносясь на кухню думала в сердцах: "Уж лучше бы я кота бездомного взяла, чем этого! Ей-Богу, лучше!", и, чтобы оправдать свое бегство, ставила чайник на огонь и, пока он закипал, остывала.

А Заслонов тем временем корил себя за речи свои бессвязные и давал зарок темы этой в дальнейшем не касаться. Поэтому, когда Авдотьевна возвращалась в комнату с чайником, был подселенец кроток и говорил о видах на урожай.

Но на следующий вечер все повторялось вновь.

В феврале уже, во время очередного диспута, не выдержала святая старушка и, не слушая никаких возражений, повлекла Заслонова в храм.

Что хотела она доказать этим нелогичным поступком, неизвестно, но в храме вел себя Заслонов вполне прилично – головой не вертел, споров не заводил, а молчал и внимал. И хотя, выйдя из церкви, сказал Заслонов – "Слова все это!.." – но шапку так и не одел до самого дома и всю ночь курил в форточку.

После этого культпохода Заслонов настолько поутих, что Авдотьевна забеспокоилась – здоров ли?! Не застудил ли голову свою слабую?! – лежит с отсутствующим лицом и потолок изучает… Уж и так Авдотьевна и эдак пыталась его расшевелить, даже четвертинку достала бесполезную. То есть, конечно, выпить-то он ее выпил, будьте уверены, но после этого загрустил еще больше и вовсе лицом к батарее обратился.

Недели две так прошло, а потом Заслонов книжку попросил. Так вот сразу и попросил:

– Книгу бы… – сказал.

– Какую? – ожидая подвоха, спросила Авдотьевна.

– Любую, – честно отвечал Заслонов.

И дала ему Авдотьевна Пушкина Александра Сергеевича, но не стихи, а прозу, потому что нельзя так сразу бухты-барахты на человека с культурой набрасываться – отвратить можно. Ну, а увидала Авдотьевна, как Заслонов пальчик слюнявит, так ее в дрожь бросило. Но уж так был плох последнее время подселенец, что промолчала старушка – дважды чайник вскипятила и промолчала.

Было бы большим преувеличением сказать, что, прочитав Пушкина, стал Заслонов совершенно другим человеком – ну там – ноги начал мыть или еще что. Для такого перерождения необходимо обогатить себя всеми знаниями, которые выработало человечество. Но, несомненно, что-то проснулось в нем и заговорило, пусть еще спросонья невнятно, но достаточно громко.

Так, например, вечером 22-го апреля поразил он Авдотьевну, сказав:

– Во флаге главное – трепетность! – и – понимай, как хочешь.

Чем дальше, тем все с большей тревогой следила за ним Авдотьевна, невольно сравнивая его с фикусом – а ну как зацветет? Что тогда?! И очень жалела, что книги все на Тишинке оставила – было бы чем болезному в трудном его развитии помочь. А так только и могла она жить рядышком, говорить о том о сем, да волноваться дальнейшею его судьбой.

Но, слава Богу, наступил май и одна большая забота покинула сердце Авдотьевны – кончилась война проклятая.

9 мая пришел Заслонов с работы пораньше и начал бриться, гладиться, ваксить сапоги, словом, марафет на себя наводить.

С улыбкой смотрела Авдотьевна на все эти его приготовления, но, к ее большому сожалению, помочь ничем не могла – несмышленыш сам очень скоро управился, планочки да ордена нацепил и для большего форсу несколько раз перед зеркалом каблуками стрельнул. Вышло, что надо.

– Пойдемте, прогуляемся! – сказал он, но старушка только головой покачала:

– Это дело молодое. Я уж лучше свечечку пожгу… А ты иди, иди, тебя там ждут, – и подтолкнула к двери. А когда уж фигура его ладная почти скрылась в дверном проеме, добавила Авдотьевна: – Если на заутренней задержусь – рассол на подоконнике.

Заслонов только повел удивленной головой и вышел на улицу, где за бывшими фронтовиками с улюлюканьем гонялись, а поймав, начинали кидать в теплый майский воздух и, в ожидании их возвращения, кричать "УРА!!!".

Заслонова отловили в Александровском саду. До этого его долго гнали по шумным улицам и проходным дворам, пока, наконец, обложили, приперли к стенке и взяли. Как ни отбрыкивался Заслонов, как ни пытался доказать, что никакой он не герой, а простой солдат, каких тыщи, возбужденный народ ничего слушать не хотел и все приноравливался с первого раза зашвырнуть его повыше. Потом наконец ухнул и кинул.

И взлетел Заслонов над портом пяти морей и вдаль посмотрел, где повсюду такие же подкидыши летали.

Густо в небе было.

И летал Заслонов, пока салют в небо не ударил. Тогда его сразу и опустили на землю, чтобы вид не загораживал.

Всю-то эту удивительную ночь ходил Заслонов по улицам и смеялся вместе со всеми, и песни общенародные пел, и в чечеточке подкопками искорки высекал, и пил разное из теплых фляжек, и плакал то ли от радости, то ли от памяти…

Когда уж под утро вернулся он домой, Авдотьевны еще не было и Заслонов очень этому огорчился. Ведь как было бы славно поговорить сейчас со старушкой о жизни этой распрекрасной…

– До чего же хорошо! – только и смог сказать Заслонов, упав на кровать и засмеялся неизвестно чему. А потом добавил неожиданно для самого себя: – Хорошо, Господи! – и заснул с улыбкою, не забыв, однако, рассол поближе поставить, чтобы потом с кровати не упасть.

После действительного этого праздника отметила Авдотьевна, что подселенец словно второе дыхание обрел, жизнью стал вплотную интересоваться и даже три раза дома не ночевал. Вначале старушка забеспокоилась – не попал ли он под дурное влияние, вон их, бандитов, сколько вокруг – так и шастают, но потом заметила, что стал подселенец бриться почти регулярно, и тревога сама собою прошла.

В июне отпросился подселенец съездить на родину, но вместо недели пробыл там всего три дня и вернулся похудевший, с сухими глазами и совершенно неразговорчивый.

А вскоре начали и соседи прибывать. Кто с востока, кто с запада. Один только Кляузер все задерживался на севере и никаких признаков жизни не подавал. Засиделся, горемычный.

Заслонов со всеми вновь прибывшими здоровался за руку и, ощущая себя хозяином, говорил:

– Добро пожаловать!

В октябре, в самое неподходящее для натуральной жизни время, вернулась из Новотрубецка Мария Кузминична Бечевкина – невозможная женщина, поразившая Заслонова до самой глубины души и походкою, и взглядом, и всем своим обхождением. До того поразила, что один раз он даже подумал для нее за картошкой сходить, но уж больно очередь была непомерна.

Все видевшая насквозь Авдотьевна теперь заводила по вечерам разговоры про Фому Фомича, всячески расписывая подселенцу счастливую семейную жизнь четы Бечевкиных.

Заслонов слушал ее чрезмерно внимательно и страдал безмерно – даже лицом морщился. Таким хорошим выходил из себя Фома Фомич.

Этот самый человечный человек приехал последним, уже в конце ноября. Как увидел Заслонов на кухне чету Бечевкиных, так сразу и понял – нет ему в жизни счастья. И смирился.

Вся квартира ждала теперь пропавшего без вести Павлика Коромыслова. Хотя, прошедшие войну, Фома Фомич, Николай Кселофонович и подселенец не разуверяли женщин, говорили – "конечно бывает… Вот, к примеру, был случай…", но сами чувствовали себя неуютно, поскольку в повторение чуда не верили.

Особенно они жалели даже не женщин доверчивых, а сугубо штатского Ивана Сергеевича Коромыслова и старались в разговорах с ним темы этой никак не касаться, тем более, что было это несложно – он почитай круглыми сутками работал.

Но время шло. Чета Бечевкиных дружно произвела на свет чадо голосистое, не то чтобы заменившее Павлика (кто ж его заменить-то сможет?!), но всеобщее внимание к себе приковавшее.

И только Прасковья Никифоровна Коромыслова чуть свет спешила к почтовому ящику и уж только потом чайник на огонь ставила, а пока тот закипал, стояла рядом, ни в какие разговоры не вступая. Словно спала. Она тогда со Сталиным в затянувшейся переписке находилась.

Заслонов почему-то не мог спокойно смотреть на отсутствующую эту фигуру и потому часто даже не выходил по утрам на кухню, а запивал бутерброд холодной вчерашней заваркой и отправлялся на работу.

А работой своей был подселенец очень доволен и ценил ее теперь много выше прежней. Конечно, там музыка натуральная и воздух вольный были. Ну и фантазию можно было проявлять без опаски. Тут же с фантазией – упаси, Господи! Но зато в этой новой его работе было нечто историческое, ставившее Заслонова почти что на одну доску с очередным великим человеком, который "ЗДЕСЬ БЫЛ…".

Ну и, конечно, количество. Ведь будь ты хоть архигениальным человеком, надгробный камень положен тебе все же один, поскольку второй только на соседнюю могилку положить можно. С мемориальными же досками – совсем другой коленкор. Даже самый простой человек за 40–50 лет своей неинтересной жизни черт-те где не побывает: там слово скажет, тут пивка попьет, здесь по причине полного недомогания ночевать останется… А уж если речистый или общительный какой – лепи доски куда хошь – не промахнешься. Ну а если его при этом из дома к дом на государственной машине возят, то тут и армии камнетесов за ним не поспеть.

И еще в ней прекрасно, что душу не выматывает. Ведь раньше все ощущение было, что на людском горе жизнь строит. Тут же – никакого тебе горя, а сплошная радость, хотя, если вдуматься, и непонятная.

Очень любил Заслонов ходить по улицам и читать вслух эти исторические вывески, почерк свой в них узнавая. Одна знакомая даже «экскурсоводом» его называла. Но нету тут ничего смешного, потому что любому человеку приятно, проходя по улице, увидеть, как висит дело его рук, особенно, когда не просто висит, а со значением.

Прекрасная работа.

К сожалению, Авдотьевна не всегда понимала эту заслоновскую увлеченность, поскольку к некоторым историческим личностям имела свое сугубое отношение и иногда, узнав об очередной мемориальной доске, сердилась и обзывалась.

Во всем остальном была Авдотьевна довольна подселенцем и даже думала обженить его, да не просто обженить, а так, чтобы он при ней остался, но женатый. Однажды, вроде бы просто так, привела на чаек Нюру Облачкову из соседнего подъезда – девушку неглупую и работящую, но Заслонов никакого интереса не проявил – чаю попил и с книжкой к себе в уголок удалился – никакого воспитания.

Так они и жили – вдвоем, а иногда и втроем: когда к Бечевкиным свекровь из Сердобольска приезжала, брала Авдотьевна на ночь Никиту Фомича к себе и тогда была вполне и полностью счастлива.

В такие вечера Заслонов вдруг ощущал, что ему доставляет удовольствие ходить на цыпочках и объясняться со старушкой шепотом, а то и знаками. И удивлялся подселенец этой своей странности.

Когда Никите Фомичу стукнуло пять лет, за неимением пугача, подарила ему Авдотьевна заветную фикусову семечку, предупредив, что семечка эта не простая, а чудесная. И доверился Никита Фомич старушке, всем своим открытым для любого слова сердцем доверился, посадил семечку в кастрюльку и начал обильно ее поливать.

Особенно первые два дня.

И ходил он вокруг кастрюльки, и ждал чуда. Но семечко затаилось где-то в мокрой глубине и никаких признаков жизни не выказывало. К исходу третьего дня разуверился Никита Фомич в человеческой правдивости и посвятил свой досуг более интересным и необходимым вещам, тем более, что в результате сложного обмена дослался ему кусок красной авиационной резины – незаменимая для рогатки вещь. Хотя и очень тугая.

Ну а пока Мария Кузминична с участковым, да со стекольщиком о жизни тяжелой беседовала, семечко собралось с силами и проклюнулось. Дальше – проще – листик направо, листик налево. Так что, когда, невыпущенный на улицу по причине общей сопливости, Никита Фомич случайно заглянул в кастрюльку, там уже росло маленькое деревце с тремя листиками и еще с одним. Чудо да и только.

Фикус этот прожил у Бечевкиных всего два с половиной года, потому что в марте 1953-го подкралось незаметно очередное горе всенародное.

Вначале что-то случилось с радио, которое вместо хора Пятницкого и "Какувижу, какуслышу…" начало передавать только мрачную духовую музыку, изредка разряжая ее "Танцем с саблями". На следующий день было то же самое – чуть весь народ с ума не свели.

Ну а уж когда грянула весть, поразившая все прогрессивное человечество в самую суть, народ, вестимо, сдался и зарыдал. Оно и понятно – кто ж столько Моцарта выдержит.

Заслонова в тот вечер сильно на работе задержали – вначале митингом, а потом вполне естественно возникшим у трудовых масс желанием помянуть.

Так что труден был вечером в быту Заслонов – все сморкался и даже крепчайшим кофе никак не отпаивался. Только к исходу третьего часа ночи удалось Авдотьевне несколько привести его в порядок.

Сел тогда Заслонов за стол, склонил буйну голову и горестно прошептал:

– Как же мы теперь будем?!. Сиротинушки…

– Свято место пусто не бывает, – подумала на это Авдотьевна, а заплаканный подселенец себе в утешение сказал:

– У нас незаменимых нет! – и очень испугался этим своим словам, но, как показал возвратно-поступательный ход истории, прав, однако, оказался.

Утром подселенец был совсем плох – стонал, ничего не ел, жаловался на чейнстоковское дыхание и все врача просил вызвать. Насилу выпроводила его Авдотьевна.

Но, с отбытием Заслонова, ужасное это утро для Авдотьевны не кончилось, потому что пришлось ей идти с Никитой Фомичем в школу и не просто идти, а еще и тащить непомерно выросший фикус – детям, видите ли, было велено по цветочку принести…

В школе и случился с Луизой фон Клаузериц удар.

Надо сказать, была для того вполне объективная причина: во время возложения цветочков не успела кастрюля коснуться полированного мрамора, как, внешне такое культурное, растение выпустило из себя нечто хилое, рассчитанное явно лишь на продолжение плебейского его рода и тут же у всех на глазах начало нагло самоопыляться.

Как увидела Авдотьевна подобную гадость, так и рухнула, не слыша искреннего плача насмерть испуганных, но заинтересованных детей.

Когда она открыла глаза, вокруг было темно и только лампадки горели с непомерной расточительностью – чужая рука чувствовалась. И захотела Авдотьевна встать – фитильки поправить, да не смогла. Только пальцами левой руки пошевелила и все.

– Господи! – подумала Авдотьевна. – За что же ты так меня? Нехорошо это, Господи, с Твоей стороны. Ну хоть скажи за что? – и, не услышав никакого ответа, тихо заплакала.

Но как ни тихо заплакала Авдотьевна, сидящий рядом на стуле Заслонов услышал это и проснулся.

– Ну что вы… что вы… мама… – сказал Заслонов. – Дома вы. Все хорошо. Дома. А это пройдет. Право слово – пройдет.

– А… – сказала Авдотьевна каким-то ей самой неприятным горловым голосом. – А-и… а-й… – то есть: – Не говори глупостей!

Но Заслонов ее не понял, напоил водичкой и таблетку мелко покрошенную скормил. Оказалось это делом не быстрым и нелегким, так что, когда последняя белая крошечка с водой унеслась, рассвело уж. И сдал Заслонов дежурство Прасковье Никифоровне, и радостный побежал на работу – все же глаза открыла и таблетку приняла.