Многосемейная хроника

И отдала ей Авдотьевна последнее деревянное несожженное – табуретку ничейную, на которой сидели все по очереди, чтобы не опоздать навар с супа снять.

МОПА сказала:

– Благодарствую! – и ушла поддерживать режим.

Авдотьевна дверь на цепочку прикрыла и осталась наедине с ликами святых, с коромысловским фикусом прожорливым, да с жизнью своею прожитой.

Медленное это было время. Начинавшийся темнотою день тянулся нескончаемо, пока на короткое мгновение не вспыхивал солнечными бликами в окнах напротив и, так и не кончаясь, стремительно гас.

И наступала тогда самая трудная пора, когда и спать уже нету никакой возможности и последнюю свечу на беллетристику тратить нельзя, и с угодниками обговорено все до последней малости, и есть хочется.

Ужасное время.

Так в полной темноте незаметно подошло и Светлое Рождество Христово.

По странной и пока необъяснимой воле небес все главные события жизни Луизы фон Клаузериц были связаны с этим праздником: именно на рождественском балу в благородном собрании познакомилась она с будущим беглым супругом своим, и сына родила, и глаза ему своею рукою прикрыла именно на Рождество.

Каждый год на исходе декабря возникал у старушки Авдотьевны вполне резонный, по ее мнению, вопрос: зачем человеку Господом такая долгая и тяжелая жизнь дается, когда вся она на нескольких днях-то и держится. Но не было ей на этот вопрос ответа, и приходилось Авдотьевне объяснять все грехами нашими тяжкими и, возвращаясь с заутренней, читать еще и заупокойную по опочившему отроку Илюше, и плакать, плакать в этот радостный день.

И сейчас, иголочкой фитилек в лампадке подцепив, прибавила огню, подлила масла и, преклонив колени, почти беззвучно шепча "Пресвятая дева богородица, радуйся!", видела Авдотьевна перед своими глазами еще полное тифозным жаром, но уже недвижное тельце сына своего единственного и ничего с собою поделать не могла да и не хотела.

И стояла так Луиза фон Клаузериц, пока серый свет заоконный не пробился сквозь немытые с Пасхи окна.

Тогда встала Авдотьевна, прах с колен отряхнула и вновь принялась за жизнь свою настоящую. Богом ей данную во искупление…

Казалось бы не такие уж и большие-то дела – фикус напоить, да карточки иждивенческие отоварить, но чем дальше, тем все больше времени уходило у Авдотьевны на их выполнение, все меньше вольности оставалось.

Если бы не многолетние ежевесенние тренировки, вряд ли б пережила она этот бесконечный великий пост, который на долю ей нынче выпал. Паек все уменьшался и уменьшался, в мире становилось все холоднее и холоднее, а организм требовал калорий и одной духовною пищей не довольствовался. Совершенно естественно пост этот будничный перешел в Великий Пост, на который закаленный организм Авдотьевны уже не обратил никакого внимания, тем более, что всякий соблазн остался на толкучке, вместе с бесценными сокровищами мировой литературы, цены никакой не имеющими.

За минувшие с июня месяцы несколько раз, скрепя сердце, носила Авдотьевна книги на место это, столько жизней спасшее, столько судеб погубившее. Придя на толкучку, становилась она в строй таких же обломков империи и включалась в интереснейшую всеобщую жизнь, поскольку обломки книгами прочитанными обменивались и на бытовые темы по-французски толковали. Салон да и только. И как им все же удавалось выручить что-то – одному Богу известно.

В последний раз – совсем недавно еще – положила она на коромысловские санки своего любимого Александра Сергеевича, тряпочкой его золотого прикрыла и повлеклась. Однако, с превеликими мучениями наконец добравшись, никого из светских своих знакомых там не нашла. В тот день на толкучке сплошной материализм свирепствовал и народная тропа, в поисках хлеба да сапог, пролегала мимо старушки с детскими саночками.

Простояв чуть побольше часа, поняла Авдотьевна, что сколько ни запроси, не будет нынче поэт любезен народу, и потому, повеселев душой, повезла его родимого обратно, разговаривая сама с собою преимущественно ямбами.

Так что Великий Пост не потребовал от нее никакого обуздания плоти – просто перетекло одно время в другое и все тут.

То ли от естественного следования всем десяти заповедям, то ли от упорного недоедания, но уже на исходе четвертой недели Поста начала Авдотьевна замечать, что духовное одерживает в ней над физическим окончательную и полную победу. Впервые подобное подозрение закралось в нее, когда, стоя как-то днем перед образами, увидела она, что тени не отбрасывает и от удивления даже зачем-то пальцем пол потрогала, но истины все же не осознала.

А еще через несколько дней вдруг обнаружила она, что сама свет испускает – не яркий, трехсвечевый не более, но вполне явственно различимый.

И день ото дня все светлее становилась старушка, все ярче и уже не удивлялась этому, а только, подходя вечером к окну, шаль на себя накидывала, чтобы светомаскировку не нарушить.

К концу шестой недели Авдотьевна могла уже при своем свете читать Святое Писание, нисколько не смущаясь малостью букв, смысл жизни объясняющих.

Большое подспорье при ее нынешнем нематермальном положении.

Однако, светись не светись, а приближалось Воскресение Господне, день, который надобно было бы встретить не только молитвами, но и изменением рациона. Конечно не куличом и не пасхою, но уж хоть яичко в луковой шелухе сварить, чтоб не с пустыми руками в храм идти.

Но откуда яичко могло бы к ней прикатиться, Авдотьевна и помыслить себе не могла и потому за три дня до этого праздника великого устроила окончательный смотр своему имуществу в надежде найти хоть малость какую, годную еще к натуральному обмену. Но все, что было ей дорого, было дорого только ей, и думать было невозможно найти всему этому хоть какое дельное применение. Правда был еще барометр, но Авдотьевна уже трижды носила его на рынок и трижды приносила обратно: такое время стояло, что атмосферное давление не интересовало решительно никого, что, впрочем, по-человечески вполне объяснимо.

Во время этой ревизии нашла Авдотьевна фату свою подвенечную – всю газовую с вуалью и только головой покачала: кто ж теперь венчаться-то будет?! – разве что инвалиды полные, которым уже смерть скорая от пули не грозит, да таких ведь найти еще надо…

Как ни странно, но даже тень воспоминаний не коснулась ее просветленной бесконечным постом души – словно не она это вокруг алтаря ходила, да крест целовала, обязуясь прилепиться к мужу своему. Где-то его сейчас нелегкая носит?!

Словно впервые в жизни увидела она этот бесценный белоснежный предмет и проснулось в ней нечто женское, водрузила она это облако на голову седую, и в зеркало словно ненароком взглянув, замерла так…

– Сущая лампа под абажуром, – наконец вздохнула Авдотьевна и собралась уж было снять с головы это издевательство, как услышала, что в дверь стучат.

Авдотьевна привычно взяла топорик и пошла открывать, а открыв, увидела никакую не МОПУ, как ожидала, а вовсе ей незнакомого мужика и даже оторопела.

– Господи! – тоже испугался незнакомец и, после секундного оцепенения, попытался, просунув руку в щель, потрогать светящуюся старушку пальцем, потому что, хотя и был заядлым материалистом, верил в нечистую силу, с которой дважды общался. Однако, не дотянулся.

Уж хотела Авдотьевна топориком по этой вражеской руке тюкнуть, да пока с силами собиралась и топорик на высоту подобающую возносила, рука эта наглая уже успела спрятаться.

И наступила тишина.

Авдотьевна ждала новых поползновений и готова была тюкать до последнего, а стоящий за дверью решал для себя жизненно важные вопросы: бывают ли привидения с топориками, а если бывают, то может ли это привидение всерьез дербалызнуть. Подумал он, присмотрелся к привидению повнимательней, по блеску глаз понял, что «может» и собрался уж было идти назад к управдому с требованием направить его в другую квартиру, как исчерпала старушка все свои энергетические ресурсы и кленовым листочком рухнула на паркет.

Услышав, как старушечьи косточки с деревом мореным в контакт вступили, понял он, что не привидение перед ним, а обыкновенный феномен, и потому приналег плечом на дверь дубовую и, вырвав цепочку с мясом, подхватил невесомое скелетистое тельце и, путаясь в фате, отнес на диван, благо старушка свету не убавила и путь был ясно различим.

Устроил он ей ручки поудобнее и за мешком своим на площадку пошел, а когда вернулся, старушка, хотя и лежала, как положена была, но глазом ближайшим вращала с явным неодобрением. И тогда пришлось подселенцу бумагу казенную вытаскивать и к старушкиному глазу приближать, оправдывая свое вторжение.

За минувшие годы перед носом Авдотьевны много бумажек перемахалось и потому, хотя из-за дальнозоркости ни слова она разобрать не смогла, но, однако, поняла, что лицо перед нею официальное, какими-нибудь полномочиями да наделенное.

– Когда же это все кончится! – устало подумала Авдотьевна, а вслух произнесла: – Да поднимите же вы меня! – и когда усадил ее незнакомец в подушечки, а сам на краешек присел, спросила обреченно:

– Уплотнять будете?

– Ага! – радостно ответил мужчина и на всякий случай еще раз бумажкой помахал. – Велено перебираться. Так что разрешите представиться – Заслонов Алексей Никанорович.

– Ну-ну… – только и молвила Авдотьевна, не зная под каким именем ей себя преподнести: Авдотьевна – пошло, а Луиза, да еще фон – не ко времени это, когда немец у самой Москвы стоит.

Посмотрел Заслонов, как старушка нижнюю губу в сомнении пожевывает, посмотрел, да так и не дождавшись слова человеческого, потребовал комнату показать.

– Смотрите, – холодно уронила Авдотьевна и царским жестом обвела обступившую ее тьму.

– Нет, – сказал Заслонов. – Мне моя комната нужна.

– Какая такая – "моя"?! У меня для вас особой комнаты нет. Там везде люди живут, – и помолчав добавила:

– Хорошие! Сегодня, уж, – здесь переночуйте, а завтра я жаловаться пойду – я свои права знаю! – неожиданно для самой себя закончила Авдотьевна.

– Ладно, – неожиданно сробел Заслонов. – Ладно. Хорошо. Здесь так здесь. – И без лишних разговоров пошел в уголок, где начал шуршать бумажками, чем-то хрустеть и булькать. Набулькавшись, он тяжело вздохнул и затих.

Еще с полчаса Авдотьевна сурово вглядывалась в темноту, пока, незаметно для себя, не отошла ко сну.

И не слышала она, как, ощущавший всем телом неудобство своего положения, Заслонов несколько раз перевернулся с боку на бок, осуждающе прошептал: – Ишь – рассиялась, хоть бы на ночь тушилась – спать не дает… – и, явно противореча себе, углубился в сон. Намаялся, однако, за день.

Утром, оставив подселенца Заслонова наедине со снами, пошла Авдотьевна по инстанциям жаловаться, да ничего из этого путного не вышло, поскольку слукавила старушка, сказав, что де – "права свои знает" – гротеск допустила.

В том казенном здании, где Авдотьевна правду да управу искала, пусто было. Пусто да пыльно. И воздух какой-то странный, болезненный, вызывающий желание сесть и написать кляузу.

Долго ходила Авдотьевна по вымершим коридорам, в двери торкалась, пока не нашла, наконец, в одном присутствии некую личность.

В безрадостной комнате под засиженном мухами ликом Вождя сидел серый человек с оловянными глазами и что-то писал в толстой тетради. Кляузу наверное. Человек этот ни на сияние Авдотьевны, ни на ее крики о помощи никакого внимания не обратил, хотя она дважды обошла его кругом и даже за ватное плечо потрогала – скрипит перышком и все тут: инфернальное нечто.

И плюнула Авдотьевна на свои неизвестные права и пошла домой, где и заявила сидящему за столом подселенцу: – Я на вас управу найду, – чего он, однако, не только не испугался, а, напротив, предложил откушать за кампанию.

Отвыкшая от этого занятия Авдотьевна хотела уж было отказаться, как вдруг увидела, что посреди стола лежит яйцо куриное – мечта несбыточная – и матовым боком отсвечивает. Прекрасное яйцо, да только вот – чужое. И настолько яйцо это поразило ее воображение, что даже горбушечку хлеба взяла она из рук Заслонова, рассеянно в соль обмакнула и к губам приблизила. Глаз с яйца не сводя.

Хлебосольный Заслонов ничего этого не видел отчасти потому, что вообще старался на эту странную светоносную старушку не смотреть, а в основном потому, что тяжелыми мыслями о своем будущем полон был. Пока Авдотьевна по инстанциям мытарилась, успел Заслонов узнать, что его деловой визит в столицу является сплошной ошибкой, а может быть даже и злостным вредительством…

А ведь уж собирался он было на фронт идти и даже с матушкой все хозяйственные дела обговорил, когда пришла на его имя чертова эта бумага, в которой ему предлагалось безо всякого промедления прибыть в Москву на предмет обмена передовым опытом. Не посмотрел польщенный Заслонов, что бумажка та была написана 20 июня и, может, уже по военному времени и недействительная, и потому пошел с ней в военкомат, где, только на подписи глянув, дали бронь. И погрузился Заслонов в эшелон, и отправился в столицу, нисколько не думая о том, что вряд ли опыт его в данный момент кому-нибудь необходим. Вот до чего гордыня доводит.

Теперь, конечно, можно было бы и вернуться, но из средств к существованию у него был лишь самосад, две луковицы, яйцо натуральное, да горбушечка, которой уже не было. Всего этого для дороги дальней было явно недостаточно.

Вот и сидел Заслонов в полном невнимании и грустно размышлял над изгибами своей генеральной линии. Перед самым приходом Авдотьевны добулькал он остаток самогона и от этого будущее представлялось ему теперь уж вовсе безрадостным. И потому взял он бездушною своею рукою яйцо драгоценное и уж почти кокнул его, как вскричала Авдотьевна всею сущностью своею:

– Стойте! – да так вскричала, что подселенец даже обернулся. – Подождите! – продолжала торопливо Авдотьевна, – давайте лучше меняться.

– Что? – не понял Заслонов, а старушка уже со стены барометр снимала.

– Вот, – сказала она, торжественно возлагая барометр на стол. – Очень хорошая вещь, – и добавила, посмотрев на изумленного подселенца: – Барометр называется.

– А зачем мне это… этот? – только и сказал Заслонов.

– Погода, – пояснила Авдотьевна. – Утром только взглянете на него и сразу ясно – надевать калоши или нет.

– У меня калош нет, – ответил на это Заслонов и почему-то совсем загрустил.

– Будут! – утешила его Авдотьевна. – Обязательно будут. Вы – мужчина видный. За вами будущее. Все у вас будет… и калоши. Так что давайте… А?!

"Надо было все же в другую квартиру проситься", – подумал подавленный Заслонов, а вслух сказал: – Не на что меняться.

– Как это не на что?! А яйцо?!

– Это что ль? – удивился подселенец.

– Конечно.

– Да я его вам так дам – кушайте на здоровье, – и Заслонов с облегчением протянул яйцо.

– Нет, – сказала Авдотьевна, когда яйцо уже в ладошку вошло. – Так я никак не могу. Вы должны… Нет, вы просто обязаны взять у меня это… этот… – и она пододвинула к нему барометр. – В подарок. Очень хорошая вещь. Вы меня обижаете.

– Ладно, – послушно сказал Заслонов. – Но пусть пока повисит. Можно?

– Можно! – милостиво разрешила старушка, и Заслонов с облегчением водрузил барометр на прежнее место.

Авдотьевна тем временем рассматривала царский подарок со всех сторон. Хорош был подарок, да только вот не просвечивал вовсе… А как крутанула она на столе яйцо это, так и оправдалось самое страшное ее подозрение: яйцо уже было вкрутую сварено.

– Оно – свежее, – заверил ее Заслонов, увидев неподдельное старушкино огорчение. – Вы не сомневайтесь.

– Свежее-то свежее, а вареное, – с упреком сказала Авдотьевна.

– Так как же его иначе довезешь-то… – начал оправдываться Заслонов и почему-то с укором посмотрел на хорошую вещь – барометр – на стене висящую. – Побьешь только…

– Я понимаю… – трагическим, каким-то ермоловским голосом молвила Авдотьевна. – Я все понимаю. Но если его теперь в луковой шелухе варить – непременно ведь переваришь. А у переваренного яйца, известное дело, ни вкусу, ни аромату. – Тут Авдотьевна ясно почувствовала запах сваренного вкрутую яйца, запах, которого раньше, кажется, никогда не замечала. Даже носом шевельнула.

И отстранился Заслонов от забот своих насущных и понял беду старушкину.

– Не боись, мать… – сказал он и достал из кармана карандаш, да не простой, а наполовину красный, наполовину синий директорский, – это – беда поправимая. – Потом, с нечеловеческой галантностью сказал: – Позвольте! – взял злополучное яйцо и пересел с ним к окну.

Долго он сидел там весь объятый вдохновением, то восхищенно цокая языком, то горестно вздыхая. Наконец, когда уж совсем стемнело, закончил и со словами, – осторожно – пачкается, – вручил предмет культа сидящей в напряженном ожидании Авдотьевне.

Всею своею душою содрогнулась Луиза фон Клаузериц, увидев творение Алексея Никаноровича Заслонова, поскольку пасхальное это яичко украшал герб Советского Союза, в центре которого вместо серна и молота сияло "Х.В.". Но если бы только это… Обратная сторона была украшена красными флагами, синими лозунгами, да сытыми профилями, в основном волосатиками, на мучеников вовсе не похожими.

Но все же совладала с собою Авдотьевна и изменившимся голосом сказала: – Спасибо.

– Не за что, – бездумно ответил Заслонов и принялся за газетку, потому что после творческой работы – самое время покурить.

После того как рассказали ему страшную историю про человека, Вождя наполовину искурившего, взял Заслонов за правило прочитывать статью, которая на самокрутку предназначалась. Мало ли что там…

И пока Заслонов, шевеля губами, занимался политучебой, Авдотьевна все думала, как бы ей в храме так яичко расположить, чтобы батюшка всей красоты не заметил, но так ничего и не придумала.

Заслонов тем временем дочитал статью и, хоть Вождь там упоминался трижды, все же оторвал клочок: ведь если на такие малости внимание обращать – совсем курить бросишь.

– Нет уж извините! – воскликнула Авдотьевна, когда до нее дошел убойный дым заслоновского зелья. – Это – на кухне!

Заслонов испуганно замахал перед собою руками, равномерно развеял заразу по всей комнате и сказав, – извиняюсь, – позорно бежал на кухню, где, открыв форточку, начал старательно выдувать дым в природу. Даже голова закружилась.

А вернувшись в комнату, обнаружил Заслонов, что ему уже постелено – в углу у окошка лежал неизвестно откуда появившийся детский матрасик, на нем шелковая думочка и застиранная до белизны вишневая портьера. Старушка же сияла под образами и беззвучно губами шевелила.

Тихо-тихо добрался Заслонов до матрасика, в портьеру замотался, вчетверо сложился, лег лицом к холодной батарее и вдруг, ни с того, ни с сего, почувствовал, что ему здесь уютно, хотя, конечно, щетина за шелк цепляется. "Что же дальше-то будет?!" – не то со страхом, не то с радостью подумал Заслонов и, противоречиво вздохнув, заснул.

Отчитавшись перед Богом, легла и Авдотьевна – в халатик переоделась в коридоре – и легла. А как, пристраиваясь поудобнее, последней пружинкой скрипнула, услышала в наступившей тишине ровное паровозное дыхание самого близкого теперь человека.

Давно уж ничье дыхание не нарушало ночную ее тишину. Прошлая ночь не в счет, потому как тогда думала она, что явление это временное, и вовсе не обращала на шум им испускаемый никакого внимания. Теперь же, когда, не найдя управы, она даже вступила с этим человеком в сложные материальные отношения, приходилось принимать его, как реально существующий факт.

Полежала Авдотьевна, послушала и вдруг восхитилась: – Эк, ровно, эк, чисто дышит, – подумала она. – Музыка прямо! – и вспомнила супруга своего Павла Константиновича – у того дыхание было какое-то нервное, резкое, словно с дрожью, особенно в последние дни, перед тем как унесла его Гражданская к самым черноморским курортам и, не успокоившись, довлекла до Константинополя, откуда и получила она последнее упоминание о его существовании. А и был ли он?..

Незаметно движение мыслей Авдотьевны совпало с ритмом заслоновского дыхания и уснула старушка покойным сном, которого не знала с самого девичества. На следующее утро сказала она Заслонову:

– Доброе утро.

– Утро доброе! – светло ответил он и занял очередь в туалет.

За завтраком, во время дружного поедания луковицы, вынес подселенец Заслонов свое бедственное положение на всенародное обсуждение. Выслушала его Авдотьевна и, почувствовав себя Жанной д'Арк, воскликнула:

– На фронт! Только на фронт!!!

– Вот и я так думаю, – согласно кивнул головой Заслонов. – Но как же домой?..

– Зачем домой? – удивилась старушка. – Только крюк делать. Отсюда до фронта ближе.

– И то верно, – сказал Заслонов, поднимаясь. – Ну, я пошел. Не поминайте лихом.

– Я провожу вас, – с этими словами взяла Авдотьевна яичко в салфеточку завернутое, перекрестилась, платок повязала и пошла за подселенцем.

До военкомата дошли они на удивление быстро, и, когда Заслонов, молча кивнув, скрылся за визгливой ободранной дверью, почему-то не пошла Авдотьевна в церковь, а остановилась и, постукивая ботой о боту, стала тревожно ждать его возвращения. Не чужой все-таки. Много там стояло женщин измученных, ни возрасту, ни полу не имеющих.

Долго ждали они, пока в глубине дома не грянула вдруг огневая военная песня. И тогда с леденящим душу криком растворилась дверь и показались на пороге воины, в которых кроме песни ничего военного не было. И пошли они на фронт, и Авдотьевна молча семенила рядом, никак в такт не попадая.

А когда до фронта оставалось уже рукой подать, неожиданно для самой себя, бросилась она к подселенцу и, чмокнув воздух в вершке от небритой его щеки, сунула в карман ватника салфеточку с яичком и прошептала:

– Храни вас Бог!

Заслонов только и успел вскинуть в удивлении голову, как отнесло старушку за сугробы, за надолбы – в прошлое…

Чеканя шаг, возвращалась Авдотьевна в город. – Левой! – скрип! Левой! – хруп! – и сурово перед собой смотрела.

Так и в храм пришла.

А там хоть и полумрак стоял, никто на старушку внимания не обратил, потому что после калорийной заслоновской луковки Авдотьевна уже не светилась, а как бы тлела, да к тому ж у многих там светлые лица были…

Оказалось, что не одна она с пустыми руками праздник этот встречать будет – почитай все так пришли. Лишь старушка одна горбушку хлеба святить принесла и батюшка ничего ей на это не сказал, а сотворил обряд по всем правилам, да только почему-то все больше в сторону смотрел и потому многих нечаянно окропил…

А Авдотьевне батюшка просвирную крошку на язык положил и глоток воды с запахом вина дал, и в глаза посмотрел, и сказал что-то очень нужное. Вроде даже не слонами.

И подняла Авдотьевна голову и увидела, что пар от дыхания молящихся слился у хоров в перламутровое облако, и солнечный луч золотой в этом облаке воссиял.

– Господи! – прошептала Авдотьевна и улыбнулась.

С этою же улыбкой проснулась она на следующее утро и, взглянув в окно, вдруг поняла – весна! – прекрасное, веселое время, когда у любого забора суп крапивный растет и птицы из Константинополя с песнями домой возвращаются.

И действительно, хоть и трудно было, и бедно, и голодно, но чувствовала Авдотьевна, что что-то изменилось в мире, с мертвой точки сдвинулось, пусть и медленно вначале, но все же к лучшему пошло.

И на фронте, с приходом Заслонова, дела стали заметно улучшаться, словно именно этого винтика и не хватало в огромной военной машине для правильного ее функционирования. А как Заслонову «Катюшу» дали, так и побежал враг. И Заслонов бежал за ним и кричал что-то злое, пока однажды не обернулся, чтобы посмотреть поспевают ли за ним тылы с горячим питанием, и в этот-то самый момент подлая вражья пуля и ранила его в пятку. Если бы Заслонов чуть потише бежал на Запад, то, конечно, ничего страшного бы не случилось, а так, еще в позапрошлом месяце каблук на левом сапоге, не выдержав нагрузки, остался лежать далеко от Родины, а новых сапог сержант Заслонову все не выдавал – потерпи! – говорил.

И со страшным криком упал Заслонов пяткой вверх и пробегающему мимо сержанту сказал что-то нехорошее. Но тот, к сожалению, не расслышал: шумно было, да и сам он кричал – "Ура!!!" из последних сил.

И перевязался Заслонов салфеточкой из-под яичка и в госпиталь лег.

Так вот и получилось, что в самом конце 1944 года шел подселенец Заслонов но Взвейскому проспекту, палочкой постукивал и тяжеленьким вещмешком побулькивал – герой да и только.

Авдотьевна вовсе не ждала его появления, а была очень обеспокоена простудой фикуса. Озабоченно насупившись, законопачивала она каждую мельчайшую щелочку в окне и осуждающе при этом бормотала:

"Отъелся… экий жирный стал, а сопротивляемости ну, прямо, никакой."

В этот самый момент и раздался стук в дверь.

И испугалась Авдотьевна, да не бандитов испугалась, а какой-нибудь новой казенной бумаги о судьбе уплотнителей своих, ну да от такой беды все одно не спрячешься. И потому положила Авдотьевна палочку-затыкалочку на подоконник и пошла к двери.