Многосемейная хроника

А поскольку в состоянии этом контролировать он себя не мог и впадал в него почти что внезапно, так что даже до туалета, чтоб там запереться, добежать не успевал, то большим подарком судьбы была эта, около самого дома расположенная, работа. Придя в обеденный перерыв домой, Фома Фомич спешно проглатывал все, что в данный момент ему Бог послал, заводил будильник и после этого уж отплывал в свое плавание, ничему не удивляясь и принимая увиденное покорно, а иногда даже с болезненной радостью, причины которой установить самостоятельно был не в состоянии.

Если для семьи, как для ячейки общества, и лично для Фомы Фомича прозрения эти могли иметь нежелательные и далекоидущие последствия, то Мария Кузминична получала от них одну только сплошную радость и удовольствие, поскольку за ужином Фома Фомич рассказывал ей все, что провидел в обеденный перерыв, а как спать время подходило, так бормотал он про все прозреваемое им в данный момент и, по просьбе Марии Кузминичны, даже иногда в магазины заходил и, если мог сквозь очередь протолкаться, говорил что дают и почем.

В основном из-за цен этих крошечных, никакого соотнесения с нынешними тыщами не имеющими, а еще из-за странных и часто просто нерусских, африканских каких-то названий улиц, не верила Мария Кузминична, что Фома Фомич истинное будущее прозревает. Ой, не верила болезному. Однако удовольствие получала преогромное и втайне подумывала записывать все слышанное для потомства и так просто, потому как больно уж складно Фомка слово к слову ладил. Но с записями, слава Богу, ничего не вышло – ночью темно, а за ужином Фомка смотрит не в будущее, а на стол.

Так что никогда потомство не сможет увидеть себя глазами Фомы Фомича Бечевкина, воина-освободителя, столяра пятого разряда, обыкновеннейшего, немного контуженного человека.

Да может это и к лучшему.

Уж и Новый год по причине непривычного обилия пищи прошел в сплошном и непрекращающемся прозрении, во время которого был просмотрен парад на Красной площади, произведший на супругов неизгладимое впечатление. Одно только в прозрении этом было нехорошо – никак Фома Фомич не мог разглядеть, кто на Мавзолее стоит, а все, кроме одного, лики, что на ГУМе висели, реального названия пока что не имели никакого. Но в остальном все было прекрасно.

Так прошел новый год.

Уже Никита Фомич достиг небывалого для своего возраста размера в 12,5 миллиметров и продолжал расти и мужать в прямом смысле этого слона.

Уж и Мария Кузминична, а спустя полторы недели и Фома Фомич прознали о возможном увеличении их семьи и устало возликовали по этому поводу.

И вот тут-то, когда Никита Фомич был уже около двадцати миллиметров, случилась на работе у Фомы Фомича пренеприятнейшая история, частично перевернувшая устоявшееся положение вещей.

Всем была хороша работа эта – и близостью, и коллективом, и зарплатою, и профилем своим для домашнего хозяйства полезным. И все трудящиеся там понимали, что воистину хороша работа эта, и потому старались во всю мощь своих производительных сил, так что перед тем, как пересажали половину, хотели прищепки их на экспорт в Монголию, в обмен на мясо отправлять…

Уж февраль крутоярил, когда вызвали директора ихнего в главпотребсоюзкооперацию, причем не просто вызвали, а на черной эмке прямо на работу за ним приехали и увезли.

Случилось это утром, а вернулся он, вопреки ожиданиям подчиненных, уже через два часа и не пустой, а с доскою красного дерева и мамонтовым бивнем подмышкой, чем, разумеется, премного, но не надолго всех удивил.

Сразу по нежданному его возвращению было собрано торжественное экстренное совещание, во время которого коллективу было сообщено о возложенной на него почетной миссии, никак не соизмеримой с их истинными заслугами, поскольку доверили им создать вешалку для парадного френча САМОГО!

И закончилось совещание всеобщим и полным онемением и бурными продолжительными аплодисментами, перешедшими потом в овацию, поскольку полчаса вразнобой хлопать очень утомительно.

Доска и мамонтовый бивень были заперты в привезенный к окончанию оваций сейф, возле которого встал часовой с автоматом.

В этот вечер Фоме Фомичу было не до прозрений, потому что, распиравшая его доверчивую душу, государственная тайна просилась к Марии Кузминичне, и Фома Фомич был весь кручено-верченый, чем привел Марию Кузминичну в состояние сильной тревоги за мужа, а через это и за будущее их дитя, поскольку, хотя врачи и категорически отрицают, но, кто знает, вдруг младенец их тоже слегка контуженный на свет белый народился. И неизвестно, как в маленьком его организме контузия эта отзовется, потому что Фома Фомич мужчина большой и в летах уже достаточно солидных, может быть только потому так легко и отделался, а у ребенка могут открыться такие способности, что никакая больница помочь не сможет. Даже подумать страшно что.

Так в нервности да тревоге с трудом и заснули.

Утром же Фома Фомич был суров и полон важности необычайной, что тоже Марию Кузминичну не порадовало.

И началась в артели вдохновенная работа, не имеющая никаких исторических аналогий. По разным причинам, но труд этот навсегда остался в памяти артельщиков.

Как взял Фома Фомич в руки древесину эту невозможную, вроде золотыми блестками то тут, то там отсвечивающую, да желтым ногтем почтительно щелкнул по ее еще необработанной шероховатой поверхности, зазвенело дерево, да так чисто и густо, что даже руке ее держащей под мозолями щекотно стало. А через минуту и весь организм Фомы Фомича уже зачесался, а доска все пела и громкости ни на грамм не сбавляла. Даже когда Фома Фомич на верстак ее положил, а сам принялся рубанок настраивать, продолжало дерево звенеть и блестками проигрывать.

Да, материал был, конечно, что ни на есть первоклассный, с каким Фоме Фомичу сталкиваться до сих пор не приходилось.

И потому отложил Фома Фомич шерхебель в сторону, хотя и можно было бы им чуть пройтись, а взял в руки сразу трофейный двойной рубанок, да с полчаса его настраивал, киянкой легонько подтюкивая, да на тусклую лампочку прицеливаясь и, наконец, настроил его так, что стружка шла – не толще папиросной бумажки – на просвет розовая. И хрусткая. И запах от нее шел какой-то не деревянный, но благородный и тонкий…

И принялся Фома Фомич за работу государственную с радостью и светлыми мыслями, держа в голове общий замысел произведения, равного себе не имеющего, ибо знал он, что и столб телеграфный можно таким создать, что глаз нарадоваться на него не сможет, поскольку в соразмерности отдельных частей душа музыку небесную находит. И тот же самый столб должен быть не толстым и не тонким, а вот таким, чтобы глаз, пока наверх карабкается, не уставал, да и не проскакивал, а чтобы как летел, и чтоб чашечки фарфоровые соизмеримы были с верхушкою столба, а все вместе с толщиною проводов. И хотя Фома Фомич ни за что на свете не смог бы указать точные размеры всей этой красотищи, но меру ей в голове держал.

Но уж ежели столб можно до красоты довести, то всему остальному и сам Господь повелел красивым быть. Особенно когда из красного дерева.

И, забыв все на свете, творил Фома Фомич шедевр, и невесомая красно-золотая стружка, словно перья Жар-птицы летала вокруг него да к полному лбу приклеивалась – не отдерешь. И настолько тонка и невесома была стружка эта, что, когда, на предмет воровства, стали взвешивать сделанный Фомой Фомичом шедевр и отходы от него, недосчитались целых пяти грамм, которые, как потом оказалось, в воздухе парили и никак опуститься на землю грешную не могли. Но, однако, все обошлось, отходы сачком отловили, и передал Фома Фомич сей предмет, который и вешалкой-то назвать неудобно, на инкрустацию и окончательную отделку.

Именно эта окончательная отделка и привела к печальному а для некоторых отдельных участников и трагическому концу. Дело в том, что ныне покойному напарнику Фомы Фомича Ивану Либидову пришла в голову мысль не просто «полирнуть» вешалку, а покрыть ее лаком, рецепт которого достался ему в свое время от тоже покойного дедушки, – лака необычайного своею блескучестью и красотой.