Запретный дар Артемиды

Свобода? Выбить? У Критона? Этот тупой баран верил в эту чушь? Или просто искал повод убрать "ведьму" и насолить мне?

Я остановился, заставив всю процессию замереть. Боль в висках застучала сильнее.

– Она – моя награда, Ликарх, – произнес я тихо, но так, чтобы каждое слово прозвучало четкой и твердо. – Мой билет на волю. Тронешь ее и твоя голова полетит с плеч раньше, чем ты успеешь понять, откуда пришел удар. Понял?

Мы стояли, измеряя друг друга взглядами. В его маленьких глазках мелькнул страх – хороший, здоровый страх перед тем, чего он не понимал и не мог контролировать.

Он ненавидел меня за это. Меня все ненавидели за это. А Олимпия стала лишь поводом для новой ненависти, как свежее мясо для волков.

Ликарх буркнул что-то невнятное, плюнул еще раз и хлестнул лошадей. Я пошел следом, чувствуя, как Гема отвечает на адреналин новой волной тошноты и головокружения.

Черт.. Мне явно нужна мощная подзарядка, иначе вырвет раньше, чем я успею сделать вздох. Чем чаще происходили такие стычки, тем больше требовала Гема боли. И если ей не хватало ее, то она мучила меня.

Мой взгляд упал на спину Олимпии. Тонкую, хрупкую под грязным хитоном. Я размышлял о том, что быть может ее сородичи приложили руку к смерти моей семьи?

Чем взрослее я становился, тем отчетливее я помнил ту ночь, будто бы она была только вчера. И теперь, когда я почувствовал магию Олимпии, то понял, что точно такую же чувствовал в ту ночь, что отняла мою семью.

Мои пальцы сжались в кулаки. Я размышлял о том, что должен был ненавидеть ее. Радоваться каждому ее страданию. Жить мыслью о том, что когда я сдам ее Критону, то все закончится.

Но… почему-то не получалось. Вместо этого я думал о том, что скрывают эти хрупкие плечи, кто она такая и почему мое сердце начинает бешено биться в груди, когда мы остаёшься наедине? Почему Гема мурлыкает внутри, заглушая боль, когда я дотрагиваюсь до Олимпии?

Я размышлял о том, что она не монстр, как я, не изверг. Она просто испуганная девочка с огромными глазами, полными ужаса и боли. С упрямым подбородком, который дрожал, но не опускался. Она шла, несмотря на усталость, на страх, на оскорбления Ликарха.

Как… как моя младшая сестра Лисиппа в тот последний день, перед тем, как…

Воспоминание ударило, как обухом: наш двор залитый солнечным светом. Мать зовет к столу. Лисиппа, вечно непоседливая, смеется, убегая, ее темные косички разлетаются. Ей было… сколько? Пять? Шесть?

– Догоняй меня, Ксанф! – ее голосок, звонкий, как колокольчик… Потом грохот ворот. Крики. Лязг. Плач… ее плач, переходящий в вопль ужаса… и резко оборвавшийся.

Я сглотнул ком в горле. Гема отозвалась на всплеск эмоций жгучим спазмом в груди.

Не сейчас. Не здесь.

Но образ сестренки – веселой, живой – наложился на спину пленной Олимпии. Та же хрупкость, та же обреченность перед жерновами войны и чужих амбиций?

Нет. Это ошибочное явление. Лисиппа была невинной жертвой. А эта… эта явно отпрыск врагов. Ее род мог быть виновен! Я должен помнить об этом!

Внезапный крик чайки над рекой вонзился в тишину, заставив всех вздрогнуть. Олимпия резко обернулась, ища источник звука, и споткнулась о корень, торчащий из земли. Она рухнула вперёд, глухо вскрикнув от удара коленом и локтем о камни. Грот тупо ухмыльнулся, даже не шевельнулся, чтобы помочь.

– Эй, ведьма, осторожнее! – Ликарх злорадно крикнул с лошади. – Ещё одна царапина – и цена упадёт, как говаривал наш кровопийца!

Я подошёл, оттолкнув Грота плечом. Олимпия лежала, сжавшись в комок, пытаясь подняться на дрожащей руке. Кровь сочилась из содранного локтя, смешиваясь с пылью.

Рана была не смертельная и даже не серьезная.

“Просто ещё одна капля в море её страданий. И моих проблем.” – подумал я про себя.

– Вставай, – бросил я, не протягивая руки. – Из-за тебя мы теряем время. Царапина – не повод для нытя.

Она попыталась опереться на правую руку, но вскрикнула, перенеся вес на травмированный локоть. Слёзы блеснули в её глазах. Она резко отвернулась, закусив губу.

Упрямая. Чёртовски упрямая. Как Лиси…

Стоп!

Почему я снова вспомнил сестру? Гема шептала, что Олимпия – яд. Но что-то глубже, забытое внутри под годами кровопролитий, твердило обратное. Раздражение вскипело мгновенно: на неё, на себя, на Ликарха, на весь мир.

Я резко наклонился, схватил её за предплечье и рывком поднял. Она вскрикнула, подпрыгнув от боли.

– Не надо… – начала она, но я уже тащил её к ручью, журчавшему в кустах.

– Сиди, – приказал я, толкнув её на плоский камень. – И не дёргайся.

Она смотрела на меня с широко раскрытыми глазами. Страх и недоверие застыли в них, словно она ждала удара. Наверное подумала, что отрублю ей руку за провинность? О нет, моя дорогая Олимпия. Если бы я хотел, то давно бы расправился с тобой.

Я отвернулся, снимая с пояса флягу и свёрток с тряпкой и солью. Намочил ткань, грубо взял её руку выше локтя. Она дёрнулась, но моя хватка была железной.

– Сиди смирно! – рявкнул я, поймав её взгляд. – Нужно обработать рану.

Она замерла. Через дрожь в её теле я чувствовал отголоски страха любопытства. Вода смыла грязь, обнажив воспаленную кожу и впившиеся камешки. Олимпия втягивала воздух со свистом, когда я выковыривал их ногтем. Потом достал соль. Она зажмурилась, вся сжавшись.

– Потерпи, – пробормотал я себе под нос и высыпал соль на рану.

Она вскрикнула – резко, как раненый зверь. Тело её напряглось, пальцы впились в камень. Слёзы хлынули, но она не вырвалась.

“Упрямая. Чёртовски упрямая” – подумал про себя.

Я быстро промыл рану снова, смывая излишки соли, и оторвал узкую полоску от тряпки, чтобы перевязать. Работа была грубой, быстрой, без капли нежности.

Потом я схватил ее за подбородок – жестко, заставив поднять голову. Ее глаза, полные слез, боли и немого вопроса, встретились с моими. Не знаю, для чего, но мне очень хотелось вновь заглянуть в ее глаза. Быть может сейчас найду ответы на свои вопросы?

– Зачем? – выдохнула она, и её голос дрогнул, словно тонкая струна, готовая лопнуть. – Зачем… это? Ты же… ненавидишь меня.

Вопрос повис в воздухе, острый и неудобный, как нож между рёбер. Я чувствовал, как её дыхание – прерывистое, горячее – касается моей шеи. Рука, всё ещё сжимавшая её подбородок, внезапно онемела.

Зачем? Хороший вопрос, на который я не знаю ответ.

Ликарх наблюдал за этим фарсом с лошади, его лицо было каменным, но в глазах читалась злорадная усмешка. “Вот, мол, раб ублажает принцессу врагов.”

Даже Грот перестал жевать, ухмыляясь в бороду.

Почему?

Потому что когда она упала, споткнувшись о корень, её профиль на миг слился с воспоминанием о Лисиппе? Сестра тоже так падала в детстве, разбивая колени о камни, но никогда не плакала. Или потому что эти капли крови на её коже – алые, как спелая ежевика – вызывали странное, глупое раздражение? Будто кто-то испачкал идеальную статую. А может, я просто устал видеть эту беспомощность? Её упрямство, смешанное со страхом, её попытки сохранить достоинство, когда вокруг только грязь и предательство…

Или всё проще: мёртвая принцесса действительно стоит меньше живой?

Я отпустил её подбородок, будто обжёгся о пламя. Кожа под пальцами была холодной, но где-то глубоко, под слоями гнева и страха, пульсировало тепло.

Встал, отряхивая руки, будто хотел стряхнуть с них не только пыль, а что-то еще

– Мёртвая ты стоит меньше, – бросил через плечо, отворачиваясь к ручью. Вода журчала насмешливо, отражая клочья облаков, рваных, как моя совесть. – Особенно если сдохнешь от заражения по дороге.

Голос звучал резко, цинично – как и должно. Но язык прилип к нёбу, а в груди что-то ёкнуло, когда я услышал, как она затаила дыхание. Вместо тысячи объяснений, я лишь тихо сказал:

– Я просто выполняю приказ. Вот и всё.

За спиной послышался шорох – она попыталась встать, но упала.

Снова встала через боль, которую гема чувствовала за три версты.

Я не оборачивался, но видел её отражение в воде: сгорбленная фигура, волосы, слипшиеся от пота, руки, впившиеся в камни.

Упрямая. Чёртовски упрямая. И почему мне это дико нравится?

– Ты… врешь, – прошептала она. Это прозвучало не как обвинение, а как констатация факта.

Руки сами сжались в кулаки. Вода, стекающая с пальцев, вдруг показалась липкой, будто смесь крови и пепла.

Она права. Я солгал себе в первую очередь. Потому что если бы это был только «товар», я бы не заметил, как её ресницы вздрагивают, когда боль становится невыносимой. Не запомнил бы, как пахнет её кровь – не железом, а чем-то горьким. Не стал бы… сравнивать её с Лисиппой, чей призрак до сих пор шепчет мне по ночам: «Ты мог спасти меня. Но не спас».

– Тебе лучше помолчать, пленница, – прошипел я, слишком резко, слишком громко. Даже лошади вздрогнули. – Или привяжу твой язык к аркану.

Она замолчала. Но её молчание было громче любых слов. Оно висело между нами – густое, непроглядное. Я вытер руки о плащ, оставив на ткани мокрые пятна. Ликарх всё также сидел в седле, плеть покоилась на его коленях. Его взгляд – тяжёлый, пронизывающий – сверлил мне спину.

– Кончай сантименты, Ксанф, – бросил он, растягивая слова, будто разжёвывая тухлое мясо. – У нас долгий путь, через перевал к закату. Или ты хочешь, чтобы я помер от вашего воркования раньше, чем мы ее доставим?

Его хриплый голос разнёсся по ущелью. Грот заржал в ответ, шлёпнув Щербатого по спине. Я повернулся, намеренно не глядя на Олимпию. Она стояла теперь, опираясь на скалу, левая рука прижата к груди. Соль сделала своё дело – рана не воспалится. Но боль… боль останется. И моя Гема сильнее тянулась к ней сейчас.

– Идём,– бросил я, проходя мимо.

Зачем?..

Вопрос вертелся в голове, как заноза. Может, потому что в её глазах – этих синих, как ледник на рассвете – не было ненависти.

Только вопрос. Только… понимание.

А я ненавидел её за это больше всего.

Я не смотрел на неё. Но кожей чувствовал каждый её вздох – рваный, словно ветер в расщелинах скал. Спину прожигал тяжёлый взгляд Ликарха, а его подручные, как псы, жадно ловили каждый мой жест. Но хуже всего был стыд. Он полз под кожей, как ядовитая змея, сжимая горло.

Стыд за слабость. За то, что позволил себе это.

Гема ответила на это жгучим уколом под рёбра, будто напоминая:

«Сердце – роскошь, которую ты не можешь себе позволить».

– Движемся! – рыкнул я, и голос прозвучал чужим – слишком громким, слишком резким, будто я пытался перекричать самого себя. – До ночлега ещё полгоры. И если отстанешь… – бросил через плечо, даже не оборачиваясь. Олимпия поднималась с камня, прижимая перевязанный локоть к груди. Её пальцы дрожали.

Она молча кивнула, опустив глаза. Но я не закончил фразу. Не хватило смелости произнести вновь то, что я причиню ей боль.

Почему?

Вопрос висел в воздухе, но я давил его шагами, вбивая подошвами в камни. Шёл впереди всех, чтобы не видеть её лица. Чтобы не вспоминать, как соль въедалась в её рану, а она, стиснув зубы, не издала ни звука.

Упрямая. Чёртовски упрямая. И я не перестану этого говорить саому себе.

Но Гема жгла сильнее, будто наказывала за минуту слабости. Я ускорил шаг, пытаясь заглушить внутренний вой ритмом движения.

“Она – билет на свободу. Простой товар.” – твердил про себя, как молитву. Но слова рассыпались, едва касаясь мыслей. Вместо них – её глаза. Большие красивые синие глаза, в которых таилось столько много тайн, что у меня перехватило дух. Её девичьи слёзы, которые она не смогла сдержать, и немой вопрос: «Зачем?»

– Мёртвая принцесса стоит меньше… – прошипел я себе под нос, сжимая рукоять меча. Ложь сразу же обожгла язык. Даже Гема усмехнулась в груди:

“Это самый жалкий обман за всю жизнь.”

Ведь если бы это была правда, я бы не помнил, как её волосы пахнут дымом и полынью. Не заметил бы, как её губы дрогнули, когда она прошептала: «Ты солгал».

Ветер свистел в ушах, срываясь с перевала, но её молчание было громче. Оно висело за спиной, как тень, смешиваясь со скрипом повозки и похабными шутками Грота.

Я шёл, не оборачиваясь, зная, что стоит мне замедлить шаг – и всё начнётся снова.

Сомнения. Воспоминания.

Лисиппа, чей призрак шептал каждый раз, как только я закрывал глаза:

«Ты снова пытаешься спасти тех, кого не спасти».

Нет. Нужно думать только о свободе.

Потому что все остальное не важно.