Запретный дар Артемиды

Он ненавидел меня за это. Меня все ненавидели за это. А Олимпия стала лишь поводом для новой ненависти, как свежее мясо для волков.

Ликарх буркнул что-то невнятное, плюнул еще раз и хлестнул лошадей. Я пошел следом, чувствуя, как Гема отвечает на адреналин новой волной тошноты и головокружения.

Черт.. Мне явно нужна мощная подзарядка, иначе вырвет раньше, чем я успею сделать вздох. Чем чаще происходили такие стычки, тем больше требовала Гема боли. И если ей не хватало ее, то она мучила меня.

Мой взгляд упал на спину Олимпии. Тонкую, хрупкую под грязным хитоном. Я размышлял о том, что быть может ее сородичи приложили руку к смерти моей семьи?

Чем взрослее я становился, тем отчётливее я помнил ту ночь, будто бы она была только вчера. И теперь, когда я почувствовал магию Олимпии, то понял, что точно такую же чувствовал в ту ночь, что отняла мою семью.

Мои пальцы сжались в кулаки. Я размышлял о том, что должен был ненавидеть ее. Радоваться каждому ее страданию. Жить мыслью о том, что когда я сдам ее Критону, то все закончится.

Но… почему-то не получалось. Вместо этого я думал о том, что скрывают эти хрупкие плечи, кто она такая и почему мое сердце начинает бешено биться в груди, когда мы остаёшься наедине? Почему Гема мурлыкает внутри, заглушая боль, когда я дотрагиваюсь до Олимпии?

Я размышлял о том, что она не монстр, как я, не изверг. Она просто испуганная девочка с огромными глазами, полными ужаса и боли. С упрямым подбородком, который дрожал, но не опускался. Она шла, несмотря на усталость, на страх, на оскорбления Ликарха.

Как… как моя младшая сестра Лисиппа в тот последний день, перед тем, как…

Воспоминание ударило, как обухом: наш двор залитый солнечным светом. Мать зовет к столу. Лисиппа, вечно непоседливая, смеется, убегая, ее темные косички разлетаются. Ей было… сколько? Пять? Шесть?

– Догоняй меня, Ксанф! – ее голосок, звонкий, как колокольчик… Потом грохот ворот. Крики. Лязг. Плач… ее плач, переходящий в вопль ужаса… и резко оборвавшийся.

Я сглотнул ком в горле. Гема отозвалась на всплеск эмоций жгучим спазмом в груди.

Не сейчас. Не здесь.

Но образ сестренки – веселой, живой – наложился на спину пленной Олимпии. Та же хрупкость, та же обреченность перед жерновами войны и чужих амбиций?

Нет. Это ошибочное явление. Лисиппа была невинной жертвой. А эта… эта явно отпрыск врагов. Ее род мог быть виновен! Я должен помнить об этом!

Внезапный крик чайки над рекой вонзился в тишину, заставив всех вздрогнуть. Олимпия резко обернулась, ища источник звука, и споткнулась о корень, торчащий из земли. Она рухнула вперёд, глухо вскрикнув от удара коленом и локтем о камни. Грот тупо ухмыльнулся, даже не шевельнулся, чтобы помочь.

– Эй, ведьма, осторожнее! – Ликарх злорадно крикнул с лошади. – Ещё одна царапина – и цена упадёт, как говаривал наш кровопийца!

Я подошёл, оттолкнув Грота плечом. Олимпия лежала, сжавшись в комок, пытаясь подняться на дрожащей руке. Кровь сочилась из содранного локтя, смешиваясь с пылью.

Рана была не смертельная и даже не серьезная.

“Просто ещё одна капля в море её страданий. И моих проблем.” – подумал я про себя.

– Вставай, – бросил я, не протягивая руки. – Из-за тебя мы теряем время. Царапина – не повод для нытья.

Она попыталась опереться на правую руку, но вскрикнула, перенеся вес на травмированный локоть. Слёзы блеснули в её глазах. Она резко отвернулась, закусив губу.

Упрямая. Чёртовски упрямая. Как Лиси…

Стоп!

Почему я снова вспомнил сестру? Гема шептала, что Олимпия – яд. Но что-то глубже, забытое внутри под годами кровопролитий, твердило обратное. Раздражение вскипело мгновенно: на неё, на себя, на Ликарха, на весь мир.

Я резко наклонился, схватил её за предплечье и рывком поднял. Она вскрикнула, подпрыгнув от боли.

– Не надо… – начала она, но я уже тащил её к ручью, журчавшему в кустах.

– Сиди, – приказал я, толкнув её на плоский камень. – И не дёргайся.

Она смотрела на меня с широко раскрытыми глазами. Страх и недоверие застыли в них, словно она ждала удара. Наверное подумала, что отрублю ей руку за провинность? О нет, моя дорогая Олимпия. Если бы я хотел, то давно бы расправился с тобой.

Я отвернулся, снимая с пояса флягу и свёрток с тряпкой и солью. Намочил ткань, грубо взял её руку выше локтя. Она дёрнулась, но моя хватка была железной.

– Сиди смирно! – рявкнул я, поймав её взгляд. – Нужно обработать рану.

Она замерла. Через дрожь в её теле я чувствовал отголоски страха любопытства. Вода смыла грязь, обнажив воспаленную кожу и впившиеся камешки. Олимпия втягивала воздух со свистом, когда я выковыривал их ногтем. Потом достал соль. Она зажмурилась, вся сжавшись.

– Потерпи, – пробормотал я себе под нос и высыпал соль на рану.

Она вскрикнула – резко, как раненый зверь. Тело её напряглось, пальцы впились в камень. Слёзы хлынули, но она не вырвалась.

“Упрямая. Чёртовски упрямая” – подумал про себя.

Я быстро промыл рану снова, смывая излишки соли, и оторвал узкую полоску от тряпки, чтобы перевязать. Работа была грубой, быстрой, без капли нежности.

Потом я схватил ее за подбородок – жестко, заставив поднять голову. Ее глаза, полные слез, боли и немого вопроса, встретились с моими. Не знаю, для чего, но мне очень хотелось вновь заглянуть в ее глаза. Быть может сейчас найду ответы на свои вопросы?

– Зачем? – выдохнула она, и её голос дрогнул, словно тонкая струна, готовая лопнуть. – Зачем… это? Ты же… ненавидишь меня.

Вопрос повис в воздухе, острый и неудобный, как нож между рёбер. Я чувствовал, как её дыхание – прерывистое, горячее – касается моей шеи. Рука, всё ещё сжимающая её подбородок, внезапно онемела.

Зачем? Хороший вопрос, на который я не знаю ответ.

Ликарх наблюдал за этим фарсом с лошади, его лицо было каменным, но в глазах читалась злорадная усмешка. “Вот, мол, раб ублажает принцессу врагов.”

Даже Грот перестал жевать, ухмыляясь в бороду.

Почему?

Потому что когда она упала, споткнувшись о корень, её профиль на миг слился с воспоминанием о Лисиппе? Сестра тоже так падала в детстве, разбивая колени о камни, но никогда не плакала. Или потому что эти капли крови на её коже – алые, как спелая ежевика – вызывали странное, глупое раздражение? Будто кто-то испачкал идеальную статую. А может, я просто устал видеть эту беспомощность? Её упрямство, смешанное со страхом, её попытки сохранить достоинство, когда вокруг только грязь и предательство…

Или всё проще: мёртвая принцесса действительно стоит меньше живой?

Я отпустил её подбородок, будто обжёгся о пламя. Кожа под пальцами была холодной, но где-то глубоко, под слоями гнева и страха, пульсировало тепло.

Встал, отряхивая руки, будто хотел стряхнуть с них не только пыль, а что-то еще

– Мёртвая ты стоит меньше, – бросил через плечо, отворачиваясь к ручью. Вода журчала насмешливо, отражая клочья облаков, рваных, как моя совесть. – Особенно если сдохнешь от заражения по дороге.

Голос звучал резко, цинично – как и должно. Но язык прилип к нёбу, а в груди что-то ёкнуло, когда я услышал, как она затаила дыхание. Вместо тысячи объяснений, я лишь тихо сказал:

– Я просто выполняю приказ. Вот и всё.

За спиной послышался шорох – она попыталась встать, но упала.

Снова встала через боль, которую гема чувствовала за три версты.

Я не оборачивался, но видел её отражение в воде: сгорбленная фигура, волосы, слипшиеся от пота, руки, впившиеся в камни.

Упрямая. Чёртовски упрямая. И почему мне это дико нравится?

– Ты… врешь, – прошептала она. Это прозвучало не как обвинение, а как констатация факта.

Руки сами сжались в кулаки. Вода, стекающая с пальцев, вдруг показалась липкой, будто смесь крови и пепла.

Она права. Я солгал себе в первую очередь. Потому что если бы это был только «товар», я бы не заметил, как её ресницы вздрагивают, когда боль становится невыносимой. Не запомнил бы, как пахнет её кровь – не железом, а чем-то горьки

Глава 6. Олимпи

Боль в локте пульсировала тусклым эхом. Я ощущала глухие удары под кожей, будто кто-то методично стучал по моим костям. Каждое движение руки отдавалось болью во всём теле, возвращая разум к камням дороги, к его пальцам – грубым, но умелым, к соли, что он сыпал на рану, а после нестерпимойболи, которая прожигала плоть, как раскалённое железо.

И к его словам.

«Мёртвая ты стоит меньше».

Его цинизм, прикрытый маской расчёта, был великолепен. Но почему тогда в его глазах, когда он склонился над моим локтем, мелькнуло что-то… человеческое? Это точно было не безразличие и не презрение. Его действия и поступки никак не вязались с тем, что он думает на самом деле. И от этого мое внутреннее любопытство разрасталось сильней.

Я вспомнила, как он отвернулся, как его плечи напряглись, будто под тяжестью чего-то невидимого.

Неужели в нем проснулась совесть? Или мне это мерещится?

Лагерь раскинулся в дубовой роще, где ветви сплетались в чёрный узор на фоне багровеющего неба. Я прижалась спиной к шершавому стволу, впитывая его прохладу. Под ногами шелестел ковёр из прошлогодних листьев, пахнущих тлением и тайной. В метре от костра, где Ликарх с подручными рвали зубами обугленное мясо, воздух дрожал от хриплого смеха. Дым щипал глаза, смешиваясь с запахом моей немощи: пота, крови и пыли.

Локоть заныл настойчивей, не давая передохнуть. Эта боль, казалось, теперь станет моим лучшим другом: слишком предсказуемым, слишком честным. Но куда страшнее была та боль, что грызла изнутри и пустота, оставшаяся после Миррины.

Я все еще слышала её смех, её шёпот…

А что теперь? Я – пленница. И моя жизнь – дорога в никуда.

А еще этот Ксанф, с железной хваткой, с лицом, в котором я до сих пор ищу хоть капельную добродушия, но кажется, что это бессмысленное занятие.

Сумерки сгущались, превращая деревья в безликих стражей. Где-то за холмом завыл волк – протяжно и тоскливо. Я закрыла глаза, пытаясь представить запах моря, шелест шелковых штор в спальне отца, голос няни, напевающий колыбельную… Слова Миррины, казалось, витают где-то в воздухе, но как бы я не пыталась вспомнить свое детство, я все равно не могла этого сделать.

Скрип сапог по гравию, что прорезал тишину и мои мысли, заставил меня вздрогнуть. Я замерла, не оборачиваясь. Его присутствие окутало меня, как тяжёлое одеяло. Даже не видя его, я чувствовала, что он молча стоит рядом.

Его голос прозвучал резко, будто удар хлыста:

– Пей.

Что-то тяжёлое плюхнулось рядом. Искоса увидела, что это фляга с водой. А после раздались удаляющиеся шаги. Ксанф ушел, даже не взглянул на меня, ее удостоверился, что я возьму флягу. Просто ушёл, растворился в тенях. А я всё сжимала пальцы на перевязи и размышляла:

Зачем?

Зачем он это делает? Зачем проявляет заботу, когда сам же причинил боль? Зачем даёт воду, когда мог бы просто оставить меня умирать от жажды? Зачем…

В его действиях не было логики. Только эта странная смесь жестокости и… чего-то другого. Того, что я не могла понять. Или не хотела понимать. Но оно было. В том, как он перевязывал мою рану, в том, как смотрел, когда думал, что я не вижу. В том, как сейчас бросил флягу с водой.

Этот вопрос резал меня изнутри, но не давал ответа. А я всё смотрела на флягу с водой и не знала, что страшнее: пить эту воду или оставить её нетронутой.

Искра выпорхнула из костра, ослепительно-яркая, как падающая звезда в этой кромешной тьме. Она приземлилась мне на колено – совсем крошечное, жгучее касание – и тут же погасла, оставив лишь темную точку на грубой ткани. Я следила за нею, а потом за тем, как огонь, ненасытный и яростный, пожирал дерево.

“Так и меня скоро поглотит”, – пронеслось в голове ледяной змейкой. Я всматривалась в огонь, в эту жадную пасть пламени, которая казалась слишком знакомой аллегорией.

Почему он? Почему Ксанф, единственный из всех головорезов, о котором отзываются как о самом зверском чудовище, единственный проявляет ко мне сострадание?

Внезапно ветер, сорвавшись с невидимых вершин, ворвался в наш крошечный круг света. Он принес с собой запах высокогорных снегов, чистый, резкий, невыносимо далекий аромат свободы. Они все, наверняка не почуяли этого, но моя Хлорис нежно мурлыкала, отзываясь на этот аромат.

А потом, я почему-то вновь перевела взгляд на Ксанфа.

Он сидел поодаль, отвернувшись не только от меня, но и от своих людей, от тепла костра. Неподвижный, как вырубленный из ночи кусок мрака. Лишь пляшущие тени огня скользили по его спине, подчеркивая неприступность. Он не ел и не пил, просто сидел сгорбленным под незримой тяжестью, которая, казалось, вдавливала его в самое нутро земли. Взгляд его был прикован к точке меж сапог, словно он пытался прожечь там туннель к самому центру мироздания, к ответу, который ускользал.

На миг подумала, что он спит, но ошиблась, когда его увидела, как его плечи едва заметно вздрагивали. Резко, болезненно, точно под ударами невидимого кнута. Судорожная дрожь пробегала по спине волнами, сковывая мышцы, прежде чем отпустить на миг. Хлорис что-то шептала мне о боли, которую он испытывает, но я не решилась в этом разбираться. А потом я взглянула на его руки…

Боги, его кулаки. Они были сжаты с такой силой, что даже в этом обманчивом полумраке костяшки пальцев выделялись мертвенно-белыми островками на фоне загрубевшей кожи. Каждый сухожильный узел, каждая напряженная вена кричали о боли, сдавленной до предела, которую он не выпускал наружу.

Что терзало его? Неужели только мысль о сделке, о свободе, купленной мной? Или что-то большее? Что-то… темное и жгучее, как та самая искра, что уже погасла на моем колене?

Вопросы висели в ледяном воздухе. Они были черной дырой на краю нашего огня, а молчаливая агония Ксанфа притягивала мой взгляд сильнее пламени.

Мне должно было быть все равно.

Он похитил меня, связал и унизил перед всеми, назвав “товаром”. Обыкновенным билетом для его свободы. Единственной защитой между мной и этим человеком, должна была стать ледяная стена безразличия.

Но мой взгляд предательски цеплялся за его сгорбленную фигуру. Его боль не была тихим стоном. Она висела в воздухе, густая, липкая, как горячая смола, сочащаяся из невидимых ран. Она была физической, практически осязаемая. Будто демоны, запертые под его кожей, царапались когтями, пытаясь вырваться наружу через раны на его теле.

И тогда я вдруг почувствовала.

Моя Хлорис вдруг вздыбилась. Не течением, а яростным бурлением. Это было похоже на резонанс: глухой, мощный удар чужой агонии, пробивавшийся сквозь его молчание и ударивший прямо в сердце моей магии. Она лилась от него волнами. Я чувствовала, что эта боль старая, будто бы гнилой нарыв. Нарыв, прорвавшийся внутрь, отравляющий все вокруг густым гноем и непроглядной тьмой.

На языке встала горечь, терпкая и едкая, как настой полыни, обжигающая рот.

Я чувствовала его усталость… Боги, она проникала глубже костей. Она была как выжженная солнцем пустыня, где земля рассыпается в прах, а пепел былого пожара стал частью самого песка. Ни капли влаги. Ни тени надежды.

Только иссушенная пустота, звенящая под бесконечным небом.

Его душа пахла смертью, что впиталась в самую глубь его нутра. Туда, где бурлила его магия. Она была искаженной и изуродованной. Как черная дыра, вечно требующая платы, пожирая все на своем пути.

Моя Хлорис скулила в ответ, тонким, жалобным звуком, будто я невольно коснулась обугленного бревна, под черной коркой которого все еще тлеет ядреное, ненавидящее жало огня. Оно ждало лишь дуновения, чтобы вспыхнуть снова и сжечь все дотла.

В груди что-то сжалось – теплое и одновременно колючее. Я не испытывала жалость к нему, нет. Это было что-то другое. Как горестное осознание пропасти, через которую мы оба перешли.

Мы стояли по разные стороны бездны, опаленные одним и тем же адским пламенем, хоть и разными путями попавшие в его жерло.

Ксанф не заслуживал сострадания. Его боль были выкованы его же демонами, а темная магия была собственным выбором или проклятием. Но в этот миг, ощущая эхо его личного ада через бурлящую Хлорис, я видела жуткое зеркало, в котором отражался обрат Ксанфа. И это было омерзительное зрелище.

Ветер донёс обрывки смеха Ликарха. Ксанф вздрогнул, резко подняв голову, будто очнувшись от кошмара. На мгновение его профиль осветил огонь – острые скулы, тень от щетины, рот, сжатый в нить. Мне он показался красивым. Даже слишком, чтобы мое сердце пропустило удар.

Мысль пронеслась ядовито и совершенно не к месту. Красивый, как обсидиановый кинжал – холодный, смертоносный, готовый ужалить в любое мгновение. Его опасность влекла меня, как самый пьянящий аромат лилии для шмеля.

Ксанф обернулся. Взгляд скользнул по мне, задержался на перевязи. Что-то дрогнуло в груди, но тут же погасло. Он встал, отряхнулся, бросил в костёр сухую ветку. Искры взметнулись к звёздам, будто пытаясь спастись.

Его тень, вытянутая пламенем, поглотила меня целиком. Хлорис сжалась в груди от щемящего прозрения: под этой маской из колючих слов и ледяных взглядов всё еще бьётся сердце. Пускай Ксанф растерял всю человечность, но я чувствовала маленький отблеск доброты в его темное сердце

А значит он все еще уязвим.

Вдруг его тело согнулось, будто невидимый кулак врезал в солнечное сплетение. Он подавил стон, вжав голову в плечи, пальцы впились в виски. Я видел, как дрожь нарастала, превращаясь в конвульсивные рывки. Это было подобно тому, что кто-то рвал его жилы изнутри.

И это было страшно. Невыносимо страшно видеть, как этот человек – сильный, опасный – сжимается в комок боли. Как его же магия, чёрная и ненасытная, пожирает его изнутри.

Ликарх тоже это заметил. Его хриплый хохот оборвался, когда он лениво пнул сапогом Грота, тыча пальцем в сторону Ксанфа:

– Глянь-ка! Наш кровосос опять корчится! – голос звенел фальшивой жалостью, словно он разрывал мясо зубами. – Наш непобедимый Ксанф корчится от того, что не может обуздать свою же магию! Позорище!

Ксанф снова промолчал. Только спина выгнулась дугой, будто под ударом бича. Ликарх, удовлетворённый, вернулся к обглодыванию кости, но его свиные глазки метнулись ко мне – оценивающие, липкие. Я уткнулась в перевязь, делая вид, что считаю нити бинта. Сердце билось так громко, что, казалось, его услышат.

Ксанф мучается из-за меня. Мысль обожгла горьким дымом, будто бы я сама проглотила щепотку той соли, что он высыпал на мою рану.

Ветер швырнул в лицо искры из костра. Я зажмурилась, чувствуя, как Хлорис пульсирует в такт его судорогам. Его боль была… знакомой. Как эхо моей собственной – пустоты после смерти Миррины, страха перед тем, что ждёт впереди.

Мы оба горели.

– Ещё одно слово, Ликарх, – внезапно прозвучал голос Ксанфа, – и твой язык станет приманкой для стервятников.

Слова просвистели в воздухе и замерли в ветках деевьев. Даже костёр будто притих. Ликарх фыркнул, но смолчал. А я, не поднимая глаз, знала: Ксанф смотрит на меня. Его взгляд прожигал кожу, правда не гневом. Чем-то другим.

Ночь опусилась окончательнона землю, сдавив мир свинцовой тишиной. Костер потрескивал, отбрасывая пляшущие тени. Ликарх с подручными, обмакнув у огня, хрипели в унисон, разбросав руки, словно убитые.

Ксанф сидел в прежней позе, но дрожь в плечах, вроде бы, угасла. Он был неподвижен, как каменное изваяние, лишь слабый свет костра выхватывал резкую линию его скул, тень от длинных ресниц.

Боль в локте усиливалась, наливаясь тяжёлым, горячим свинцом. Я осторожно пошевелила пальцами, но боль ударила новой волной, заставив стиснуть зубы. Хлорис взметнулась в груди. Она чуяла разрыв плоти, требовала подчиниться: исцелить. Но как? В прошлый раз это вышло случайно, от ужаса или ярости….А потом, я едва ли не задушила Грота, потому что все вышло из-под контроля.

Теперь же страх обвил горло удавкой: что, если я снова потеряю контроль?

Но боль настойчиво давал о себе знать, а в самой глубине, под грудой сомнений, теплился огонёк – такой крошечный, такой упрямый.

Миррина верила в меня. Говорила, что руки мои созданы лечить, а не калечить. Что Артемида даровала мне ее силу не для убийства. И если Миррина верила в этом, то и мне хотелось бы верить.

Взгляд снова скользнул к Ксанфу. Он по прежнему сидел неподвижно. Я перевела взгляд на Ликарха, который издавал животное рычание во сне. Сердце бешено забилось в груди.

Может быть попробовать? Всего-лишь прикоснуться к ране. Только на миг. Лишь для того, чтобы доказать себе: я не чудовище.

Дрожь бежала по кончикам пальцев, когда они зависли над перевязью. Но я все еще испытывала страх перед собой. Перед Хлорис, которая затаилась под ребрами, настороженная и глухая.

Я отвела правую руку к холодному, бархатистому мху. Его влажная прохлада струилась сквозь кожу ладони, успокаивая, заземляя. Я закрыла глаза. Отсекла ночь, отсекла тени врагов, отсекла даже ненависть. Осталась только боль в локте – тупая, пульсирующая, напоминающая о камне, о который я ударилась при падении. О собственной неуклюжести.

Но я думала не о боли. Я думала о жизни под ней. О гладкой коже, которая должна быть здесь. О гибких сухожилиях, о целых сосудах, несущих румянец, о тихом покое нервов, уснувших после бури. Я представила здоровую ткань, теплую, эластичную.

«Пожалуйста…» – прошелестело где-то в самой сердцевине мысли. Обращение не только к Хлорис, дремавшей реке внутри, но и к Артемиде, чьи тропы когда-то знала моя мать. К Диане Охотнице, но и Целительнице тайных ран. «Исцели мою рану.»

И тогда я сдвинула ладонь прямо на горячую, ноющую плоть локтя. Прикосновение было острым – боль обожгла все тело, заставив сжаться зубы. Но я не отдернула руку. Я впустила целебную силу, что рождалась под ладонью. Направила ее нежным потоком внутр маленькой просьбой.

Сначала – лишь легкое покалывание, будто тысяча нежных иголочек коснулась изнутри. Потом успокаивающее тепло, как парное молоко. Хлорис тихо-тихо запела, почти неслышно. Целебная сила текла по моим венам и я чувствовала, как под кожей шевелится что-то живое и доброе – крошечные щупальца света, сплетающие порванные нити, сглаживающие синячную синеву, латающие трещинки в самой кости. Боль отступала не рывком, а таяла, как иней под утренним солнцем. Когда я наконец открыла глаза и осторожно подняла ладонь, на локте под остатками грязи и запекшейся крови уже не было страшного багрового вздутия. Кожа была розовой, чуть горячей на ощупь, но излечившейся. Лишь глубокая усталость в плече и легкое головокружение напоминали о цене тихого чуда. Я сжала и разжала кулак. Пальцы слушались. Локоть гнулся без боли.

Тишина после чуда над собственным локтем звенела в ушах громче храпа Ликарха. Усталость, сладкая и тяжелая, обволакивала кости, но взгляд, предательски живой, снова потянулся к нему.

К Ксанфу. Он все так же сидел у потухающего костра, черный и неподвижный, как изваяние скорби, высеченное из ночи. Но я уже знала – знала кожей, знала Хлорис – что скорбь эта была лишь верхушкой айсберга. В нем бушевала война. И о проигрывай самому себе.

Мой локоть, целый и послушный, казался теперь жалкой насмешкой перед его незримой агонией.

“Мне должно быть все равно”, – шептал разум, привычно прячась за ледяную стену. “Его боль – его плата. И мне не должно быть дело до этого!”.

Но Хлорис… моя тихая река, только что убаюканная песней исцеления, снова зашевелилась. Она чуяла ту самую старую, гноящуюся рану, что источала яд в его душу, но была ли она только душевной?

Я закрыла глаза от собственного безумия. Сосредоточилась. Направила тонкий, нежный щуп Хлорис в его сторону. Искала точку схода. Источник самой острой боли.

И нашла. Под рукавом грубой рубахи, на предплечье. Там, где ткань прилипла к телу темным пятном пылала рана, которая не затягивалась коркой. Как будто само тело отказывалось ее заживлять. Его темная пожирающая сила, клубилась вокруг нее плотным, враждебным туманом. Она не лечила – она консервировала страдание.

Смелость пришла волной, холодной и соленой, как морской прилив.

Безумная. Самоубийственная.

“Тронь его – и он убьет тебя” – почудилось мне. Но вид этой раны, этого нарыва на его плоти и душе одновременно, был невыносима. Я не хотела его жалеть. Я хотела другого: понять, сможет ли Хлорис пробить эту тьму? Сможет ли жизнь пробиться сквозь темную бездну смерти, которую он носил в себе?

Пальцы нерешительно сжались и мне пришлось замереть. я направляла невидимую тонкую жизненную нить Хлорис дальше. Чрезмерно осторожно, как паук, плетущий паутину над пропастью. Направила ее к предплечью. И только там ощутила целебную силу Хлорис. Поток жизни, теплый и влажный, как дыхание леса после дождя.

Первое соприкосновение было… ударом. Его сила взревела. Не звуком, а ледяным вихрем ненависти и отторжения, рвущимся из самой сердцевины его существа. Это было как сунуть руку в кипящую смолу. Хлорис взвизгнула во мне тонкой струной боли. Зеленый свет дрогнул, чуть не погас. Его магия не просто защищала рану – она сжималась вокруг нее, загоняя боль и гной еще глубже внутрь, в самое нутро, подальше от моего «вторжения». Она отступала, как ядовитый туман, но не растворялась, а уплотнялась, становясь чернее ночи.