Запретный дар Артемиды

– Это не особо обнадеживает, – парировала она тихо, но с едва уловимым вызовом. Принялась тереть кожу губкой, движения резкие, смущенные. Пар вился вокруг нее, как дымок вокруг алтаря. Теперь ее запах – чистый, природный, смешанный с легким ароматом масла из кувшина – заполнил пространство.

Я чувствовал напряжение в ее теле. Тонкая дрожь, не от холода. Это было возбуждение. Невинное, неосознанное. Это сводило с ума сильнее любой опытной ухмылки.

– Если б захотел тебя трахнуть, – прорычал я, поворачиваясь к ней, вода хлюпнула, – сделал бы это давно. Без спросу.

Глаза ее снова метнулись в сторону. А внутри меня Гема, до этого дремавшая, встрепенулась. Учуяла этот коктейль из ее страха, чистоты и скрытого отклика. И заворчала одобрительно и маняще. Этот запретный плод… он пах так сладко.

Чтобы окончательно не сорваться, я резко встал и вылезая из ванны направился к бочонку, из которого по рычагу лилась вода. Закрыл глаза, вкушая чистую воду, которая смывала все с тела.

Тут случилось немыслимое. Я чувствовал ее взгляд на своей спине – тяжелый, задумчивый. Потом – едва уловимый всплеск.

А следом, прикосновение. Легкое, дрожащее, но отчетливое. Ее мокрые, горячие от воды пальцы коснулись… моей спины.

Касание было нежным, почти целительным. Изучающим.

Я разозлился. В одно мгновение я был вне себя. Схватил ее за запястья и с силой, от которой она вскрикнула, заломил их над головой, пригвоздив к мокрой каменной стене. Прижал ее всем телом. Грудь к груди. Бедро к бедру. Капли воды стекали с меня на нее. Я чувствовал каждую выпуклость ее тела сквозь тонкую пленку влаги. Ее дыхание, прерывистое и горячее, жгло мою шею. Глаза – огромные, испуганные.

– Я же предупреждал тебя, что не стоит использовать на мне свою магию? – прошипел я, впиваясь взглядом в ее губы. Они были так близко. Полные, чуть приоткрытые от шока. Гема бушевала, требуя взять ее, прикусить, присвоить. Но что-то еще… что-то глубинное, древнее, взывало не к ярости, а к чему-то забытому.

К нежности. И это жутко бесило.

– Откуда эти шрамы? – прошептала она мне в губы.

– Тебе зачем это знать?

– Ты… ты весь в напряжении, – прошептала она, не отводя глаз. Ее грудь вздымалась, касаясь моей. – Даже здесь…

– Закрой свой рот, – но в моем голосе не было прежней силы. Только хрип. Я наклонился ближе. Ее запах – чистый, дикий, смешанный с паром – опьянял. Гема ликовала и умолкала одновременно. Этот парадокс сводил с ума. – Или я закрою твой рот сам…

– Я же вижу, что тебе больно… Я могу помочь..

И я сорвался. Наклонился и впился в её губы. Они оказались мягче, чем я представлял, слегка ладковатые. Она вскрикнула в мой рот от страха, но не отстранилась. Замерла на миг, а после….

Боги… потом она ответила мне взаимностью. Сначала неуверенно, робко. Кончиком языка коснулась моей губы, потом – с нарастающей силой. Как будто плотина рухнула и в нее хлынула река. Ее руки, все еще заломленные, не вырывались – пальцы вцепились в мои запястья, но не чтобы оттолкнуть, а чтобы… держаться. Ее тело прижалось ко мне, отзываясь на каждый жест. Я отпустил запястья, обняв Олимпию за талию, прижимая сильнее к стене. Ее волосы, пахнущие дождем и травой, ее тихий стон, глубокий и вибрирующий, когда мой язык исследовал ее рот. Все это сводило меня с ума, отчего Гема внутри тихо урчала.

Вдруг в дверь кто-то громко постучал. Я выдохнул в губы Олимпии с обреченным стоном, прижавшись лбом к ее лбу.

– Через пятнадцать минут ваше время истечет! – говорил мужской голос в дверь. – Поторапливайтесь.

Я ничего не ответил, даже не взглянул на Олимпию, потому что знал, что сорвусь снова. Нужно было унять в себе это возбуждение, которое накатывало волнами.

– Заканчивай и одевайся, – практически холодно произнес я. – Нам пора.

Все эти пятнадцать минут мы провели в глубоком молчании. Оделись и я принял решение, что Олимпии нужно купить другие вещи, да и мне бы не помешало новые. Поэтому выйдя из этого заведения, мы направились на рынок, проведя там еще около часа.

Я купил Олимпии новое платье и пару сорочек, теплую накидку и новую обувь, так как ее плетеные сандали уже изрядно были изорваны. Олимпия заплела свои белоснежные волосы в косы, но по-прежнему прятала взгляд куда-то в пол. На выходе из города, я, краем уха, услышал от двух здоровяков кое-что интересное:

– Ты слышал, что принцесса Леонида найдена?

– Царя Элиды Оливкового трона?

– Ага, – сплюнул второй. – Говорят, она пряталась в руинах Артемиды, с Мирриной. Ну, той жрицей, которая предала царя и царицу.

– Ты байки какие-то рассказываешь, – сказал его собеседник, откусив кусок вяленой рыбы. – Их дочь умерла в пожаре. Мне сказали, что сам Ксанф, тот чудик с темной магией, перерезал ей глотку.

Внутри все начало пылать огнем. Но я продолжил делать вид, что рассматриваю какие-то безделушки, попутно наблюдая за Олимпией, которая с неподдельным детским интересом рассматривала украшения. А эти двое здоровяков понизили тон, став шептаться. Мне пришлось сосредоточиться, чтобы услышать о чем они продолжили говорить:

– Царь Леонид назвал высокую цену, если вернут его принцессу домой.

– Да ты брешешь, – отозвался второй.

– Не брешу. Мне торговец из Элиды рассказал, когда покупал персики. А этот торговец никогда не врет!

Я напрягся. Моя Гема внутри подавала понять, что это правда. Я взглянул на Оливию и резко подойдя к ней, взял под руку.

– Эй… – воскликнула она, роняя на прилавок красивое ожерелье.

– Нам пора, – процедил сквозь зубы, таща ее на выход.

Теперь этот пазл складывался воедино. И единственное, что мне было нужно сейчас, так понять, почему именно меня послал Критон за Олимпией, зная, что я чувствовал в том ужасе.

Придя в лагерь, я не разговаривал ни с кем. Даже ничего не отвечал Ликхарту, который продолжал отпускать пошлые шуточки по поводу Олимпии и меня.

Сейчас мои мысли были заняты другим. Заняты теми словами двух торговцев, которые въелись в мозг так сильно, что не хотели растворяться.

Но я боялся возвращаться в ту ночь, когда была та резня. И причин было много. И ни одну причину я не хотел вспоминать.

Вначале нужно было понять, прав ли я, а потом уже возвращаться в воспоминания.

Дорога была слишком тихой.

Слишком мирной.

Солнце жгло спину, пыль въедалась в горло, смешиваясь с вечным привкусом крови и боли от Гемы.

Ликарх брюзжал на своем сиденье, его подручные ковыляли, как сонные мухи. Даже Олимпия шла, уткнувшись взглядом в пыльные сапоги. Я ощутил щемящую идиллию. Проклятая, звенящая идиллия, от которой затылок чесался предчувствием беды.

Гема под кожей гудела низко, тревожно. Я замедлил шаг, пытаясь внимательно осмотреть обочину: густой кустарник, валуны, тени старых дубов. Слишком много укрытий. И слишком тихо в кронах. Ни птиц, ни стрекот кузнечиков. Это было подозрительно.

– Не нравится мне это, – бросил я через плечо, почувствовав напряженность во всем теле.

– Чего разнюнился, кровопийца? Тени испугался? – В глазах Ликарха блеснул огонек недоверия, но уже было поздно.

Пронзительный резкий свист разорвал тишину. Первая стрела вонзилась в бок Гектора с глухим чавкающим звуком. Он ахнул, захрипел и рухнул лицом в пыль. Хаос вспыхнул мгновенно. Из кустов, из-за валунов вышли наемники с гербом Элиды. Человек десять, а то и больше. Их лица скрывала темная повязка.

– Дело дрянь, – воскликнул Ликхарт. Я уже держался за свой меч, будучи наготове, как и моя магия – Гема.

– У вас ценный груз? – спросил один из наемников, делая шаг вперед. Я видел пять лучников, которые уже натянул тетиву и держали на острие стрелы меня и Олимпию. – Даже сам Ксанф его доставляет?

– Кто вы такие? – спросил я, пытаясь потянуть время. Гема уже рвалась наружу, закипала в жилах, но я всеми силами пытался сдерживать ее.

– Отдай по хорошему это сокровище, – лукаво произнес главный, хрипя. –И мы не причиним никому из вас вред.

– Ты сам то веришь в свои слова, – усмехнулся я.

Их слишком много. Гектар завывал в песок, а Линкарх со вторым пытался оттащить его в сторону. “Мы слишком сейчас уязвимы”, – подумал я.

– Я давал тебе шанс, Ксанф. Зарыть топор войны, который ты устроил.

Ад начался быстрее, чем я моргнул.

Мелькание стали, крики, хрипы, звон ударов. Ликарх и его оставшийся головорез сгрудились у лошади, отбиваясь. Я рванулся назад, к Олимпии. Девушка стояла, прижавшись спиной к скале. Ее глаза были наполнены ужасом, рот приоткрыт в беззвучном крике.

Как в замедленной съемке я увидела, что разбойник – здоровенный детина с топором – уже нацелился на нее, видя легкую добычу.

НЕТ.

Слово пронеслось в мозгу раньше действия. В тот миг сработал лишь инстинкт. Я прыгнул между ними, чтоб мой меч встретил топор с оглушительным лязгом. Сила удара отозвалась болью в моем еще не до конца зажившем предплечье. Детина оскалился, почуяв сопротивление.

Адреналин горел во рту медью.

– Держись сзади, Олимпия! – рык сорвался с губ сам собой, пока меч в моей руке с лязгом отбивал очередной удар топора. Древесина треснула, щепки впились в ладонь. Гема отозвалась на ярость глухим гулом в костях.

“Терпимо”, – мелькнуло сквозь гул в ушах. Пока терпимо. Топор противника был тяжелый и размашистый. Я уворачивался, контратаковал, чувствуя, как мышцы горят знакомым, почти приятным огнем. Пока был один – я был в выигрышном положении.

Но это положение рухнуло в тот миг, когда я заметил слева вторую молниеносную тень. Два лезвия блеснули в косых лучах заката. Рывок вбок окзался слишком неудачным. Было слишком поздно. Тупой удар топора пришелся под мои ребра. Из моих легких вырвался глухой стон.

Острая, обжигающая полоса боли пронзила тело. Следом, я ощуттил липкое тепло крови, пропитывающей рубаху. Я понимал, что это было не смертельно, но достаточно оглушительно и отвлекающе.

А справа… Проклятье! Подоспевал третий, как подлый шакал. Он уже обошел меня, крадучись, сзади. Я успел только увидеть его жадные глаза глядящие прямо на Олимпию, что рижималась к холодной скале, как перепуганная птица. Ее короткий, обрезанный вскрик пробился сквозь грохот боя.

Я понял, что не успею ее заслонить собой, и тогда, почувствовал, как моя Гема взревела рёвом затравленного зверя, вырвавшегося на волю. Она откликнулась не на боль, а на панику. На единственную мысль потерять Олимпию. Мозг машинально выкрикивал приказ о защите, но деревяннного щита или какого-то куска, что послужил бы им, попусту не было

Был только я и моя магия.

Я не думал, что может быть “после” . Дикое желание защитить своей грудью Олимпию преобладало во всем теле.

Я хотел, чтобы они все сдохли.

Тысячи раскаленных игл вонзились в правую руку. Кровь забурлила в венах. Гема была готова вырваться при одном слове, и я дал ей волю. Она вырвалась наружу в чудовищном спазме. Формировалась вязко внутри меня. Алая жижа сгущалась, пульсировала, обжигая ладонь изнутри. Боль была невыносимой – как будто руку заживо опускали в кузнечный горн, ломая кости, сплавляя сухожилия. Сквозь красную пелену боли я увидел: в моей сжатой в судороге руке появился кровавый кинжал.

Багрово-черный, липкий, дымящийся едким темным дымом. Он будто бы жил и пульсировал в такт бешеному скачку моего сердца. Боль пожирала разум, но вместе с ней пришла и сила.

Дикая, первобытная и пьянящая. Магия отнимала у меня частичку жизни.

Разбойник с ножами, занесший руку над Олимпией, замер. Его глаза, секунду назад полные хищной жадности, округлились в чистом, животном ужасе.

– Черная магия! – дикий вопль сорвался с губ кого-то позади, но я уже врывался в бой. Рванулся вперед, сквозь туман боли и безумия. Мои движения были похожи на порыв зверя. Кровавый клинок вошел под ребра нападавшего, как в теплый воск.

Шшлюп.

Тепло ускользающей чужой жизни, смешанное с моей болью, обожгло руку. Глаза жертвы закатились, в них отразилось небо, ставшее вдруг слишком ярким. Я дернул клинок назад, который моментально начал превращаясь обратно в горячую, липкую жижу на моей ладони и в луже умирающего.

Второй нападающий с топором, опешил лишь на миг. Звериный инстинкт пересилил страх. С рёвом, полным ненависти и ужаса, он занес свою секиру. Я попытался поднять руку, вновь создать адский клинок, чтобы защититься. Но Гема ответила не пустотой. Леденящей, выворачивающей душу наизнанку.. Как будто кто-то вырвал из меня держишь стержень. И это чувство я испытал впервые.

Колени подкосились. Мир накренился, поплыл в кровавых пятнах. Сквозь пелену я увидел топор – тяжелую, смертоносную тень, идущую вниз…и её.

Олимпию.

Она не кричала. Не закрывала глаза. Она смотрела на меня. Сквозь ад боя, сквозь кровь, сквозь дымящийся ужас моей магии. В ее глазах я не могу прочитать то что она сейчас чувствует.

Этот взгляд. Этот проклятый, пронзительный взгляд. Он сковал меня на долю вечности. Заставил забыть о топоре. О смерти. Я застыл, глядя в эти бездонные глаза цвета грозового неба, и в этот миг…

Я получил удар.

Мир взорвался белой вспышкой. Что-то тяжелое ударило по голове, может, камень, может, рукоять. Следом послышался звон, сменяющийся тьмой.. Последнее, что я ощутил перед тем, как погрузиться в черноту – это толчок. Нежный, но отчаянно сильный.

Это были ее руки. Олимпия бросилась ко мне, толкая в сторону от роковой траектории. Запах ее чистых волос смешался с запахом крови и земли. И глухой, кошмарный стук лезвия, вонзившегося в скалу там, где секунду назад была моя голова.

Сперва колени подкосились. Потом я упал на бок, ударившись о камень, который выбил последний воздух из легких. Едкая пыль набилась в рот, забралась в нос. В голове поселился оглушительный и всепоглощающий звон. Он заглушал всё: дикие крики, лязг стали, предсмертные хрипы. Грохот мира стих, остался только этот адский звон и… жуткая дрожь.

Она выворачивала меня наизнанку, заставляя биться в конвульсиях. Мне казалось, что кости рассыпались в прах внутри тела,что мышцы превращались в жидкий огонь, который сжигал все на своем пути.

Гема полность забирала остатки силы. Она выжигала их дотла. Оставляла лишь пустую скорлупу. Оболочку, набитую до краев тошнотой, подкатывающей к горлу кислой волной, и тупой болью, всепроникающей как гниль, разъедающая изнутри.

Я лежал и задыхался, хватая ртом липкую пыль. Не мог пошевелить и пальцем. Веки отяжелели, а сквозь узкую щель видел только чужие сапоги, мелькающие в кровавой пыли; отсвет тусклой стали; и… её босые ноги.

В царапинах и грязи, но знакомые. Она стояла… надо мной?

Тусклая полоска серого подола ее платья колыхалась на границе моего угасающего зрения. Потом уловил отголосок голоса Ликарха. И отступающий топот. В вакууме слышался лязг брошенного оружия в панике, но я не мог поднять головы. Не мог даже сглотнуть вязкую слюну.

Только слушал.

Слушал сквозь гул в ушах.

Топ. Топ. Топ.

Тяжелые, размашистые шаги похожие на шаги Ликарха. Фигура подошла близко и замерла надо мной.

Шарк-шарк. Быстрые, нервные, семенящие, кажется это был Щербатый. Сквозь обрывки сознания я видел, как он бходил, тыкал ногой в рядом неподвижное тело.

А следом меня накрыла тишина: легкая, едва уловимая. Казалось, что она длилась вечно, пока сквозь это молчание, я не расслышал едва уловимый шорох. Я знал, что это была Олимпия. Я чувствовал ее за три версты…

Она приближалась ко мне, медленно и осторожно, как к раненому волку, который еще мог укусить. Я чувствовал ее присутствие, но от этого было еще более невыносимо, потому что я был бессилен.

Каждый удар боли отзывался эхом во всем теле: в сведенных судорогой мышцах, в ноющих костях, в пустой, выжженной Гемой яме под ребрами. Она не отпускала ни на секунду. Сквозь эту тьму и боль прорывались далекин голоса и обрывки фраз:

– …должен был… черт… – это был Ликарх. – …если сдохнет, нам всем крышка… Критон…

Снова тишина. Только мои собственные хрипы, которые я слышал где-то глубоко внутри.

Потом голос Олимпии..

– …не сдохнет. Просто доверься мне! Его нужно перевернуть… помоги. Надо рану…"

– Ты чокнутая, деваха! ……. его?! Он ….. … и нам всем…

– Помоги. Или уйди. – В ее голосе не было сомнений. Только усталость и какая-то сталь.

Шаги. Ворчание Ликарха. Шорох ткани. Острый, мгновенный укол боли в боку заставил меня глухо застонать. Потом все стихло. Снова только боль и тьма.

И тогда… я полностью отключился. Боль отступила. Звон в ушах сменился детским смехом.

Солнце. Теплое, золотое. Оно ласкало лицо. Высокая зеленая трава пахла росссой и полевыми цветами. Я обернулся на знакомый смех и видел ее.

Лисиппа. Моя младшая сестренка. Ей лет семь, не больше. Бегает босиком по лугу, ее темные косички с бантиками разлетаются, подваченные ветром. Я гонюсь за ней, не всерьез, а так, чтобы посмеяться. Она визжит от восторга, оглядывается, глаза – огромные, карие, как у матери – сияют.

– Поймал! – кричу я, хватая ее за талию и поднимая в воздух. Она смеется, брыкается, как котенок.

– Ксанф! Отпусти! Аааа!

…

Ее смех – самый чистый звук на свете. Я опускаю ее, она тут же хватает меня за руку, тянет куда-то:

– Пойдем, я тебе цветы покажу! Самые синие, как твои глаза!

Рука в моей… маленькая, теплая, доверчивая. Никаких мозолей от меча. Никакой липкой крови. Только солнце, трава, ее смех и бесконечное, простое счастье. Как будто никогда не было войны. Никакой Гемы. Никакой тьмы. Только мы. И дом, который еще не сгорел. Это было так реально, что я верил в это.

А потом небо мгновенно потемнело. Солнце погасло, трава пожухла и почернела. Холодный ветер завыл, принося запах гари и крови. Лисиппа вырвала свою руку. Я посмотрел на нее, но теперь она была старше. Лицо осунулось, глаза… Боги, ее глаза. В них не было света, только боль.

– Почему ты ушел, Ксанф? – ее голос был холодным, чужим. Не детским. – Ты обещал защищать. Обещал быть рядом.

Я попытался шагнуть к ней, протянуть руку.

– Лисиппа… я…

– Ты сбежал! – она закричала, и в крике этом была вся горечь мира. – Сбежал, потому что тебе было страшно! Ты помнишь, что было в ту ночь, когда ты мог меня спасти, но не спас?

– Нет! – хрип вырвался из моей глотки. – Я хотел…

– Ты хотел СЕБЯ спасти! – она отступила на шаг, ее фигура начала таять в наступающей тьме. – Ты выбрал силу вопреки семьи. Наслаждайся ею, братец. Наслаждайся один…

Она исчезла. Оставив меня одного в ледяной пустоте. Слова эхом бились о стены моего сознания, сливаясь с нарастающей живой болью в висках.

Боль вернулась с утроенной силой, вытаскивая меня из кошмара, но принося с собой его яд.

Я застонал. Громко. От боли. От стыда. От этого невыносимого чувства вины, которое Лена вонзила мне прямо в сердце.

И открыл глаза.

Свет. Резкий, колючий. Я зажмурился, потом открыл снова, медленно. Потрескавшийся потолок какой-то хибары. Пахло дымом, травами и… кровью. Моей кровью. Голова раскалывалась. Каждый вздох отдавался болью в ребрах. Я лежал на чем-то жестком, укрытый грубым шерстяным одеялом.

Потом движение. Тень склонилась надо мной. Я напрягся инстинктивно, пытаясь сообразить, где меч, где враг. Но увидел…

Олимпию.

Она сидела на низкой табуретке рядом. Лицо было бледным, усталым, под глазами темные круги. Волосы выбивались из небрежной косы. На ее рубахе, у локтя, темнело пятно, подобие запекшейся крови. Но в ее глазах… в ее глазах не было ни страха, ни отвращения, ни даже привычной настороженности.

Было простое облегчение. Глубокое, искреннее, как выдох после долгого удержания дыхания. Она смотрела на меня так, будто только что вытащила со дна реки.

– Ты… – мой голос был хриплым. Я сглотнул, пытаясь смочить пересохшее горло. Осознание реальности наваливалось тяжестью: боль, эта лачуга, ее изможденное лицо.

Она не ответила сразу. Уголки ее губ дрогнули в едва уловимой подобии улыбки.

– Да, – прошептала она наконец. Ее голос был тихим, но четким в тишине хижины. – Добро пожаловать… обратно, Ксанф. – Она взяла глиняную кружку с каким-то темным отваром, стоявшую рядом. – Выпей. Это поможет.

Я смотрел на кружку, потом снова на нее, на ее усталое лицо, на пятно крови на рукаве. Обрывки кошмара еще витали в сознании: крик Лисиппы, её обвинения.

А здесь… здесь все это время Олимпия была со мной. Та, кого я оскорблял, та, что стояла над моим подыхающим телом, та, что, судя по всему, не дала мне сдохнуть. И в ее глазах не было ни капли того осуждения, которое только что терзало меня во сне.

Боль в висках пульсировала, напоминая о цене возвращения. Но в этот миг она казалась… терпимой. Потому что я смотрел в глаза той, что, вопреки всему, дождалась, пока я вернусь из тьмы.

Даже если я не знал зачем.

Глава 8. Олимпия

Тишина в лачуге давила, нарушаемая только его хриплым дыханием и треском чахлого огня в очаге. Я сидела на краешке табуретки, спину пронзала тупая боль от долгой неудобной позы, но я не смела пошевелиться. Мои пальцы, все еще липкие от травяной мази и его крови, дрожали.

Он вернулся. Он смог вырваться из этой тьмы.

Эти слова эхом отдавались в моей пустой голове. Он смотрел на меня. Не с ненавистью, не с подозрением – с каким-то животным недоумением и глубокой, всепоглощающей усталостью. И облегчением. Оно отражалось в его глазах мутных от боли и кошмаров.

– Воды, – прохрипел он вдруг, пытаясь приподняться на локте. Лицо исказила гримаса боли, и он рухнул обратно на жесткую подстилку, застонав. Звук, грубый и беззащитный, всколыхнул во мне что-то острое.

– Не двигайся, Ксанф, – мои слова прозвучали резче, чем я хотела. Я схватила глиняную кружку с водой, которую держала наготове. Поднесла к его потрескавшимся губам. – Пей. Только маленькими глотками.

Его пальцы сомкнулись на моей руке еще слишком слабо, но достаточно ощутимо. Они были холодными. Ксанф пил жадно, вода стекала по подбородку на грязную повязку на груди. Я вытерла ему подбородок краем своего платья, стараясь не смотреть в глаза.

“Он такой уязвимый. Как раненый зверь.” – Мысль была странной и пугающей.

– Что… что случилось? – спросил он, отстранившись от кружки. Голос был чуть громче, но все еще разбитым. Он попытался снова поднять голову, оглядеться по сторонам. – Наёмники? Ликарх? Где…

– Все живы, – поспешно прервала я его, боясь, что попытка двигаться откроет рану снова. – Ты… ты получил серьезное ранение. К тому же, рана на боку открылась. Не двигайся, пожалуйста, – я поправила повязку на его ребрах. Льняная ткань была пропитана темной кровью и желтоватой мазью, пахнущей тварами и корой дуба. Под пальцами чувствовался жар воспаления.

Я хотела сейчас попросить Хлорис помочь мне, но сама была истощена. Я отдала слишком много в том бою. Дверь лачуги с скрипом распахнулась, впуская полосу серого дневного света и фигуру Ликарха. Он был в грязи, на рукаве его потертой туники зиял разрез, но смотрел он бодро, с привычной циничной усмешкой, которая не дотягивалась до глаз.

– А, жив! – рявкнул он, шагнув внутрь. Его взгляд скользнул по Ксанфу, потом уставился на меня. В его глазах было что-то новое – не похоть, не презрение. Скорее небольшой отблеск уважения, смешанное с остатками страха. – Ну, кровопийца, скажи спасибо своей колдунье… она нас всех тогда вытащила. Из самой жопы ада, прости за выражение.

Ксанф медленно перевел тяжелый взгляд с Ликарха на меня. В его глазах вспыхнул вопрос.

– Что?

Ликарх фыркнул, уселся на обрубок дерева у стены. «

– А то, что ты грохнулся, как подкошенный, а эти ублюдки, почуяв легкую добычу, снова набросились. На тебя, на меня, на Грота… Он, кстати, отходит, ногу перебило, но живой будет. Так вот. – Он ткнул пальцем в мою сторону. – Она встала прямо перед тобой. Бледная, как смерть, руки трясутся… А потом – бац! Земля вздыбилась! Из-под ног у них – лозы! Не простые, нет. Черные, колючие, как змеи! И такие… голодные. Впились в них, душили, рвали… – Ликарх замолчал, бледнея даже при воспоминании.

Он посмотрел на свои руки, будто проверяя, не испачканы ли они той тьмой.

– Половину… половину просто изорвали в клочья. Остальные, кто уцелел, драпанули, как ошпаренные. Кричали, что это демоны из Преисподней. Что это черная магия! – Он покачал головой, глядя на меня уже без усмешки. – Страшное зрелище, деваха. Красивое и чертовски страшное.

Мне стало дурно. Желудок сжался в комок. Я вспомнила ту леденящую пустоту внутри, когда Ксанф рухнул. Вспомнила ярость, которая затопила меня. Его страх, его ярость, его отчаяние, подхваченные моей Хлорис, искаженной до неузнаваемости. И Земля… Земля ответила на этот клич боли адскими лозами – порождением той самой тьмы, что жила в нем, просочившейся в меня.

– Это было необходимо, – прошептала я, глядя не на Ликарха, а на Ксанфа. Мои губы онемели. – Они убили бы вас всех. И меня. У меня не было выбора.